Хоронили не человека – эпоху. Все запомнят всё. Но ни современники, ни нынешние биографы – никто не заметит невероятного, неслыханного факта: поэта, чье имя знал весь мир, нобелевского лауреата, уложили в гроб в старом, отцовском еще, костюме. Лучшего не нашлось, лучшего просто не было…
«Всю жизнь я быть хотел, как все», – сказал он в стихах. И представьте – был! Правилом сделал это. Зимой ходил в валенках и белых варежках, осенью в простецкой кепочке, резиновых сапогах и дешевом китайском плаще «Дружба» – были такие тогда. А для парадных выходов в театр, в ЦК КПСС надевал единственный приличный костюм, присланный ему после кончины отца, знаменитого художника. В нем и похоронили его. И то сказать: тоже «парадный выход» – предстать пред небесами! Поважнее, чем перед каким-то ЦК! Нет, нет, он не был коммунистом. Но жена его, стоя у открытой могилы, всё хотела крикнуть: «Прощай, настоящий, большой коммунист, ты жизнью доказал, что достоин этого звания». Не крикнула – удержалась. Хотя имела в виду это: желание быть, как все. Трудно поверить, но, когда после смерти Маяковского его стали «двигать» на место первого поэта (кто бы отказался от такой чести?!), он пожаловался самому Сталину. Письмо это откопали в архивах, и мы прочли: он не хотел быть «официальным поэтом СССР» – хотел, как написал вождю, «работать по-прежнему, в скромной тишине». Как человек обыкновенный! И когда через много лет, в 1949-м, Сталину доложили, что арест Пастернака и необходим, и подготовлен, вождь, говорят, тогда и вычеркнул его из списка: «Не будем трогать этого небожителя».
Небожитель – это точно! Такому на земле и впрямь немного надо…

Умер в полночь. Еще живы те, кто помнит это. Иные, возможно, читали, что наутро на его даче зацвела вишневая аллея, посаженная им. Намёк? Последний дар «небожителя»? Неведомо. Но все ли помнят, что он и родился в полночь? Причем 29 января, день в день, через пятьдесят три года после смерти Пушкина. Словно кто-то передал эстафету рифм, строчек! «Буря мглою небо кроет…» – написал Пушкин. А Пастернак будто подхватил: «Мело, мело по всей земле, во все пределы. // Свеча горела на столе, свеча горела»…

Свеча хоть одна, да горела в ту ночь на втором этаже в центре Москвы, в чудом уцелевшем доме купца Веденеева (Москва, ул. 2-я Тверская-Ямская, 2). Там, за окнами, ныне пластиковыми, в квартире из шести комнат и родился поэт – «цыганенок», как прозвали его. Биографы, разворошив архивы, нашли недавно: род Пастернаки вели аж от дона Исаака Абарбанеля, испанского теолога XV века и толкователя Библии. Но на Тверской жила уже просто семья интеллигентов. Отец, художник, академик живописи, с вечно белым отложным воротничком, и мать поэта – пианистка, в двадцать два года профессор Императорского музыкального общества. Отец дружил с Левитаном, Серовым, Врубелем, Рахманиновым, потом и с самим Толстым. А мать в тринадцать лет так выступила на одном из концертов, что Антон Рубинштейн, подхватив девочку на руки, поднял ее над сценой и, расцеловав, крикнул: «Вот как надо играть!» Через четыре года о ней напишут книгу: «вундеркинд»! Будет играть, и не однажды, в Колонном зале Дома союзов, а в 1927-м в эмиграции сядет за рояль лично с Эйнштейном, семья подружится с ним в Германии. Впрочем, публичные концерты прекратит давать еще в Москве и – в одночасье. В тот вечер, играя Вагнера как раз в Колонном зале, узнает в перерыве: оба сына заболели, температура под сорок. И что вы думаете? Прервав концерт, плюнув на публику, она кинется домой с одной мыслью: пусть выживут оба и, если выживут, она – так поклялась на бегу – никогда не выйдет на сцену. И, говорят, не вышла…

В одночасье порвет с музыкой и Пастернак. Вывалится как пьяный из дома на Глазовском, где у музыканта и дирижера Кусевицкого жил в то время великий Скрябин, и в вечерних сумерках, не замечая повозок, телег, пролеток, будет, как в безумии, по нескольку раз пересекать каждую улицу. «Смерчом с мостовой», – как напишет в стихах. Ему, девятнадцатилетнему, Скрябин, кумир, только что сказал: музыка – истинное призвание его. А он, выскочив на улицу, решил: он рвет с музыкой навсегда. Станешь тут пьяным! Он сыграл Скрябину две свои прелюдии и сонату. Тот обомлел. О способностях, сказал, говорить нелепо, налицо «несравненно большее», ему дано в музыке «сказать свое слово». Но, выскочив в сырую ночь, Пастернак твердо решил: с музыкой кончено! Нет, видимо там, на небе, музы, покровительницы искусств, не просто ссорились – дрались за него. Ведь он хотел и мог стать художником: его рисунки и ныне хранятся в музее. Бросил – увлекся музыкой. Учась в университете, бегал в консерваторию, занимался и оркестровкой, и контрапунктом с самим Глиэром. Мучило отсутствие абсолютного слуха – способности узнавать высоту любой взятой ноты. Скрябин успокоил: это неважно, для композитора даже необязательно. Но приговор себе станет строже. «Это был голос требовательной совести, – напишет Пастернак про ту ночь, – и я рад, что этого голоса послушался». Потом так же порвет с философией, хотя в Марбурге, в университете, куда поедет доучиваться, и Коген, и будущее светило философии Кассирер – все советовали ему остаться и преподавать. «Вы нашли золотую жилу, – кричал ему Кассирер, прослушав его реферат. – Теперь надо лишь работать!..» И намекал на докторантуру, на феерическую карьеру в науке. Но ему уже не надо было и этого. Другу в Москву сообщил, что именно в день защиты реферата написал сразу пять стихотворений. Нет, все-таки абсолютный слух у него был! Иначе не услышал бы истинного призвания своего, не понял бы, что миссия его все-таки поэзия, а стихия – стихи.

Кстати, там же, в Марбурге, где он даст «отставку» философии, ему дала отставку первая любовь его, девушка, которую он пять лет, еще с гимназии, просто обожествлял. Имя ее – Ида Высоцкая. Она, обитавшая чуть ли не в замке в центре Москвы, была одной из богатейших невест города. Так вот, в старости она скажет вдруг: «Боря был робким мальчиком». Что имела в виду – неведомо. Возможно, вечное преклонение его перед женщинами. Такого любая могла брать голыми руками. И – брали. А он лишь дорисовывал избранниц, «прихорашивал» их в воображении. Поэт! И кстати, женщины, любившие его, как те музы на небе, едва не дрались из-за него. Да, да! Исключением стала как раз Ида – она почти единственная откажет ему.
Он влюбился в нее, когда понял: он во всем должен быть первым. Детство его и на Тверской, и в Оружейном переулке, куда переехала семья (Москва, Оружейный пер., 42), было, в общем-то, обычным (гербарий, пианино, игры в индейцев). Дом в Оружейном был необычным – это да! И жаль, что его снесли в 1976-м, ведь сюда к его отцу приходили и Рубинштейн, и Левитан, Нестеров, Ге , даже Лев Толстой – Леонид Осипович делал иллюстрации к его романам. Толстой, говорят, и сказал отцу Пастернака: «А знаете, вот я смотрю на Вас, и мне ужасно нравится нравственная высота, на которой вы стоите!..» Может, потому и в Боре возникнет, и уже навсегда, непреодолимое желание первенствовать. Быть первым учила его первая, еще до гимназии, учительница – Екатерина Ивановна Боратынская, детская писательница, к которой его возили в знаменитый дом графов Шереметевых. В тот дом, где когда-то жила легендарная крепостная актриса Жемчугова, где бывали поэты Жуковский и Кольцов, где навещал Боратынскую тот же Толстой и где в полутемной клетушке меблированных комнат, пахнущей книгами, кипяченым молоком и строгой чистотой, она учила Борю азам, даже тому, «как сидеть на стуле и держать ручку с пером». Первенствовать учился на детских елках в доме Валентина Серова, художника, на рисовальных вечерах Поленова, куда его водили родители и куда на несколько дней переберется жить вся семья Пастернаков в страшные дни 1905 года, и конечно – среди детей в доме Штихов, друзей семьи . Он ведь даже в морской бой ненавидел проигрывать – белел как полотно и убегал. Хотел быть первым. Из-за этого, к слову, до конца дней возненавидел еврейство свое, ставящее его в неравное положение со сверстниками. Когда подали документы в гимназию, то, несмотря на ходатайство городского головы, самого князя Голицына, директор гимназии отрезал: «Ничего не могу сделать. На триста сорок пять учеников у нас уже есть десять евреев, что составляет три процента, сверх которых мы не можем принять ни одного». И дал совет поступать через год уже во второй класс. Он так и сделал и, поступив в 5-ю московскую гимназию, где, кстати, учились и поэт Владимир Соловьев, и художник Фаворский, и философ Ильин, и «вражий друг его» – Маяковский, окончил ее с золотом. Медаль, впрочем, не сохранилась – он пустит ее в дело, о чем я еще расскажу, но она давала право ему, еврею, поступать в университет. Его тоже окончит с отличием, но за дипломом кандидата философии уже не пойдет, тот так и останется пылиться в архивах МГУ. Думаете – вызов, жест? Нет! Просто он был уже поэт, а поэтам – зачем им дипломы?..

Я, впрочем, забежал вперед. Ибо со школьной латыни да геометрии и началась его любовь к Высоцкой, к девушке в «тончайшем пеньюаре», к этой «отпетой слепой», как напишет. Его, первого ученика, попросили натаскать ее к очередным экзаменам, а он – влюбился. И любил, повторю, годы. Он жил в то время с родителями уже на Мясницкой, в «самом теплом месте земного шара», как назовет потом это гнездо, – отцу дали служебную квартиру на четвертом этаже угловой ротонды Училища живописи, ваяния и зодчества...
... А Высоцкая, любовь его, жила, считайте, в двух шагах, но росла почти в замке – в фамильном особняке богатейших чаеторговцев. Башенки, толстые стены, окна, как бойницы, вестибюль со стадион. Здание и ныне стоит у Чистых прудов (Москва, ул. Огородная Слобода, 6), в нем поместится потом и какой-то клуб, и Общество старых большевиков, и даже на десятилетия – Дом пионеров и октябрят с его кружками, студиями и секциями. Замок, одно слово! А там, где замок, там – принцессы, там тайны, шорохи, шепот и, разумеется, какое-то «иллюминованное мороженое»; его поэт не раз помянет и в письмах, и в ранней прозе, и даже в романе «Доктор Живаго». Цела еще лестница замка, по которой он врывался сюда с диким, ликующим взглядом, с ранцем за плечами, где меж учебников лежал Кант или Бергсон. Живо еще старинное зеркало с отставшей амальгамой на втором этаже – в него, возможно, смотрелась Ида. Я не нашел лишь Желтого зала, где на окне лежал скомканный батистовый платочек, которым она вытерла тогда руки, липкие от шоколада, орехов и мандаринов. В Желтом зале Высоцкие устраивали для дочерей вечеринки, игры, танцы. Здесь, например, встречали Новый, 1912 год. Пастернак запомнит и стол в розах, и «электричество в хрустале», и тихий вальс, и пастилу, которой наперебой угощали Иду друзья. Именно тогда он возьмет платок ее, забытый на окне, и украдкой вдохнет запах его, отчего ему станет холодно до головокружения. Платок тоже войдет в роман. Помните: «Платок издавал запах мандариновой кожуры и разгоряченной ладони ее, одинаково чарующий. Детски наивный запах был, как слово, сказанное шепотом в темноте»…

Какой там шепот! О любви его в те годы знали все. «Моя родная Ида! – писал ей. – Ты стольким владеешь во мне». Матери признался: «Она так глубока и так афористично-непредвиденна; и так неразговорчива – и так… и так печальна». А другу Шуре Штиху тогда же написал: «Величавая, оскорбляемая поклонением всех, темная для себя, для меня, и прекрасная в каждом шаге…» Друзья, впрочем, иллюзий его не разделяли. Костя Локс, будущий профессор литературы, зайдет как-то в замок: «Грязный лакей в грязном фраке открыл мне дверь… Истомленная желтоволосая Ида, болезненная и дегенеративная, жила в какой-то теплице… Показала коллекции духов, привезенных ею из Парижа. Ряд бутылочек замысловатых форм, со всевозможными запахами, в кожаных футлярах… Перенюхал их всех по очереди… Поговорив о пустяках, выпив жидкого чаю с чахлым печеньицем, я с чувством облегчения покинул особняк…» И всё! Никакой поэзии! Ни тайн, ни платочка, который, конечно же, был просто носовым платком, да еще не вполне чистым. Но поэт, витающий в небесах, выдумку принимал за жизнь, а просто богатую девицу – за равную себе духовно. И ждал, что там, в Марбурге, где они встретятся, случится чудо, что он поймает, догонит… вчерашний день.
В Марбурге получит от Иды решительный отказ, но, провожая ее на вокзале, сначала пойдет за поездом, потом побежит, а потом – у края перрона – разогнавшись и ничего не соображая уже, прыгнет на последнюю подножку последнего вагона. Как был – без документов, без денег. Это случилось 16 июня 1912 года – этот день назовет потом вторым рождением. «Разъяренный кондуктор, – вспоминал, – преградил мне дорогу». Ида с сестрой, выскочив в тамбур, станут совать кондуктору деньги на билет для него. А ему в смешливой суете почудится, что сказка продолжается, что ничего не кончено еще. Увы, умные девушки, за день пути до Берлина, дадут ему понять, что прощание их таки состоялось и лишь он не заметил этого. А кроме того, намекнут, что «нежелательно», если его увидят встречающие их…

Иллюзия рухнула, любовь – кончилась. Всю ночь, в дождь, он бродил по Берлину, пока не нашел убогую ночлежку, куда его пустили без паспорта. Он сел на стул, уронил голову и зарыдал. Ушедший день будет вспоминать всю жизнь. Как накануне отъезда сестер из Марбурга кёльнер в ресторане сказал ему, накрывая ужин: «Покушайте напоследок, ведь завтра вам на виселицу, не правда ли?..» Как утром, войдя к ним в отель, столкнулся с младшей из сестер и та, не поздоровавшись, юркнула в свой номер и заперлась. Как он, видимо, безумный уже, прошел к Иде и, страшно волнуясь, сказал: «Так продолжаться не может». Она встала, попятилась. А когда коснулась спиной стены, вспомнила: есть способ разом прекратить всё это, и – отвергла и руку, и сердце. В тот день ему исполнилось двадцать два года, четыре месяца и семнадцать суток. Второе рождение – рубеж, навсегда искалечивший его способность любить…
Через год Ида выйдет за банкира Фельдцера. Но поэт неслучайно назвал ее «слепой» – жалела, говорят, о разрыве. Он же, напротив, долго будет недоумевать: как он мог заболеть ею? Меня же поразит его попытка вскочить в уходящий поезд. Желание поймать день отшумевший, прожить его заново. Это у него будет повторяться в делах, поступках, любви. Да ведь и сама поэзия – разве не попытка вернуть, вновь пережить мелькнувшее чувство, сказку, показавшуюся правдой, и правду – обернувшуюся миражом?..
«Вокзал, несгораемый ящик разлук моих, встреч и разлук», – написал в стихах. Но, верите ли, все его влюбленности и даже женитьбы – все так или иначе будут связаны и с вокзалами, и с поездами. Такая вот странность! То из-за девушки он готов лечь на рельсы, то, встречая любимую с юга, специально выезжает в Тулу, чтобы уж вместе возвращаться в Москву, то берет за правило мириться с первой женой, которая всякий раз уезжала к родителям в Ленинград, непременно в Бологом – между столицами. Он и во вторую жену – звездный миг! – влюбится всерьез уже, представьте, в поезде, у окна вагона.
Впрочем, есть еще одно совпадение «в тему». Стихотворение «Вокзал», написанное через год после разрыва с Идой, он включил в первую книгу стихов. Она выйдет в 1913-м и, кстати, смешным тиражом: двести экз. Но помните, как он назвал книгу? Так вот, поэт, витающий в небесах, кого Сталин лишь через тридцать лет окрестит небожителем, первый свой сборник назвал «Близнец в тучах»! Чуете?! Оказывается, он и сам, и еще в юности жить хотел, образно говоря, и на земле, и – как бы на небе. Близнецом себе самому...

Вячеслав Недошивин
Адреса любви: Москва, Петербург, Париж. Дома и домочадцы русской литературы

Борис Пастернак
Вокзал

Вокзал, несгораемый ящик
Разлук моих, встреч и разлук,
Испытанный друг и указчик,
Начать — не исчислить заслуг.

Бывало, вся жизнь моя — в шарфе,
Лишь подан к посадке состав,
И пышут намордники гарпий,
Парами глаза нам застлав.

Бывало, лишь рядом усядусь —
И крышка. Приник и отник.
Прощай же, пора, моя радость!
Я спрыгну сейчас, проводник.

Бывало, раздвинется запад
В маневрах ненастий и шпал
И примется хлопьями цапать,
Чтоб под буфера не попал.

И глохнет свисток повторенный,
А издали вторит другой,
И поезд метет по перронам
Глухой многогорбой пургой.

И вот уже сумеркам невтерпь,
И вот уж, за дымом вослед,
Срываются поле и ветер,-
О, быть бы и мне в их числе!