Рамзия Садыкова

— Бабушка, я, наверное, беременная. Меня Женя Урбанский поцеловал, - выпалила Таня, едва переступив порог. В глазах стояли слезы панического недоумения, будто мир внезапно перевернулся. Бабушка отложила вязание. Она не засмеялась, не ахнула. Ее мягкий взгляд внимательно скользнул по лицу внучки, задерживаясь на влажных ресницах и горящих щеках. — Выдохни, Танюша, - тихо сказала она. — И расскажи все по порядку. Ты с ним... гуляла? — Нет! Нет, бабушка, мы просто в кино ходили. Потом он меня проводил до подъезда... и... вдруг поцеловал. Вот так. А теперь у меня все тут болит и кружится голова. Это же точно оно! Бабушка медленно поднялась, подошла к буфету и налила в граненый стакан воды. — Пей маленькими глотками. От страха тоже голова кружится. И сердце колотится. А живот... Таня, голубушка, ты же в школе училась. Тебе там ничего не объясняли про цветы, пчел и детей? Таня покраснела до корней волос, сжимая стакан так, что костяшки ее пальцев побелели. — Значит так, - бабушка снова взя

Поминки закончились, и в квартире повисла звенящая, оглушающая тишина. Последней ушла соседка, тетя Люба, суетливая женщина с вечно красным лицом, которая, уходя, прихватила со стола пару пирожков «для внука» и сочувственно похлопала Веру по плечу: — Держись, Верочка. Одна ты теперь осталась, сиротинушка. Мать-то какая женщина была! Кремень! Всё для тебя, всё в дом. Святая женщина. Вера закрыла за ней дверь и прислонилась лбом к холодному металлу. «Святая женщина». Эти слова царапнули слух, как гвоздь по стеклу. Вера не чувствовала себя сиротой в том смысле, который вкладывала в это слово соседка. Она чувствовала себя узницей, чей надзиратель внезапно исчез, оставив камеру открытой, но забыв объяснить, как жить на воле. Ей было сорок два года. У неё не было мужа, не было детей, не было даже кота, потому что у Нины Петровны была аллергия на шерсть (или она просто так говорила, чтобы не добавлять лишней грязи). Вся жизнь Веры была подчинена ритму жизни матери: её давлению, её болезням, е