Валентина Романюк

Любовь Макарова из Мотовилихи могла прожить обычную судьбу — работать, мечтать, любить. Но вместо университетской парты у неё был окоп, вместо лекций – прицел винтовки. В шесть месяцев она прошла путь от школьницы до снайпера, от девочки, потерявшей семью, до солдата, который встретил Победу в Берлине. В истории Великой Отечественной война часто говорит голосами мужчин. Но подвиг Макаровой – напоминание, что героизм не имеет пола. Люба Макарова родилась в 1924 году в семье рабочих и с детства мечтала стать геологом. Но война изменила всё. К своим шестнадцати она уже трудилась секретарём в народном суде, помогала матери, которая работала на оборонном заводе и неделями не появлялась дома. Когда на фронт ушёл дядя Василий, брат отца, Люба провожала его со слезами, но верила, что он вернётся. В августе 1942-го пришла похоронка: он погиб под Ржевом. В тот день девушка поклялась – отомстит. С весны Люба проходила стрелковую подготовку в Перми. Она оказалась необычайно меткой, стреляла с лев

Платье болталось на худенькой новобрачной, и туфли казались слишком большими. А сразу после росписи она упала в голодный обморок. Девушку отпоили сладким кипятком – ничего другого просто не было. Ни колец, ни фаты… Только накинутая на плечи кружевная мамина шаль из былых времен. Но зато Наташа смотрела на Сергея влюбленными глазами, и он отвечал ей тем же. В апреле 1942 года прозвучало негромкое блокадное: «Горько!». Отделы ЗАГС в Ленинграде не закрывались на протяжении всей блокады. Но чаще всего люди приходили туда не расписываться, а регистрировать кончину близких. Тем не менее, жизнь продолжалась. Мужчины и женщины встречались и влюблялись. Они понятия не имели, сколько еще все это продлится… А потому спешили жить! Кто знает, что будет завтра? И наступит ли оно? Во все времена с наступлением войн свадьбы играли намного чаще, чем в мирную пору. С началом Первой мировой Европа пережила настоящий бум свадеб. Во Франции даже официально узаконили браки с погибшими. Тогда не беременных ж

Он не был красавцем. Хромота, тонкие пальцы, усталый взгляд человека, который прожил несколько жизней за одну. Но в его голосе было то самое — необъяснимое, магнитное. С ним хотелось спорить, смеяться, рядом с ним женщины забывали о правилах, мужчины — о тщеславии. В Москве ходила фраза, будто бы в ней уже была доля зависти: «Есть только один актёр, которому не завидуют, — Зиновий Гердт». Имя, кстати, тоже выдуманное. Родился он вовсе не как Зиновий, а как Залман Афроимович Храпинович — в Себеже, провинциальном городке, где даже у ветра была привычка останавливаться у лавки тканей, где работал его отец. Мальчик рос в шумной еврейской семье, учился в хедере, читал стихи Пушкина наизусть, будто проверял, как звучит русская речь в его устах. Умел слушать тишину и ловить смысл в паузах — то, что потом станет фирменной интонацией Гердта. Когда ему было шестнадцать, мать отправила сына в Москву — к брату, «чтобы не пропал». Там его приняли в фабрично-заводское училище. Днём он стоял у станк