ПРО СЛАВУ
Никогда не понимал желания успеха в том, что ты делаешь. Бродский как-то сказал мне: "Вы заметили, что за живопись платят огромные тыщи, музыка выходит на дисках, и только поэзией мы занимаемся абсолютно бесплатно. Самое честное из искусств". Мы ведь и правда не понимаем — Рубенс написал эту картину для того, чтобы, не знаю, купить себе новый чертог, или потому, что хотел написать. А в поэзии — написал, но ничего с этого не имеешь. Для меня известность, слава не имеют преимуществ перед безвестностью — ни сиюминутных, ни в видимой перспективе. Но требуют несравнимо больше усилий и затрат. В последние 20 лет это дошло у меня до предубеждения против всякой формы известности и вообще похвал. За целую жизнь я не освободился от ощущения неприятности, когда выслушиваю одобрение.
ПРО ДРУЖБУ
В школе имелся элемент звериности: 1940-е годы, нищета послевоенная, недоедание, обдерганность, детские комплексы — все это не способствует дружбе. Вообще, место было вульгарное — школа. А вот когда я попал в институт, мы подружились с Бобышевым, с Рейном... У Рейна был тогда период, совершенно не похожий на последующие,— было видно, какая в нем прелесть одаренности, какая необычность... Потом сложились отношения с Бродским, периодами не безоблачные, но они продолжались очень долго. Не употреблю слово "дружба" — не думаю, что Бродский с кем-то дружил. Лучше всего об этом сказал его отец. Однажды нам с Бродским дали перевести несколько стихотворений Умберто Сабы. И вот папа Бродского мне звонит: "Вы перевели?" "Да, заканчиваю". Он: "А мой идиот еще не брался". Я: "Знаете, он за это время написал несколько стихотворений, одно часто мешает другому". "Какие стихотворения? Кому они нужны? Скажите ему, что срок сдачи прошел, хоть что-нибудь скажите..." Я спрашиваю: "Почему вы думаете, что мои слова на него произведут впечатление?". На что Александр Иванович ответил: "Он презирает вас меньше других". Огрубленно, но смысл какой-то в этом был...
Про дружбу скажу просто — я вообще пленяюсь людьми, и надолго. Мы до сих пор любим друг друга с Бобышевым, "скайп" свидетель. Я любил и продолжаю любить Бродского. У меня есть совсем давнишний друг Лева Поляков — работая таксистом в Нью-Йорке, он откусил ухо пассажиру, который достал нож... Так сложилось, что мое имя связалось с Ахматовой, хотя она не такую роль в моей жизни играла, как принято говорить. Но я не против, что сейчас это выглядит так. При этом важно сказать, что не только у меня были дружеские отношения с Ахматовой: у Ахматовой тоже были дружеские отношения с Найманом.
ПРО ЛЮБОВЬ
Как я уже говорил — я пленялся. Пленялся дружбами, пленялся девушками. И на первом месте в этих отношениях часто бывала несчастность. Помню, в десятом классе я влюбился. Парень из параллельного класса жил на улице, по которой эта девочка должна была проходить. Спрашиваю его: "Можно, я у тебя дома посижу?" Он: "Хоть каждый день". И вот — даже не замечаешь, в какое положение себя ставишь,— приходишь в чужую квартиру, сидишь, смотришь в окно, совершаешь какие-то действия, которыми в ту же секунду ты сам разочарован. Именно в этом смысле я говорю "несчастность".
Что касается Гали — мы познакомились, когда нам было чуть за 20. Много лет были просто близкими друзьями, а в какой-то момент жизнь совершенно переменилась. Просто "о!" — и все. Про Галю я банальнейшую вещь скажу: никто другой не нужен, вот и все. Она с молодости повторяет такую строчку из моего раннего стихотворения: "Наконец-то мне нравится то, что я очень люблю". И это точно — не я люблю то, что мне нравится, а мне нравится то, что я люблю.
ПРО СВОБОДУ
Свобода в России — неизвестная вещь. Я прожил всю жизнь в несвободной стране, в несвободных обстоятельствах. Ведь недавние 20 лет относительной свободы, девяностые-нулевые, шли на смену прямой, фактически под угрозой тюрьмы несвободе... Шли и, думаю, закончились. Убежден, что единственный вид свободы в России — это инвалидный ее вариант, то, что называлось "внутренняя эмиграция". Какова русская альтернатива свободе? Или воля, то есть некоторый разбой, или уютное подчинение, покорность, самовнушение, что так хорошо, что так для России лучше.
Путин в одной из ранних речей сказал что-то о Португалии, которая по уровню жизни занимает в Европе одно из последних мест. Россия, он сказал, отстает еще и от нее и наша ближайшая задача — догнать Португалию. Но вдруг выяснилось, что догонять — это не просто производить какие-то беговые действия, нет, для этого многое надо менять. Надо, чтобы дорожки на этом беговом стадионе были чем-то другим выстелены, трава как-то специально подстрижена... еще что-нибудь. Но зачем напрягаться и кряхтеть, чтобы португальцы сказали: "Ой, хотим в Россию, у них теперь здорово живется"? Можно просто выйти и сказать: "Крым наш!" Тебе скажут: "Как можно! Вы себя вычеркиваете из списка цивилизованных народов..." или что там говорят в таких случаях. "Ничего, плевать. Будем без цивилизованных — вон, у нас еще Китай, и вообще..." — "Слушайте, вы же не знаете, как в Азии жить, вы не представляете..." — "Ну, поживем пока в Азии, потом еще что-нибудь придумаем"... Ничто сегодня, увы, не говорит, что Россия дальше фантастически переменится... Нет, будет жить, как жила.
ПРО БОГА
Для меня есть такая необсуждаемая личность, как Иисус. Даже тот, кто не верит, что он был Бог, все равно понимает, что это было нечто иноприродное по отношению ко всему, что есть на Земле. Но Иисус — одно, а церковь — другое. Есть такая поговорка: "Кому церковь не мать, тому Бог не отец". Это не совсем так. Я очень различаю людей — христиане они потому, что ориентируются на Христа, или потому, что на церковь. Но церковь — это единственное место, оставленное нам Иисусом, где происходят какие-то тайные вещи. При этом я однажды сказал одному из очень заметных священников: "Вообще говоря, церковь — это еще одно постоянное испытание". Горько с этим соглашаться, но я не вижу, почему все у нас должно быть испытанием, а церковь — утешением.
ПРО СТРАХ
Чего старому человеку бояться? Особенно когда в его жизни происходили такие катастрофы, о которых он и помыслить не мог, что они случатся... Сказать "ничего не боюсь" — это вранье, сказать "всего боюсь" — это хохма. Страх — тоже составляющая жизни. Вот ты просыпаешься, темно, воет ветер за окном. Если бы существовало "тошно" и "страшно" в одном слове — это было бы очень точное слово. Страшно, что день надо жить.
ПРО ДЕНЬГИ
Я начинал зарабатывать на жизнь на заводе, а потом переводами. Сперва переводил так называемые стихи нацменьшинств. Авторы были люди милые, ну, почти все. Может быть, когда они собирались на свой секретариат или партактив, это была жуть. А так — симпатичные. И однажды мне автор пишет: "В "Рязанской правде" напечатано "наше с вами" стихотворение". Жил я тогда, считайте, нище. И вот я беру открытку, потому что она меньше стоила: письмо 4 копейки, а открытка 3, и в газету пишу: "Мне стало известно, что опубликовано такое-то стихотворение, прошу прислать гонорар". Ответ: "Переводчику не платим". Я пишу: "Это противоречит кодексу" — меня так научили говорить. Они мне: "У нас даже нет такой статьи расходов". Я — опять открытку: "Заведите". В результате довольно продолжительной переписки получаю перевод — 1 рубль 34 копейки. Минус 15 копеек, потраченных на открытки... То есть я что-то понимаю в том, как деньги зарабатывать, — что-то ужасно жалкое, если не считать нескольких моих семестров poet-in-residence, приглашаемого университетом поэта, за границей. Но тратить не умею абсолютно. Ну люблю покупать билет на самолет в Рим. Но я уже был в Риме, я был много раз в Риме... Если вдруг свалится огромная сумма, конечно, скажу Гале: "Слушай, может, ты знаешь, что нам с этим сделать?" Дать Грише, Соне, Ане, Дусе... Подарки какие-нибудь. Вот я хочу выиграть в National Lottery, в американскую национальную лотерею, 120 миллионов. Что с ними сделаю? Думаю, отнесу в банк и буду жить, как сейчас.
ПРО ДЕТЕЙ
Миша... Миши больше нет. У него была прекрасная юность, отроческие годы. Он оставил замечательную книгу, которая, мы ждем, выйдет. Миша был добрый по-настоящему, что огромная редкость. И эту доброту чувствовали все, кто с ним имел дело. Аня тоже много делает для людей, но это другое. А Миша доброту усвоил от Гали. Наверное, что-то взял и от меня — во мне, как он выражался, есть крутизна... С Аней у нас довольно наглядные отличия, но мы очень близки. У Ани было прекрасное детство — для меня. Мне кажется, что и для нее тоже.
Я не верю в воспитание и образование и действительно детей ничему не учил. Научить нельзя, можно просто обожать.
ПРО ВАЖНОЕ
Это интервью старого человека. Хочу я или не хочу, это какое-то... заключение, анамнез того, как прожита жизнь, тень итогов. Выкладывай. На самом деле людям нечего друг другу сказать. С какого-то времени не стало личностей, которым было бы чем поделиться с человечеством. Чем-то ранга е-равно-эм-цэ-квадрат, или как прожить сто лет одиночества. Я не могу ни передать кому-то, ни получить от кого-то мировоззрения, знаний, трагического заряда — ничего, что не было бы известно всякому. Только частности. Единственное оправдание выходу на публику — попеременное говорение двух любых встретившихся людей. Эта мысль для меня — Карфаген, который как раз не должен быть разрушен. Очевидно, что все на свете жизни прожиты зря — самые яркие, самые моцартовские, шекспировские, платоновские. Ведь Творец как сказал? "Плодитесь и размножайтесь", эта заповедь гораздо мощнее и основательнее Моисеевых. А в результате все жизни, и самые многочадные, и самые аскетические, подлежат забвению. При этом незряшность жизни в целом, жизни как таковой — больше всяких земных достижений. И совокупность двух этих крайних смыслов — пустоты содержания жизни и невероятной значительности того, что ее природный феномен все-таки осуществляется, выражена в картинке, намозолившей нам глаза: два хомо эректус, что-то бормочущих, бубнящих, вкручивающих друг другу.
ТРИ СЛОВА О СЕБЕ
Ну... чужой... зевака... бельмо.
Журнал "Огонёк" №38 от 29.09.2014, стр. 26
Комментарии 11
АНАТОЛИЙ НАЙМАН,
...ЕщёЯ знал четырёх поэтов.
Я их любил до дрожи
губ, языка, гортани,
я задерживал вздох,
едва только чуял где-то
чистое их дыханье.
Как я любил их, боже,
каждого из четырёх!
Первый, со взором Леля,
в нимбе дождя и хмеля,
готику сводов и шпилей
видел в полёте пчёл,
лебедя – в зеве котельной,
ангела – в солнечной пыли,
в браке зари и розы
несколько букв прочёл.
Другой, как ворон, был чёрен,
как уличный воздух, волен,
как кровью, был полон речью,
нахохлен и неуклюж,
серебряной бил картечью
с заброшенных колоколен,
и френч его отражался
в ртути бульварных луж.
Третий был в шаге лёгок,
в слоге противу логик
летуч, подлёдную музыку
озвучивал наперед
горлом – стройней свирели,
мыслью – пружинней рыбы,
в прыжке за золотом ряби
в кровь разбивающей рот.
Был нежен и щедр последний,
как зелень после потопа,
он сам становился песней,
когда по ночной реке
пускал сиявший кораблик
и, в воду входя ночную,
выныривал из захлёба
с жемчугом на языке.
..........................
АНАТОЛИЙ НАЙМАН,
Я знал четырёх поэтов.
Я их любил до дрожи
губ, языка, гортани,
я задерживал вздох,
едва только чуял где-то
чистое их дыханье.
Как я любил их, боже,
каждого из четырёх!
Первый, со взором Леля,
в нимбе дождя и хмеля,
готику сводов и шпилей
видел в полёте пчёл,
лебедя – в зеве котельной,
ангела – в солнечной пыли,
в браке зари и розы
несколько букв прочёл.
Другой, как ворон, был чёрен,
как уличный воздух, волен,
как кровью, был полон речью,
нахохлен и неуклюж,
серебряной бил картечью
с заброшенных колоколен,
и френч его отражался
в ртути бульварных луж.
Третий был в шаге лёгок,
в слоге противу логик
летуч, подлёдную музыку
озвучивал наперед
горлом – стройней свирели,
мыслью – пружинней рыбы,
в прыжке за золотом ряби
в кровь разбивающей рот.
Был нежен и щедр последний,
как зелень после потопа,
он сам становился песней,
когда по ночной реке
пускал сиявший кораблик
и, в воду входя ночную,
выныривал из захлёба
с жемчугом на языке.
....................................
Оркестр не звучней рояля,
рояль не звучней гитары,
гитара не звонче птицы,
поэта не лучше поэт:
из четырёх любому
мне сладко вернуть любовью
то, что любил в начале.
То, чего в слове нет.
Браво
Сергей Довлатов. "Записные книжки".