Личная История

– Последнюю волю? Ты не говорил, что мама о чем-то просила. – Она и не просила. – Тогда я ничего не понимаю. Может, объяснишь? – Объясню. Правда, не уверен, что ты поймешь. – Ну, конечно! Где уж мне?! Наверняка это покруче двух моих высших образований! – Образование ума не дает, сынок, и душу не лечит. А с твоей душой давно не все в порядке. – Началось! Хватит меня воспитывать! – Я и не пытаюсь, – отец грустно улыбнулся, – поздно. – Вот именно! – на лице Антона расплылась довольная улыбка, – так, что там мать говорила? – Ничего. Просто ее последними словами было: «Спасибо, доченька». Права была жена, во всем права. Вот я и… – Предал меня? – закончил отцовскую фразу Антон. – Почему «предал»? По совести поступил. Мама твоя ничего просто так не говорила. Думаю, теперь она довольна… – Что сын стал бомжом? – внезапная ярость охватила Антона, – этим она довольна?! – Тем, что ты теперь, возможно, всерьез подумаешь о своей жизни, изменишься. Станешь тем добрым и честным парнем, которого мы все знали и любили. – Говоришь обо мне так, будто я умер. – Так и есть, Антон. Совесть в тебе умерла… *** Антон женился сразу после школы на своей однокласснице Марине. В том, что так и будет никто не сомневался: ни он сам, ни друзья, ни соседи, и, разумеется, родители. Ребята десять лет сидели за одной партой. Антон никогда не смотрел на других девочек. Портфель Марины носил сам. Любил ее безмерно и не скрывал этого. В выпускном классе, как говорят некоторые, осуществилась их любовь. Марина забеременела. Никто особо не расстроился, а Антон вообще был горд и счастлив, что станет отцом. Что это такое, парень вряд ли тогда понимал, но зато для всех однокашников он в одночасье стал «настоящим мужиком». Свадьба была шумной и веселой. Почти весь выпуск отмечал это знаменательное событие. Все были уверены, что любовь Антона и Марины не закончится никогда. Заранее напрашивались на золотую свадьбу. Жених и невеста пригласили всех! В тот момент они даже подумать не могли, что их любовь закончится значительно раньше... После свадьбы Марина переехала к Антону. Родители выделили им самую просторную комнату. И начались семейные будни. Налаживать отношения не было нужды: все знали друг друга много лет и прекрасно ладили. Антон устроился на работу, Марина взялась осваивать домашнее хозяйство. На этом настояли свекор со свекровью. Сказали, что так будет гораздо больше пользы. И насчет будущего пособия на ребенка позаботились тоже они: отец устроил невестку в свою фирму. Так Марина стала ведущим специалистом рекламного отдела. Все было замечательно! Молодые ждали своего первенца, дедушки и бабушки – первого внука. Да, все уже знали, что родится мальчик. Даже имя придумали… Но воспользоваться им не получилось… Зимой Марина поскользнулась и упала… Очень неудачно… Горе внезапно вошло в жизнь молодых супругов и их родителей. Всех, кто об этом узнал, новость потрясла: «Надо же: только поженились и, вдруг, такое испытание… Выдержат ли?» Выдержали. Поддерживали друг друга как могли. Особенно заботились о Марине: она очень сильно переживала потерю… После тех печальных событий она долго не могла забеременеть. Семь лет хождения по врачам результата не дали. Вернее, дали только один: оба абсолютно здоровы. Проблема – в голове. – Не думайте о детях, – посоветовал один опытный доктор, – живите в свое удовольствие. Путешествуйте. Вам нужно больше положительных эмоций. А главное – любите друг друга! Антон и Марина так устали бесконечно ждать прибавления в семействе, что с радостью последовали рекомендациям доктора. И, о чудо! Через два года в семье родилась двойня! И какая! Мальчик и девочка! Казалось бы: вот оно – счастье! Но… Именно с рождением детей брак одноклассников стал стремительно разрушаться. Началось с того, что очень скоро дети стали страшно раздражать Антона. Малыши лишили его «нормальной жизни», жены, уделяющей внимание только ему, родителей, которые перестали им интересоваться. Конечно: все семейство стало служить двум постоянно орущим младенцам, а он, Антон, отошел для них на последний план, должен был себя обслуживать и… все понимать. Антон понимать не хотел. Он изводил Марину постоянными придирками, ссорился с родителями, всех оскорблял. До тех пор, пока не нашел для себя отдушину. Коллега по работе давно строила ему глазки… Продолжение >>Здесь 

Там, где в бой старики собираются, Где Москва, что не верит слезам, И Судьба, что с иронией парится, И еще Белорусский вокзал. Я заполнен напевами Брюсова, Я пронизан Серебряным веком. Перестал после первой закусывать, Как увидел «Судьбу человека». Разукрашен картинами Шишкина, Разрисован я весь Айвазовским. И поет во мне дивная Зыкина, И играет великий Чайковский. Я пропитан весь детскими книгами — Маршаком, Михалковым, Чуковским. И воспитан такими кумирами, Как Гагарин, Чуйков, Рокоссовский. В моем коде есть Пушкин и Лермонтов, В нем Есенин, Бажов и Островский, Лев Толстой и Шукшин, несомненно, там, И, конечно, Владимир Высоцкий. В нем вся наша хоккейная сборная, Николай Николаевич Озеров. «Современник» и «Малая Бронная», И балет «Лебединое озеро». Есть во мне Пискаревское кладбище, Ленинградская школьница Таня. Там «Катюша» несется над Ладогой И гремит баритон Левитана. Нет во мне Пугачевой и Галкина, Макаревича нет, не взыщите. И, конечно же, чопорной Вайкуле, Вы во мне и в себе не ищите. У кого нет ни чести, ни совести, Кому русским постыдно назваться, Суждено на краю своей пропасти Одному позабытым скитаться. Мы ж останемся верными прадедам, Мы — такие, не лучше, не хуже. Навсегда, и в печали, и в радости, Сохраним этот код в наших душах. Не понять ни британцу, ни шведу, Отчего мы так страшно сильны, В чем величие нашей Победы, И бессмертие нашей страны... Александр Наумов ____________________________________ Уважаемые читатели, приглашаем подписаться на нашу группу, чтобы не пропустить новые публикации 💛

Все больше сидела со внимательной миной, даже на переменах. А после уроков за ней заходил отец: высокий и худой, как чучело огромного тонконогого лося. К Лиле невозможно было придраться, хотя многим хотелось. Если какой-то отчаянный решался ей навалять, то он не мог найти повода. Лилечка молчала, не отвечая на упреки, разглядывала в упор обидчика круглыми глазами, не отводя взгляда, и тот, в конце концов, махал рукой и удалялся. Учителя же были от нее в восторге. Когда весь класс откровенно тупил, одна Лилечка оставалась преподавательской надеждой. Ее вызывали к доске, приводили в пример, разъясняли всему классу: вот она-то добьется успеха, вот Лилечка точно не станет дворником, в отличие от нас, имбецилов деградирующих. Словом, ненавидели мы ее лютой ненавистью с каждым днем все больше и больше. Правда, кажется нашу нелюбовь разделял физик Сергей Михайлович. Он кружил около парты Лили, как старый жирный коршун, и заваливал ее формулами, от которых у учеников волосы вставали дыбом. Лилечка покорно ковырялась в дебрях физики, но иногда и ее мозг давал сбой. Тогда Сергей Михайлович довольно хихикал и ставил ей в журнал пузатую тройку. Потом Лиля плакала горючими слезами, прикрываясь ладошками. Класс ликовал. Я и мой друг Вовка, усевшись на парту Лили, красочно описывали ее будущее в качестве дворника, одноклассники хохотали, а она продолжала рыдать. Дело близилось к концу третьей четверти, когда у Лилечки не то, что четверка по физике не выходила, там еле-еле натягивалось три. Каждый урок по этому предмету вызывал в ней панические атаки, которые она успешно парировала яростной зубрежкой учебника. Сергей Михайлович не сдавался и ставил Лиле очередную тройку за пропуск запятой в контрольных определениях. Девчонка явно впадала в крайнюю степень отчаяния, мы же с Вовкой довольно потирали ручки, представляя, как будет свергнута Великая Отличница с пьедестала пятерошников. Наконец-то! Ближе к весне мы с Вовкой стали часто зависать в подсобке физического класса: там у Сергея Михайловича хранились лабораторные аппараты и всякие интересные штуки. Он часто сидел с нами в этой подсобке, рассказывая о природе того или иного физического явления. И, ей-богу, когда он вот так по-житейски нам все объяснял, физика не казалась скучной зубодробительной фигней. Наоборот, представала чем-то увлекательным. В один из школьных дней мы в очередной раз мы забрались в подсобку, ожидая учителя. Вовка грыз яблоко, я ковырялся в шкафу, рассматривая транзистор. Вдруг послышался хлопок двери и кто-то пробежал в класс. Я рванулся было выйти из лаборантской, но увидел в щель приоткрытой двери Лилечку, которая сидела за партой спиной ко мне и, судя по дергающимся плечам, рыдала. Я замер, Вовка рядом с непрожеванным яблоком во рту. Сергей Михайлович влетел в класс и встал над плачущей Лилечкой. —Ну, дорогая моя, а что я могу поделать с Вашими оценками? Не тянете, не тянете, милочка! И он в очередной раз потер ручки. Лиля подняла заплаканное лицо и громко всхлипнула: — Сергей Михайлович… Меня отец убьет… Вы же знаете, он же с вами разговаривал! Учитель положил руки Лилечке на плечи и перебил: — Милочка, а как же Ваше поведение? Вот вы десятиклассница, а учителю дерзите! — У папы сердце больное, Сергей Михайлович… Зачем Вы так? Речь Лилечки становилась все тише, она пыталась выползти из-за парты, отмахиваясь от рук учителя. Сергей Михайлович волевым движением остановил ее и начал поглаживать круглые плечи Лили и неприятно посмеиваться. Лилечка вскочила, скинув с себя руки Сергея Михайловича и повернулась к нему спиной, совершенно пунцовая от стыда. Тот же, не отступая, заключил ее в потные объятия и крепко сжал. Девчонка стояла, замерев в ужасе, по красным щекам катились крупные слезы. Довольный Сергей Михайлович суетливо ощупывал ее грудь и приговаривал: — Вот и умница, вот и славная девочка. Лиля дернулась и вырвалась из его хватки, еще секунда и хлопнула дверь класса. Сергей Михайлович деловито поправлял костюм. Вовка потянул дверь на себя и вышел из класса. Сергей Михайлович вздрогнул и посмотрел на нас: — А, ребята, вы тут? — не глядя на нас, он прошел мимо нас в лаборантскую. Вовка рывком выкинул огрызок яблока в мусорку. Я по-прежнему стоял, как вкопанный. Голос Сергей Михайловича донесся из глубин подсобки: — Мальчики, ну чего вы, заходите! Мы не сговариваясь двинули из класса. Вовка возмущенно сопел, я не знал, куда деть мешающие мне руки. — Нет, ну сволочь же! — не выдержал Вовка и высказался. Я кивал. Настроение было настолько паршивое, что хотелось крушить и ломать все вокруг. — Представляешь, какая низость? Он ведь специально ее топил столько времени! Я резко остановился. — А помнишь Кирееву в прошлом году всю вторую четверть донимал? А потом у нее пятерка сама собой вышла в итоге! Вовка размышлял. Кажется, ему тоже было максимально мерзко. Я посмотрел на него. — Надо что-то делать, Вов. Что мы можем? — Директору рассказать? — Думаешь, поверят? Скажут, что мы тупо физику недолюбливаем и учиться не хотим. Мы стояли в школьном коридоре, я взялся за голову, не понимая, что делать дальше. Лилечка была отвратительной, но даже она не заслуживала того, что творил физик. Вовка хлопнул себя по лбу: — Я придумал. У кого из наших домашние телефоны есть? Весь вечер мы потратили на звонки. Тех, кого не могли найти по телефону, вылавливали дома, таскались от одной улицы до другой. И повсюду мы встречали сначала недоверие, а потом молчаливый шок. Домой вернулись заполночь и каждый получил от предков долю ****. Но спать мы ложились довольные. Мы сделали то, что должны были. На следующий день физика была третьим уроком. На перемене мы молчаливо переглядывались. Лилечка, как всегда, тихо сидела за партой. Розовое лицо ее было опухшим от слез, обычно аккуратная коса была заплетена кое-как. Я подошел к ее парте, наклонился и шепнул: — Что бы он ни спрашивал — не отвечай. Сиди молча. Лиля подняла голову и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Я, смущаясь, пояснил: — Как итальянские забастовки, помнишь? Сиди молча и не реагируй. Она открыла было рот что-то ответить, но я перебил: — Мы кое-что придумали, главное — не отвечай! Затрезвонил звонок, я рванул к своей парте, кинув ей последний ободряющий взгляд. В класс суетливо вбежал физик. Мы замерли в стойке «смирно». Пробегая между рядов, он потрепал Вовку по волосам. Лицо того исказилось в гримасе. — Ну что, дорогие мои? Кто готов отвечать? Может, Лилечка? И Сергей Михайлович быстро подбежал к ее парте. Наклонился над ней, положив пухлую руку ей прямо на открытую тетрадь. — Лилечка, надеюсь, Ваше поведение улучшилось за последнюю неделю, расскажете мне урок? Лиля молчала. Сергей Михайлович постукивал пальцами по ее тетрадке. — Отвечайте, милочка, если не хотите очередную двойку. Вашему папе это точно не понравится. Слезы капнули из глаз Лили, она молчала, закусив губу. Сергей Михайлович раздраженно развернулся. — Ну а вы, умники? Кто готов отвечать? Меня дернуло из-за парты, я вскочил и крикнул: — Я не готов! Сергей Михайлович изумленно уставился на меня. Рядом Вовка подскочил и крикнул: — Я не готов! Физик перевел на него взгляд. Сзади, за партой Лили, встала Киреева и отчетливо сказала: — Я тоже не готова. Один за другим наши одноклассники вставали и говорили, что не готовы. Начался галдеж. Ошарашенный физик вжался в парту и молчал. Со всех сторон доносились крики, что мы не готовы. Мы должны были поддержать Лилечку всем классом. И всем классом дать понять, что не позволим физику так относиться к своей работе. Я выскочил в коридор с криком: — Такая физика нам не нужна! Сзади бежал Вовка и голосил в звенящей школьной тишине: — Такие законы трения нам ни к чему! Сзади бежали одноклассники, Лилечка впереди всех, размахивая руками. Отовсюду доносилось: — Я не готов! Я тоже не готова! Крики наполняли школьный коридор, из соседних классов стали выглядывать недоумевающие учителя. А мы бежали толпой, прямо к кабинету директора. Перед ним мы сгруппировались, я постучал, и вошли мы туда аккуратной притихшей толпой. ... Сергей Михайлович больше не вел у нас физику. А через неделю уже и в школе не работал. Лилечка в целом оказалась неплохой девчонкой. Мы часто зависаем с ней в лаборантской подсобке. Она, оказывается, здорово разбирается в физике. И, кажется, нравится Вовке. Автор: Большой проигрыватель Делитесь, пожалуйста, понравившимися рассказами в соцсетях - это будет приятно автору 💛

*** В Антоновку я отправился за водой, о целебных свойствах которой был давно наслышан от многих: мол, лечит все болезни. Ключик ещё называли Каменным. Мол, попьёшь водички и будешь крепким, как камень. Доехать до этой деревушки без подробной инструкции невозможно. Какие там указатели! Знакомые нарисовали путь на бумаге. Сначала грунтовая дорога, продавленная лесовозами, затем пришлось ехать полем, заросшим мелким сосняком. Свернул налево, потом ещё раз налево… Добрался на своём джипе. Сколько таких деревень, как Антоновка, я уже видел! Пять домов пригнулись к земле, по крышу заросли репейником и крапивой – печальное зрелище. Ручей нашёл по характерному звуку. Вода струилась по деревянному жёлобу, искрилась, как хрусталь на солнце. Зачерпнул ладонью… Вкусная, сладкая, пил бы да пил, но скулы сводило от холода. Набрал две бутылки по пять литров – хватит. Впрок не запасёшься. Умылся. И всё-таки интересно пройтись по этой деревушке. Антоновка… Весёлое название. Так называется сорт яблони, а здесь одна малина вокруг да чёрные ёлки подступают к домам. От ручья нащупал твёрдую дорогу. Камни были выложены ровно, подобраны один к одному, как городской асфальт. Дорога уходила в лес. Да это чудо ещё похлеще ручья! Кто-то проделал титанический труд. Но кто? И когда? Загадка… Ближайший к источнику дом – единственный с целыми стёклами. Он был сложен из толстенных брёвен: трудно представить, что их поднимал человек. Странно, трава у избы как будто примята. Вдруг там кто-то есть? Но деревня считалась нежилой. Набрался смелости – заглянул через приоткрытые белые шторки. На столе у самого окна – ломоть чёрного хлеба, граненый стакан в подстаканнике и… надкусанный огурец! Спина похолодела. Кто-то здесь живёт! Захотелось поскорее уехать. Так, где же оставил машину? А, вот она… Быстро зашагал от этого дома. – Парень! – раздался в спину старушечий голос. Обернувшись, увидел на пороге бабку. Вполне себе приличная, одетая в яркую цветастую кофточку, в которой можно и на вечер танцев сходить. Пепельного цвета волосы. Лицо в сетке морщин. Прищуренные глаза. – Ты к кому приехал? Или за водицей? – проокала бабка. – Да, за водой на ключик. Уезжаю уже. – Постой! Милый, довези-ка до остановки старую. Я быстро соберусь, – и, не дожидаясь ответа, ушла в дом. «Ну вот, не хватало ещё странной попутчицы». Она собиралась долго. Вышла: в одной руке – корзина, полная до краёв черники, в другой – пластиковая пятилитровка с водой. Шустро забралась в машину. – Я думал, что тут никто не живёт, – пытался заговорить с бабкой. Рот её был запачкан соком малины, семечки прилипли к верхней губе. Видно, что в зеркало она не смотрелась давно. А зачем? Одна живёт. – Ты меня тоже испужал. Только села отобедать – гляжу, кто-то шастает по деревне и ко мне правит. Пришлось прятаться в кути*. (*Куть – кухня.) Я три дня как приехала из городской квартеры. Думала, поживу подольше, а как? За зиму украли всё металлическое. Даже ведро поганое забрали, чего уж там плитка с кипятильником. Кастрюли тоже своровали, нечем воду погреть и поисть сготовить, – бабка изливала душу, пока я рулил. – И как вы жили? – На воде. Холодной пила. Огуречики, помидорки, хлеб был. Зубов всё равно нету. Жалко стало бабку. – А кто у вас из булыжников дорогу-то выложил? – Это монах Антоний, не знаю, в каком веке и дело было. Деревню-то в честь его назвали. Мне стало любопытно, не поверил старухе. – А откуда монах в деревне взялся? – Говорю же, деревни не было. Лес один стоял. Бабушка мне сказывала, что Антония сюда сослали из Перегудовского монастыря. Полюбил он молоденькую девушку из соседнего села… – Так Перегудово же далеко отсюда, километров тридцать? – вспомнил развалины монастыря – одни стены, заросшие внутри березняком. – А по прямой – двадцать. Вот наказание Антонию дали – сделать дорогу из камней в монастырь, тогда и искупишь грех. В землянке вначале жил. Воды здесь не было, так ручей сам боженька ему помог открыть. С тех пор люди отсюда берут воду. Сколько приезжает каждый год! Я в первую дорогу сама шла от остановки десять километров, хоть бы кто посадил. Думаю, помру уж. А выпила воды – и забегала. Мы ехали по грунтовке, а я представлял себе этого монаха. – Не раз спасал Антоний нашу семью, – продолжала бабка. – Перед Великой Отечественной отцу приснился монах в землянке. Подивились они этому с мамкой и забыли. Началась война. Рассказывал батя потом, как их дивизию в первый месяц немцы с самолётов закидали бомбами, кровавое месиво одно от людей осталось, где рука валяется, где голова. А отец в землянке схоронился. И надо же: не упала туда ни одна бомба! В пехоте прослужил всю войну. Без ранения! Когда родителей уже не было, я в деревне одна с детьми какое-то время жила. Снится мне однажды, что монах в избе стоит прямо надо мной. Тут я и подскочила с кровати. Чувствую: угарно в избе. Бросила стул в окно, чтобы воздух зашёл, детей подняла. Ещё бы немного – и померли все. Сколько таких счастливых избавлений было! Всех уже и не упомнишь. Приехали в село. Почему-то не хотелось расставаться с пассажиркой, но дальше мне было с ней не по пути. Она торопливо собирала вещи, городской автобус уже стоял на остановке. – А как он сам-то умер? – Кто? Антоний? Как, как… На последних метрах булыжники укладывал, уже и монастырь виден был. Упал и умер. Старый ведь, двадцать лет мостил дорогу. И зимой, и летом в длинной до пят чёрной рясе ходил. А прямой оставался до смерти, не согнули камни! Всё потому что родниковую воду пил. Похоронили Антония у стен монастыря. Могилу сейчас, конечно, никто не покажет. Все порушено и дорогу забросили. По полям новую проложили, длинную… Бабка уже залезла в автобус. И через открытое стекло поблагодарила меня: – Спасибо, что подвёз, а то не дошла бы. На следующий год приедешь, открою тебе места ягодные. Ты уж наш теперь, антоновский. Ничего не бойся… – почему-то шёпотом добавила и перекрестила. Двери захлопнулись, и автобус помчался по шоссе. А я даже не догадался спросить, как зовут попутчицу. Потом в селе рассказали, что это последняя жительница Антоновки, бабушка Вивея, и в прошлом году ей исполнилось девяносто лет. – Чему удивляться? В Антоновке все чуть не до ста лет жили, потому что воду пили железную. По приезду в город в словаре посмотрел: Вивея – значит крепкая… *** Почему вспомнилась Антоновка сейчас, в эту сентябрьскую полночь? Сон никак не шёл. Любимая спала рядом, подложив, как ребёнок, руки под подушку. Встал, посмотрел во двор и на детской качели увидел какого-то старика с непокрытой седой головой и в чёрном длинном балахоне. Я отпрянул от окна, задёрнул тяжёлую штору. Это ещё что такое?! Снова выглянул. Никого на детской площадке уже не было, дождь закончился, ветер стих. А сиденье качелей раскачивалось… *** Через неделю любимая сделала меня самым счастливым человеком: у нас будет ребёнок! Но после обследования врачи отговаривали рожать: слишком сложный случай. Я сказал тогда Наташеньке: «Ничего не бойся!». Роды проходили тяжело, но закончилось всё благополучно. Да, назвали сына Антошей… Автор: Попов Артём  Уважаемые читатели, если вам понравилась история, приглашаем подписаться на нашу группу и поделиться своими впечатлениями в комментариях 💛

Откуда Михаил Петрович это знал? Чувствовал, наверное. Он научился распознавать скорбь за годы работы. У некоторых она напускная, похожая на черный воздушный шарик. Вроде и цвет траурный, а пустота внутри. У некоторых скорбь тяжелая, молчаливая, густая, словно деготь. Еле человек ворочается в ее пучине. И тут надо ждать. Время разжижает такое горе. Делает светлее, что ли. И вот уже скорбящий вроде и освободился, выплыл. Приходит навестить почившего под ручку со светлой печалью... Или вовсе не приходит. С этим мужиком все было иначе. Его скорбь была похожа на ту самую гранитную плиту, перед которой он сидел каждое воскресенье. Ничего этой скорби не делалось. Время было не властно над ней. Холодное, черное горе не тускнело, не становилось легче... Мужик тащил его один. А оно давило ему на плечи, гнуло к земле. Он всегда был один. Исполнив ритуал, торопливо выходил за ворота кладбища, чтобы вернуться следующим воскресеньем. Но сегодняшний осенний день был настолько золотисто-солнечным, настолько красивым и звонко-свежим, что мужик присел на лавочку перед выходом и достал из кармана сигареты. Михаил Петрович, присел рядом. Сторож тоже имеет право на отдых... — Какая неуместная красота, — неожиданно произнес мужчина, прикуривая. — Почему неуместная? — Не имеет права горе жить в таких солнечных декорациях! — Горе нет... А вот для надежды — самое то. — Надежды на что? — Мужчина повернулся к Михаилу Петровичу. — На то, что все будет хорошо? Так себе надежда. Глупая и бессмысленная. Хорошо уже не будет. — Зря вы так... И вас горе отпустит рано или поздно. Вы ведь еще не старик. Жить надо. - — Надо ли?... — задумчиво произнес мужчина. — Расскажете? — осторожно поинтересовался сторож. Собеседник с сомнением посмотрел на него. Но молчаливые беседы с ней, так и не пролившиеся словами, теснились, рвали душу, просились наружу. Он заговорил. *** Сергей познакомился с Машей на дне рождения общего приятеля. Он бы, может, ее и не заметил. Но выпивка творит чудеса с семнадцатилетними. И главное, много ее не надо для того, чтобы мир стал ярким, все девушки красивыми, а любые поступки возможными. Они танцевали в темной комнате, целовались, потом ему стало плохо. Он уединился в туалете. Когда вышел, она ждала его. Но Сергею уже было не до веселья. Хотелось домой, залечь в ванную, а потом в кровать. — Уходишь? Жаль. Они стояли в коридоре. Бог его знает, зачем он это сделал. Наверное, не хотелось портить впечатление о себе у этой почти незнакомой девушки... Хотя куда уж дальше. — Протяни руку. Она повиновалась. Сергей взял ручку с тумбочки в прихожей и нацарапал на ее руке свой номер телефона. — Позвони... И она позвонила. Делать Сергею было нечего, а тут симпатичная вроде девчонка сама в гости напрашивается. Да и другой у него пока нет. Он пригласил ее. Зачем? Да бог его знает. Может, рассчитывал на что-то, а может, просто от скуки. В тот день он был в ударе. Играл на раздолбанной гитаре. Пел свои не слишком хорошие песни. Она слушала, хвалила... «Ничего такая, понимает!» — думал тогда Сергей. Что думала Маша, его не интересовало. Ему нравилось, как она на него смотрит. Да любому мужчине это понравится, сколько бы лет ему ни было! Она смотрела с восхищением, одобрением и, наверное, уже тогда с любовью. «Замутить, что ли, с ней? Другого никого нет все равно. Пусть она пока будет, а там посмотрим!» — решил он. Тогда Маша пробыла рядом с ним месяца три, не больше. — Похоже, я люблю тебя, — говорила она и ждала ответа. Он молчал. Он не любил ее, а врать не хотелось. Да и зачем? Он ей ничего не обещал. Потом ему надоело. Появилась другая. Как ее звали? Сейчас даже и не вспомнить. Но Маша ушла. Она плакала, а он не видел причин для слез: «Повстречались, было неплохо... Но им лет всего-то ничего. Вся жизнь, со всеми ее грехами и удовольствиями, впереди». Он потерял ее из виду. Как она жила? Да кто ее знает. *** Они встретились через два года в метро. Маша с молодым человеком. Он один. Увидел знакомое лицо, поздоровался. Оценил ее спутника: «Проигрываю я ему. Где его Машка только откопала? Высокий, длинноволосый, белобрысый. Прямо викинг какой-то местного разлива... А может, попробовать забрать ее у этого белобрысого? Ну не получится и ладно, а вдруг получится». Зачем ему это надо, Сергей не задумывался. Просто захотелось. Он позвонил ей, пригласил в гости: — Рад был тебя увидеть. Приходи, посидим, поболтаем. Она почему-то согласилась. Про белобрысого даже не вспомнила. Пришла и осталась... — Гад ты все-таки... — сообщила она утром. — Я-то думала, сгорело все. А вот увидела тебя и защемило, заболело сердце. Это даже не любовь. Это болезнь какая-то. Я болею тобой. А он опять промолчал. Вина царапнула легонько и спрятала коготки. Тогда она была рядом почти полгода. Он злился на себя: «Зачем притащил ее в гости, зачем оставил? Мучаешь человека ни за что!» Злился на себя, а мстил ей. Скандалил, обижал... Она терпела, боялась вылечиться от своей любви. Больно это. Она помнила, как ей было плохо в первый раз. Но он не оставил ей выбора: извел, измучил... Она вынуждена была уйти. Остаться — потерять последнее уважение к себе. *** ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

— Да что же это делается! Милиции на тебя нету! Гляньте на него! Только попадись ты мне ещё! Женщина, охая и почесываясь, ныряет в заросли крапивы, выуживает оттуда своё имущество и идет к дому, где ее ждет дочка, двенадцатилетняя Тося. Тоська сидит у окна и, зажав уши, следит за матерью. Девочке жалко Андрюшу. — Мама! Хватит, мама! Не ругай его, у нас еще огурчики вырастут. — Вырастут?! У тебя вырастут! А лейки с водой мне таскать! Нет, Тося! Так не пойдет! Ладно, накрывай на стол, дочка, я ужин подогрею… Андрей, сидя на дереве в отцовском саду, следит за тем, как Зоя раскладывает по тарелкам дымящуюся паром картошку, как выпрастывает со сковороды перченые кусочки мяса, румяного, чуть пересушенного, как на костре. Видит, как блестит на столе отполированный чайник, отражая в себе и оранжевый абажур под потолком, и маленький шкаф с зеркальными дверцами, и Тосю в симпатичном платьице, и саму Зою, раскрасневшуюся, уставшую. Мальчишка вздыхает и, отведя взгляд, поджимает губы. — Подумаешь! Мы и сами с усами! — шепчет он и, соскочив на землю, идет к своему дому. Скоро вернется отец, надо подогреть сваренную с утра кашу, нарезать хлеба и, вскипятив чайник, ждать папку… … — Эй! — Тосин голос, низкий, баском, заставляет сидящего на завалинке Андрея вздрогнуть. — Андрюш, иди сюда! К сараю иди! Девчонка протискивается в щель между досками забора и ныряет в прогнившую дыру старой постройки, что стоит скелетом на окраине деревни, привечая под своей полуобвалившейся крышей случайных путников и лихих людей. — Чего тебе? — делая вид, что ему всё равно, шепчет мальчишка. В сарае полумрак, пахнет сыростью и прелыми досками, через узкое окошко под потолком видно, как проплывают по небу тяжелые, свинцово–серые тучи, налитые затяжным, холодным дождем. — Вот! — Тося, улыбаясь, вываливает на фанеру маленькие огурцы. — Кушай, у нас еще вырастут! Андрей растерянно смотрит на угощенье. — Ты что натворила, глупая! Тебя же мать завтра побьет! Зачем ты?! — Да пусть только попробует тронуть меня! Я ей уже сказала, что убегу, что с ней жить не собираюсь, если руки будет распускать. Бери огурцы–то, сладкие. Мамка хорошие посадила, семена в городе купила, у какого–то знатного агронома! — Знатного агронома, говоришь? — Андрюша пристраивается рядом с девчонкой, берет один огурец. Тося – другой. Молча хрумкают, слушая, как вдалеке гудит поезд. Девочка вздрагивает, когда из дома товарища доносится стук, потом мужской рык и звон стекла. — Твой опять? — невольно прижимаясь к парню, спрашивает она. — Пил? — А чего ж ему не пить? — пожимает плечами Андрей. — Зарплату дали, чекушку он свою всегда купит… Сейчас пошумит и спать ляжет. — Андрей! Андрей, дармоед, куда ты запропастился! А ну иди сюда, ответ держать за день! — орет Михаил, стоя на крыльце в одних трусах и раскачиваясь. В такт ему качается двор, старая яблоня, небо раскачивается и сама земля. Все сегодня заодно с Мишкой, гуляет земля под ногами, только луны на небе нет, спряталась, испугавшись мужицкого окрика… — И как ты с ним живешь? — испуганно говорит Тося. — Он же страшный! Мать говорит, что он с ума уже сходит, не ровен час, на нас кинется… Андрей, вздернув подбородок, вдруг откладывает надкусанный огурец и, холодно глядя на девчонку, отвечает: — Не смей про батю говорить! Он хороший, очень хороший, а ты ничего не знаешь! — Хороший, а тебя давеча ремнем отходил. Я сама видела! — За дело и отходил! — потупясь, отвечает Андрей. — Значит, так нужно было. Отцу тяжело со мной, но я его всё равно люблю, слышишь! Не говори про него! — Да не буду, не буду, ешь… Извини… Михаил живет в этой деревне с рождения. Хоботовы занимали этот большой, бревенчатый дом испокон веков, плодились, разъезжались по стране, но один всегда оставался в гнезде, берег его, латал прохудившуюся крышу, скоблил полы и красил выцветшие наличники. Домовитый, ладный Мишка был завидным женихом, все девчонки млели, когда он, идя по улице с гармошкой, зыркал на них из–под надвинутой на лоб кепки. Всем улыбался парень, а жену себе привез из соседней Околовки. Болезненная, тощая Настасья, бледная, тихая, встречала мужа на крылечке, припадала к парню, обвив его шею тонкими, слабыми руками и замирала, как будто наполнялась от мужа жизнью, которой в нем было через край. Двое рожденных Настей детей умерли, не дожив и до года. — Вот ведь выбрал себе доходягу! — шептались соседи. — Столько девчат вокруг, а он приволок эту щепку! Вот останется без наследника, как пить дать, останется! Но родился Андрей. Он был третьим и последним, произведенным на свет Настей ребенком. Горластый, краснощекий, с сыпью по щекам и крепкими кулачками, мальчишка сразу дал понять, что жить на этой земле будет еще долго. Михаил пестовал сына, баловал его и ни разу даже руки не поднял на шаловливого отпрыска. Андрей платил отцу преданностью и лаской. Дождавшись, когда батя покажется на дороге, ведущей к дому, Андрюша соскакивал с крыльца и кубарем летел отцу навстречу. Тот подхватывал мальчонку, сажал к себе на плечи, и так они шли домой. А Настя, кутаясь в платок, уже встречала своих мужиков, слабо улыбаясь… Михаил похоронил жену два года назад. Настя простудилась поздней осенью, все храбрилась, пока не слегла с жаром и булькающим, страшным кашлем. Михаил, подхватив ее на руки и велев Андрею ждать дома, отвез женщину в больницу. Той же ночью Настя скончалась… Домой Михаил вернулся пьяный, бил всё вокруг подвернувшейся под руку доской, орал и матерился, заставляя кур в испуге разбегаться по углам, а потом завыл, уткнувшись в вихрастую, пахнущую крапивой голову сына. Андрей замер тогда, сжимаемый отцовскими руками, сердце бешено стучало, в голове гудело, а по спине ползли холодные, горькие мурашки. — Нет больше нашей мамки… Нет! Понимаешь ты? Нет! Нет! Нет! — Михаил схватил сына за волосы и крепко прижал его голову к своей груди. Гулко стучало Мишино сердце, ухало и на миг останавливалось, а Андрюша, не смея пошевелиться, жмурился от соленых, жгучих слез… С тех пор Мишу как подменили. Нет, он и раньше выпивал, но маленько, боялся расстроить Настю. Теперь же по дороге домой всегда заходил в магазин, к Зинке Егоровой, покупал бутылку и брел домой. Пока был трезвый, сына жалел, гладил по спине и приговаривал, что мамка им гордится, а как помутнеют отцовские глаза, так Андрюше и жизни нет, как будто он виноват во всем, что случилось. Устав от отцовских запоев, Андрей стал встречать Мишу с работы, все уговаривал не заходить к Зинке, а идти ужинать домой, но сама Зина, ещё издалека завидев постоянного покупателя, выходила на дорогу, улыбалась и подносила мужчине товар. — Зачем вы, тетя Зина?! Мы к вам не собирались! Папа, пойдем дальше! Папа! — Андрюша с ненавистью смотрел на женщину, пытаясь всучить бутылку ей обратно. Но Михаил отталкивал руки сына и, вынув из кармана смятые бумажки, совал их довольной продавщице. — Мож, пригласишь когда? — приподняв брови, шепчет она Мише. Но тот только мотает головой. Зинка ему не нравится, страшная, перекошенная, пахнущая керосином, она никогда не займет место Насти… — Спасибо, Зин. До завтра… … Тучи совсем затянули небо. В сарае повисла кромешная тьма. — Ладно, пойду я отца укладывать. Ночи студеные, а он, вон, на крыльце сидит. Захворает… — вздыхая, Андрей встает и, потрепав Тосю по короткой стрижке, ласково говорит напоследок: — Спасибо тебе. А огурцы у твоей матери, и правда, сладкие! Я отработаю. Завтра с утра крапиву у вас за забором покошу. Мальчик ныряет в черноту дверного проёма, идет по тропинке к дому, а Тося всё смотрит ему вслед, дотрагивается до волос, по которым только что прошлась шершавая рука соседа, и улыбается. Первая, глупая детская любовь трепещет в ее сердечке, не зная, как выбраться оттуда наружу… Тося живет с матерью, отца своего помнит плохо, тот погиб в весеннем паводке три года назад. Даже фотографии не осталось от него. Зоя – женщина сильная, строгая, проревела тогда четыре дня, потом встала утром, умылась, велела Тосе помогать убираться в доме и ушла на работу. Её жизнь продолжалась, нужно было растить дочь, держать хозяйство, а слезы она оставила на ночь, когда дочка, мирно раскидавшись по кровати, бормочет что–то во сне, когда за окном черно, как в колодце, вот тогда выпускала наружу Зоя беду свою. Закусив уголок одеяла, скулила она и растирала по лицу горькие слезы. Если Тося просыпалась от материнских страданий, то непременно шла к Зое под бочок, обнимала рыхлое, теплое мамино тело и шептала ей утешения, тычась в мокрое от слез лицо своим носом–картошечкой. Тоська, наверное, не получилась красавицей. Круглое, с крупными чертами лицо, уши – как две лопатки по бокам приделаны, по носу – россыпь веснушек, вечно обветренные, покусанные губы и шершавый подбородок делали девчонку похожей на смешного человечка из детских сказок. Да еще эта короткая стрижка, не скрывающая оттопыренных ушей… Но Зоя всегда, каждый день говорила дочке, что та – это подарок от Бога, что папка её очень любил, что ладненькая она, да складненькая, лучше всех. А Таисии большего и не надо. Главное, чтобы Андрюша, когда вырастет, не отвернулся от нее, позарившись на других девчонок… Андрей, как и обещал, утром, по росе, покосил жгучую крапиву, потом, пробравшись на Зоин участок, поправил свалившиеся на землю инструменты, наполнил бочку у калитки водой и, покопавшись у себя на участке, принес лукошко сочной, ягодка к ягодке, смородины. Та красными бусинами лежала полупрозрачной горстью на дне лукошка и топорщила вверх черные бугорки от соцветий. Смородина у Михаила была сладкая, как ни у кого, всегда крупная, Настя ее очень любила, варила варенье, угощала соседей. Кусты Миша сохранил, хотя давно уж никто не собирал с них урожай… Зоя видела мальчишку из окошка, но виду подавать не стала. Хороший Андрюша парень… Знает Зоя и о тайной любви дочери к соседу. Тому уже почти шестнадцать, ей двенадцать. А ну перегорит всё, не стоит и переживать… … Проболтавшись с друзьями до самого вечера, Андрей, насвистывая, шел к дому. Колыхалась на ветру пришпиленная к веревке красная отцовская футболка, ковырялись в земле, скребли когтистыми лапками куры, собака, истомившись от дневной жары, ждала, пока дадут поесть. Андрею почему–то сегодня было радостно. Пятница, завтра Михаил обещал взять моторку и пойти вниз по реке на рыбалку, значит, будут они вдвоем, будет папка травить басни, курить одну за другой папироски и сбивать тяжелой рукой надоедливых комаров со своих голых рук. И будет им хорошо, как будто и нет ничего вокруг, только они, лодка, застывшая в масле парной воды, камыши у берега, шепчущиеся с дальним лесом, плеск сошедшей с ума рыбы, и небо, голубой плошкой перевернувшееся над их головами… Подойдя к дому, Андрей остановился. Изнутри доносился женский смех, противный, повизгивающий, Михаил басил чуть тише, пришептывал и всхлипывал. — Папа? — парень поднялся на крыльцо, стараясь рассмотреть через занавешенное окошко кухни, что там происходит. — Отец, ты с кем там? Михаил тяжело, медленно ворочая шеей, обернулся и кивнул сыну. — А… Пришел, садись. Зинка, налей ему. Полную! Полную наливай! Взрослый уже пацан… ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Дома она рассказала о встрече маме. -Помнишь Володю Смирнова? – спросила она. -Володю-то? Конечно, помню, что спрашиваешь. Три года за тобой хвостиком ходил, страдал все. -Да, скажешь тоже... -Ой, Лилька, не делай вид, будто это не так! Все это знали. Хороший мальчик, но я на твоем месте тоже Сашку выбрала бы. А ты чего спрашиваешь? -Видела его сегодня в магазине. -И как он? -Не знаю. Вроде хорошо. -Так ты что, не подошла к нему? -Нет. Мама ничего не сказала. Понимала почему. Вздохнула только. -Чай будешь? -Буду. Сегодня такой день суматошный был, не присела ни разу. Работала Лиля экономистом в научном институте, и работа эта, обычно спокойная и размеренная, во времена проверок и отчетов заставляла поволноваться. Но Лиле это даже нравилось: в такие дни получалось думать только о работе, и больше ни о чем другом. За чаем думала о Володе. И о Сашке. Замуж она вышла в восемнадцать. Знакомые вздыхали и говорили, что всё, пропала девка, не доучится. Они просто не знали Сашку: тот работал за двоих, только бы Лиля получила образование. Правда, доучивалась она уже с животом, но на защите это даже в плюс был, никто не задавал ей заковыристых вопросов, жалели. Володьку она в последний раз видела курсе на третьем, столкнулась на вокзале. Он еще больше вытянулся, отпустил бороду и волосы, совсем дикий стал. Смотрел на нее все теми же влюбленными глазами, а Лиля смущалась. Она всегда чувствовала себя немного виноватой, что не может ответить ему взаимностью, потому что было в Володе что-то по-настоящему хорошее, не зря его называли чудиком. Нет, над ним не издевались, по-доброму посмеивались, не более. В десятом классе, еще до того, как она начала встречаться с Сашкой, они с девчонками решили разыграть Володю. Все знали, что он влюблен в Лилю, и она будто бы позвала его на свидание. Он пришел, а там половина класса. Все ржали как кони, а он так посмотрел на Лилю... Никогда она не забудет этот взгляд. -Ты чего в облаках витаешь? – спросила у нее на следующий день Наташа, с которой они делили кабинет. – Влюбилась, что ли? Лиля рассмеялась. -Скажешь тоже. В кого у нас влюбиться-то? -Да хоть в Авдеева. Он вон как тебе улыбается, когда заходит. -Ой, отстань! Этот бабник всем улыбается. -Ну-ну. Придумала, в чем на корпоратив пойдешь? -Да в зеленом платье, наверное. -Ты же в нем в том году была? -Ой, да кто помнит... Говорить о том, что на новый наряд денег у нее нет, Лиля не стала. На работе она вообще старалась казаться нормальной, будто у нее такая же жизнь, как и у других. Спасибо маме, в основном получалось. Лиля даже придумала себе игру: когда она выходила из дома, всегда распускала волосы и превращалась в беспечную Лилию, ту девчонку, которой была в школе. Вечером, зайдя в подъезд, волосы она собирала в хвост. И становилась сильной Лилей, которая не умеет плакать. -И правда, – согласилась Наташа. – Ты подарок, кстати, забрала? -Нет еще. Нормальный в этом году? -Да говорят так себе: конфеты дешевые, картонка хлипкая. Лиля быстро перевела тему на проверку, чтобы Наташа не задала какого-нибудь вопроса про сына Лили. В общем-то, ответы у Лили всегда были готовы, но это вранье она не любила, оно давалось ей с трудом. Хорошо, что у Наташи дети были уже взрослые, а внуков еще не было, так что детские темы она нечасто поднимала. Лиля потому и переехала к ней в кабинет, устала придумывать ответы для Кати и Светланы, которые целыми днями только и делали, что говорили о детях, когда не были на больничном. -Заберу вечером. Подарок она и правда забрала: мама любит конфеты, жаль, что не самые лучшие в этом году, но какие есть. Не то, что они сильно нуждались в деньгах, но шиковать позволить себе не могли. Лиля чувствовала свою вину: маме пришлось продать квартиру, помогать Лиле, а взамен она даже вкусных конфет не всегда может съесть. Рассердившись на себя, она решила купить хотя бы сырокопченой колбасы, которую так любит мама. Правда, та скажет: давай оставим на новый год. Но Лиля ответит, что обещают премию, и на новый год они еще купят. Тем более, премию действительно обещают. Когда она выходила из магазина, в свете фонаря мелькнула знакомая шапка. Шапку Лиля вязала сама, поэтому не могла спутать. И куртка оранжевая. Она набрала в легкие побольше воздуха, чтобы позвать Сашу, но от морозного воздуха закашлялась, а он уже скрылся, свернув за угол магазина. Лиля побежала следом, поскальзываясь на накатанной тропинке. Ботинки купила только в этом году, и вроде обещали, что не будут скользить, но на деле оказались будто коньки, так и чувствуешь в них себя Бутырской на льду. Оранжевая шапка с зеленым помпоном мелькнула в свете следующего фонаря, и Лиля позвала: -Саша! Он не обернулся. Лиля побежала, но снова поскользнулась и упала. Фигура все больше удалялась, но она не сдавалась и бежала за ней, хотя прекрасно понимала, что это не может быть он. Повезло на светофоре: пока горел красный цвет, мужчина стоял у пешеходного перехода, и Лиля, наконец, его догнала. -Саша! – снова позвала Лиля. Мужчина обернулся. Это был не Саша. -Вы это мне? – спросил он. Лицо у него было серым, словно грязь въелась в кожу навечно, переднего зуба не было, на скуле глубокий шрам. -Извините, обозналась. Откуда у вас эта шапка? Мужчина посмотрел наверх, словно пытаясь рассмотреть шапку. -Я не крал, мне ее выдали. -Кто выдал? Это моя шапка. Точнее, шапка моего мужа. Я сама ее вязала. -Да вы что, думаете, я вор? Мне чужого не надо! Если мне жить негде, не значит сразу, что я вор! Мне Вовка ее выдал, я не виноват! -Вы идете или нет, что встали посреди дороги? – прокричала женщина в сером пальто, обходя Лилю и ее собеседника. – Совсем совести нет! Лилю эта фраза отрезвила. -Извините, я просто... Мой муж умер, и я... В носу предательски защипало. Мужчина махнул рукой и сказал: -Пошли. ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ 

Я осторожно провела пальцем по его тёмным волосам. Малыш не шелохнулся, не заплакал — только моргнул. В его крошечном кулачке был зажат листок бумаги. Я аккуратно разжала пальчики и прочитала записку: «Пожалуйста, помогите ему. Я не могу. Простите». — Надо звонить в милицию, — нахмурился Михаил, почесывая затылок. — И в сельсовет сообщить. Но я уже подхватила малыша на руки, прижала к себе. От него пахло пылью дорог и немытыми волосами. Комбинезон был потрёпанным, но чистым. — Анна, — Миша с тревогой посмотрел на меня, — мы не можем просто так взять его. — Можем, — я встретилась с ним взглядом. — Миша, мы пять лет ждём. Пять. Врачи говорят — детей у нас не будет. А тут… — Но законы, документы… Родители могут объявиться, — возразил он. Я покачала головой: Не объявятся. Чувствую, что нет. Мальчик вдруг широко улыбнулся мне, словно понимал наш разговор. И этого было достаточно. Через знакомых мы оформили опеку и документы. 1993 год был временем непростым. Через неделю мы заметили странность. Малыш, которого я назвала Ильёй, не реагировал на звуки. Сначала думали, что он просто задумчивый, сосредоточенный. Но когда соседский трактор прогрохотал под самыми окнами, а Илья даже не шелохнулся, сердце сжалось. — Миш, он не слышит, — прошептала я вечером, уложив ребёнка спать в старой люльке, доставшейся от племянника. Муж долго смотрел на огонь в печи, затем вздохнул: Поедем к врачу в Заречье. К Николаю Петровичу. Доктор осмотрел Илью и развёл руками: Глухота врождённая, полная. На операцию даже не надейтесь — это не тот случай. Я плакала всю дорогу домой. Михаил молчал, сжимая руль так, что побелели костяшки пальцев. Вечером, когда Илья уснул, он достал из шкафа бутылку. — Миш, может, не стоит… — Нет, — он налил полстакана и выпил залпом. — Не отдадим. — Кого? — Его. Никуда не отдадим, — твёрдо сказал он. — Сами справимся. — Но как? Как учить его? Как… Михаил прервал меня жестом:- Если надо — ты научишься. Ты же учительница. Придумаешь что-нибудь. Той ночью я не сомкнула глаз. Лежала, глядя в потолок, и думала: «Как обучать ребёнка, который не слышит? Как дать ему всё, что нужно?» А под утро пришло осознание: у него есть глаза, руки, сердце. Значит, есть всё необходимое. На следующий день я взяла тетрадь и начала составлять план. Искать литературу. Придумывать, как можно учить без звуков. С этого момента наша жизнь изменилась навсегда. Осенью Илье исполнилось десять. Он сидел у окна и рисовал подсолнухи. В его альбоме они были не просто цветами — они танцевали, кружились в своём особенном танце. — Миш, взгляни, — я дотронулась до плеча мужа, входя в комнату. — Опять жёлтый. Сегодня он счастлив. За эти годы мы с Ильёй научились понимать друг друга. Сначала я освоила дактилологию — пальцевую азбуку, затем жестовый язык. Михаил усваивал медленнее, но самые важные слова — «сын», «люблю», «гордость» — выучил давно. Школы для таких детей у нас не было, и я занималась с ним сама. Читать он научился быстро: алфавит, слоги, слова. А считать ещё быстрее. Но главное — он рисовал. Постоянно, на всём, что попадалось под руку. Сначала пальцем по запотевшему стеклу. Потом углём на доске, которую Михаил специально для него сколотил. Позже — красками на бумаге и холсте. Краски я заказывала из города через почту, экономя на себе, лишь бы у мальчика были хорошие материалы. — Опять твой немой что-то там чиркает? — фыркнул сосед Семён, заглядывая через забор. — Какой от него толк? Михаил поднял голову от грядки:-А ты, Семён, чем полезным занимаешься? Кроме как трепать языком? С деревенскими было непросто. Они не понимали нас. Дразнили Илью, обзывали. Особенно дети. Однажды он вернулся домой с разорванной рубашкой и царапиной на щеке. Молча показал мне, кто это сделал, — Колька, сын главного на деревне. Я плакала, обрабатывая рану. Илья вытирал мои слёзы пальцами и улыбался: мол, не стоит переживать, всё в порядке. А вечером Михаил ушёл. Вернулся поздно, ничего не сказал, но под глазом у него был синяк. После этого случая никто больше не трогал Илью. К подростковому возрасту его рисунки изменились. Появился свой стиль — необычный, словно пришедший из другого мира. Он рисовал мир без звуков, но в этих работах была такая глубина, что захватывало дух. Все стены дома были увешаны его картинами. Однажды к нам приехала комиссия из района проверить, как я веду домашнее обучение. Пожилая женщина в строгом костюме вошла в дом, увидела картины и замерла.- Кто это рисовал? — спросила она шёпотом. — Мой сын, — ответила я с гордостью. — Вам нужно показать это специалистам, — она сняла очки. — У вашего мальчика… настоящий дар. Но мы боялись. Мир за пределами деревни казался огромным и опасным для Ильи. Как он там будет — без нас, без привычных жестов и знаков? — Поедем, — настаивала я, собирая его вещи. — Это ярмарка художников в районе. Тебе нужно показать свои работы. Илье уже исполнилось семнадцать. Высокий, худощавый, с длинными пальцами и внимательным взглядом, который, казалось, замечал всё. Он нехотя кивнул — спорить со мной было бесполезно. На ярмарке его работы повесили в самом дальнем углу. Пять небольших картин — поля, птицы, руки, держащие солнце. Люди проходили мимо, бросали взгляды, но не останавливались. А потом появилась она — седая женщина с прямой спиной и острым взглядом. Долго стояла перед картинами, не шевелясь. Потом резко повернулась ко мне: — Это ваши работы? — Моего сына, — я кивнула на Илью, который стоял рядом, сложив руки на груди. — Он не слышит? — спросила она, заметив, как мы общаемся жестами. — Да, с рождения. Она кивнула:-Меня зовут Вера Сергеевна. Я из художественной галереи в Москве. — Эта работа… — женщина задержала дыхание, разглядывая самую маленькую картину с закатом над полем. — В ней есть то, что многие художники годами пытаются найти. Я хочу её купить. Илья застыл, вглядываясь в моё лицо, пока я переводила слова женщины своими неуклюжими жестами. Его пальцы дрогнули, а в глазах мелькнуло недоверие.-Вы серьёзно не рассматриваете продажу? — в голосе женщины звучала настойчивость профессионала, знающего цену искусству. — Мы никогда… — я запнулась, чувствуя, как кровь приливает к щекам. — Понимаете, мы даже не думали о продаже. Это просто его душа на холсте. Она достала кожаный бумажник и, не торгуясь, отсчитала сумму — ту, на которую Михаил вкалывал полгода в своей столярной мастерской. Через неделю она вернулась снова. Забрала вторую работу — ту, с руками, держащими утреннее солнце. А в середине осени почтальон принёс конверт с московским штемпелем. «В работах вашего сына — редкая искренность. Понимание глубины без слов. Именно это сейчас ищут настоящие ценители искусства». Столица встретила нас серыми улицами и холодными взглядами. Галерея оказалась крошечным помещением в старом здании где-то на окраине. Но каждый день приходили люди с внимательными глазами. Они рассматривали картины, обсуждали композицию, цветовые решения. Илья стоял поодаль, наблюдая за движением губ, за жестикуляцией. Хотя слов он не слышал, выражения лиц говорили сами за себя: происходило что-то особенное. Потом начались гранты, стажировки, публикации в журналах. Его прозвали «Художник тишины». Его работы — словно безмолвные крики души — находили отклик у каждого, кто их видел. Прошло три года. Михаил не сдержал слёз, провожая сына в Петербург на персональную выставку. Я старалась держаться, но внутри всё ныло. Наш мальчик — уже взрослый. Без нас. Но он вернулся. Однажды солнечным днём он появился на пороге с охапкой полевых цветов. Обнял нас и, взяв за руки, повёл через всю деревню мимо любопытных взглядов к дальнему полю. Там стоял дом. Новый, белоснежный, с балконом и огромными окнами. Деревня давно гадала, кто же этот богатый человек, строящий здесь, но хозяина никто не знал. — Что это? — прошептала я, не веря своим глазам. Илья улыбнулся и достал ключи. Внутри оказались просторные комнаты, мастерская, книжные полки, новая мебель. — Сынок, — Михаил ошарашенно осматривался, — это… твой дом? Илья покачал головой и жестами показал: «Наш. Ваш и мой». Затем он вывел нас во двор, где на стене дома красовалась огромная картина: корзина у калитки, женщина с сияющим лицом, держащая ребёнка, и надпись жестами над ними: «Спасибо, мама». Я застыла, не в силах пошевелиться. Слёзы текли по щекам, но я их не вытирала. Мой всегда сдержанный Михаил внезапно шагнул вперёд и крепко обнял сына так, что тот едва мог дышать. Илья ответил ему тем же, а затем протянул руку мне. И мы стояли так втроём посреди поля рядом с новым домом. Сейчас картины Ильи украшают лучшие галереи мира. Он открыл школу для глухих детей в областном центре и финансирует программы поддержки. Деревня гордится им — наш Илья, который слышит сердцем. А мы с Михаилом живём в том самом белом доме. Каждое утро я выхожу на крыльцо с чашкой чая и смотрю на картину на стене. Иногда я задумываюсь — что было бы, если бы в то июльское утро мы не вышли тогда? Если бы я не увидела его? Если бы испугалась? Илья теперь живёт в городе, в большой квартире, но каждые выходные приезжает домой. Обнимает меня, и все сомнения исчезают. Он никогда не услышит мой голос. Но он знает каждое моё слово. Он не услышит музыку, но создаёт свою — из красок и линий. И глядя на его счастливую улыбку, я понимаю — иногда самые важные моменты жизни происходят в полной тишине. Автор Джесси Джеймс Друзья! Приглашаем вас в нашу уютную группу - присоединяйтесь по ссылке ниже👇:

-Оля, помолчи, я расскажу, - мужчина взял инициативу в свои руки. - Вчера вечером всё было нормально. Дениска играл, поужинал, заснул быстро. А утром стали будить его в сад, а он на ножки не встаёт, падает... Полиомиелит? Похоже. Доктор ещё звенел амбулаторскими ключами, а уже взвешивал все «за» и «против». По вымытому с вечера коридору - в маленький кабинетик с одним окошком. - Разверните ребёнка... Так, Денис, говоришь? - сейчас главное расположить его и незаметно ощупать ножки. - Ты, Денис, когда вырастешь, кем решил стать? Так... Что молчишь? Думаешь, я кому-нибудь расскажу? Нет, брат, обещаю, никому ни слова. Та-ак. Хорошо... - Военным буду, - сказал Дениска, да так бодро, будто и не его принесли сейчас в одеяле. - Военным - это, конечно, хорошо. Но ведь военные видел, как маршируют - раз-два, раз-два. Так маршировать надо уметь, а ты в одеяле, на папиных руках... - А я умею маршировать! - почти выкрикнул Дениска и вдруг спросил: - Показать? Мальчик спустил на пол ножки в голубых колготках, легонько спрыгнул с кушетки и... пошёл бравым шагом к стеклянному шкафу с инструментами. Потом резко развернулся, отчеканил несколько шагов обратно и, довольный произведённым эффектом, сел на краешек кушетки, где сиротливо распласталось клетчатое байковое одеяло. Доктор отвернулся к окну, едва сдерживая смех. Родители ошарашенно смотрели друг на друга и молчали. Денис победно восседал на кушетке. Первым пришёл в себя папа: - Раз ты будешь военным, пойдём сейчас в магазин, купим тебе подарок. Дениска встрепенулся: - Какой? - Думаю, как будущему военному, хороший армейский ремень тебе не помешает. Все ушли на своих ногах. Первый сегодняшний пациент оказался совершенно здоровым человеком. А то, что он хитренький? Ну, с кем не бывает! Так не хочется иногда вставать на ножки, когда предстоит детский сад, школа, командировка, смена у станка... Он потом целый день вспоминал хитренького мальчика и улыбался. Ведь Дениска-то - его родственная душа. Он тоже хотел быть военным. Вернее, военным врачом, но в военно-медицинскую академию поступить не получилось, поступил в медицинский институт с единственной целью - отучиться первый курс и перевестись. А тут практика в детском отделении. Четырёхлетняя девочка с гнойным аппендицитом. Белокурые локоны, бескровные губки, испарина на маленьком бледном лбу. После операции он сидел на краешке её кровати, молодой, красивый юноша, ещё и не думающий о собственных детях. Сидел и держал в руках её слабую ладошку: следил за пульсом. Девочка дышала неспокойно, локоны разметались по подушке, она с трудом открыла глаза, увидела дядю и вдруг потянулась к нему тоненькими ручками, обхватила за шею, прижалась. Наверное, тогда и родился в нём детский врач. Я спросила: «Когда? » Он рассказал эту историю. - Наверное, тогда... Студента Сергея Великородова не оказалось в списках военно-медицинской академии. И в списках выпускников - соответственно. Но наша отечественная медицина ничего от этого не потеряла. Напротив, выиграла. Потому что педиатр, за двенадцать лет врачебной практики не привыкший к детскому страданию, а принимающий каждого ребёнка, как своего собственного - приобретение несомненное. Когда он сказал «надо больных детей любить, как собственных», я усомнилась, а возможно ли это вообще. Он, конечно, сказал не о себе, а просто как об эталоне врача - так надо. Надо, кто же спорит? Но разве возможно? Собственный ребёнок для каждого из нас особая боль, его беды - рубцы на нашем сердце, к старости-то сердце всё в рубцах. Маленькие детки - маленькие бедки... А насчёт чужих, как своих - это уже некое декларирование, не больше. Но я поторопилась с выводами. Бывает, оказывается, бывает. Тридцать восемь лет - возраст ли для мужчины? Сергей Владимирович Великородов красив - мужественное лицо, подтянутая спортивная фигура. И глаза... В глазах такая боль, что не выдерживаешь взгляда, отводишь в сторону. Глаза напитаны чужой детской болью, как своей. В посёлке Семхоз каждый ребёнок от колясочного грудничка до нескладного подростка, строящего из себя крутого мужчину, прошёл через великородовские руки. На автомате тренированный мозг выдаёт сразу же данные истории болезни. - Андрей, здравствуй, - и тут же: «1980 год рождения, родовая травма. В 10 лет двусторонняя пневмония». - Да ты никак куришь? Бледный очень... Для тебя это смерть... Тут недавно хоронили одного, курил, а тоже, как ты в детстве, пневмонию перенёс. В одночасье сгорели лёгкие... Пугает. У страха глаза велики. Этих крутых дуралеев и напугать не грех. Мать всё больше уговорами: «Андрюшенька, не кури, ради меня...» А он мужчина, он по-другому. Иногда специально жёстче, чем полагается. Ходили в прошлое воскресенье с сыном Никитой на баскетбольную встречу. Играл бывший пациент Дима Степанов. Слабенький всегда был, но занялся спортом, окреп, развился, теперь под два метра, красавец. Сергей Владимирович специально взял сына посмотреть на красавца Диму. Тоже педагогика - пусть знает, человек много может, если многого захочет. Никита уже давно привык, что отца в посёлке знают все от мала до велика. Он привык, что отец часто говорит ему: «Прости, не получается», - когда уже совсем собрались на лыжах или на аттракционы в Сергиев Посад. Когда отца назначили ещё и главврачом амбулатории, Никита вовсе не обрадовался. Он сразу просчитал: приём больных до ночи плюс ещё всякие заморочки главврача. И так живёт в своей амбулатории, а теперь пропишется там, что ли? Дочка, та постарше, та понимает. Впрочем, как и жена Людмила. Что делать, раз участок у Сергея - даль неоглядная, частные небольшие домики по посёлку, как цыплята по лугу. В каждом доме или дочка, или сын, или внук, или внучка, или те и другие вместе. А болеют все. Есть, конечно, особые дома. Дома, к которым он прикипел. В его семейном альбоме небольшая фотокарточка очаровательного ребёнка. Девочка капризно надула губы, а сама вот-вот расхохочется. Леночка... Долгожданное, выстраданное дитя. Роды были трудные, девочка родилась слабенькая, а тут ещё инфекция, срочно надо переливать кровь. Группа редкая, сбились с ног, и оказалось, что только великородовская кровь может спасти ребёнка. И потекла по жилам девочки кровь доктора, стала девочка расти и крепнуть, хорошенькая, благоразумненькая хохотушка. ...Утром он уже допивал чай, прикидывал, с чего начнёт свой амбулаторский марафон, как влетел в его квартиру бледный Леночкин отец. - Скорее! Задыхается... ...ПОКАЗАТЬ ПОЛНОСТЬЮ