Петька…

Больничное окно было открыто. Утром его распахнула медсестра. Воздух был чист, шевелились шторы, зелень листвы за окном радовала глаз, а до палящего летнего зноя было ещё далеко. Петьке вырезали аппендицит. Говорили, что операция была сложная, еле успели, но Петька был бесстрашный. – Уколов не боишься? – улыбалась утром медсестра, выпуская из шприца воздух. Петька молча повернулся на бок, вставать ему ещё не разрешали. Нашла чем пугать... Привезли его с подворотни. Там прихватило. Нет, он не был бездомным, вырос в детском доме. Просто шли с пацанами с рынка, где пытались нелегально подработать, и тут его прихватило. Жалел он об одном: подставил Леньку и малого Серёжку – теперь в детдоме переполох будет. Уже вчера после операции прибегала Кирилловна – зам. директрисы, изображала заботу. Петька от наркоза ещё был не отошедший, поэтому помнил, что прибегала, склоняла перед ним обеспокоенное лицо, а вот подробности не помнил. И чего не прихватило его на территории детдома? Там дойти совсем чуток оставалось. Но вот случилось ... Винил он абрикосы. Отдали им на рынке ящик испорченных абрикосов, а они не такие уж и порченные – сладкие, как мед. Вот они и напали – пережрали, в общем. – Э, герой! Как самочувствие? – пожилой врач с волосатыми руками осмотрел шов, – Ну, всё самое страшное позади. Теперь можешь не бояться. – А я и не боялся. – Ого! Смелый, да? Ну вот что, смелый! – врач стал серьезным, – Есть тебе пока ничего нельзя. Передачки запрещаю! Потерпи чуток без сладостей и прочего. Вечером дадим киселя. Петька кивал просто из уважения. Он знал – приносить сладости ему некому. В детдоме на него сейчас все злятся – за уход, за то, что подставил сотрудников. Ходили на рынок они втихаря, через дыру в заборе, и надо ж было ему на обратном пути свалиться с этим приступом! А насчёт смелости доктор прав. Петька был смелый. Жизнь заставила. Мать родила его, видимо, случайно. Наверное, просто не было денег на аборт. Петьке было десять лет, но он спокойно рассуждал об этом, как и все детдомовские. Почему-то на мать он не злился. Наоборот, спасибо ей, что родила. Хоть и отказ сразу написала, все равно – спасибо. До трёх лет был он в доме младенца, потом перекочевал в детдом Саранска, потом – под Тамбов. И сколько себя помнил – боролся за существование. Вспоминались драки за еду в столовой. Хотя на дворе и шло спокойное брежневское время, но повара и начальство в открытую выносили львиную часть продуктов с кухни себе домой, мало того – вывозили на машинах. Да если бы только за еду были драки! Нет, за всё подряд. Он рос крепким. Силой брал. Пару раз ломал руки. А однажды заезжая парикмахерша, которая брила их налысо, чуть не разрыдалась, глядя на его голову – шрам на шраме. И чего реветь? Петька вообще никогда не ревел. А они сейчас хотят испугать его каким-то шрамом на животе или уколами ... Насмешили! Взрослых он считал холодными и расчётливыми. Он не был малышом или милой девочкой, которого можно было полюбить, он был довольно грубым, немного злым, прямолинейным и характерным. – Смотри у меня, Воронов! Если чё задумал, в изолятор отправлю! – грозила ему Ирина Кирилловна частенько. Он не пререкался, но и подчиняться не особо собирался. У него давно уж были свои правила и принципы. Был на свете всего один взрослый человек, которого он вспоминал частенько. Он не знал, как дети вспоминают маму, разговаривая с ней мысленно, но с этой женщиной, случайно мелькнувшей в его жизни, он разговаривал в думах своих часто. Ему было лет шесть, когда она пришла к ним работать. Был он не в этом ещё детском доме, а в детском доме под Саранском. Кем она была, он не мог знать. Просто помнил ее мягкую улыбку, голубые глаза, теплые руки и запах. Помнил, как брала его на коленки и шептала на ухо: – Ты должен быть сильным, Петенька. Должен кушать хорошо, себя беречь, слушаться. Тебе трудно будет, но ты должен справиться. Ты просто постарайся. Хорошо? А потом она пела ему песню. – Котенька-коток, котя – серенький хвосток, Баю-бай, баю-бай. Хвостик серенький, лапки беленькие, Баю-бай, баю-бай. Лапки беленькие, ушки черненькие, Баю-бай, баю-бай... И хоть считал себя Петр уже совсем взрослым, частенько он вспоминал эту незамысловатую песню, когда было особенно тошно. Он закрывал глаза, напевал про себя, вспоминал тепло тех рук, и становилось легче. Потом эта женщина куда-то исчезла, растворилась, оставив ему лишь песню и воспоминания. Ему никогда никто не пел колыбельные, не качал вот так на руках. Имя ее он тоже забыл, и в мыслях называл ее "мама". Хоть и понимал, что наверняка была она какой-нибудь временной няней. Но так хотелось пофантазировать. Медсестра окно закрыла, начала стелить постель напротив. Петька обрадовался – одному лежать было скучно. Но вскоре в палату въехала каталка, а вокруг нее – толпа взрослых в белых халатах. Началась суета. Петьке, с его койки, видно было плохо, но все же он разглядел. На кровати лежал худенький остроносый мальчик, над ним висела капельница. Вскоре тут осталась лишь медсестра, и мужчина в накинутом белом халате. Ни он, ни мальчик, ни медсестра особо не разговаривали. Перекидывались отдельными словами. – Он будет спать, – говорила медсестра. – Хорошо. Спасибо. – Позовете... – Хорошо. Она ушла, мужчина сидел спиной к Петру, опершись на колени, опустив голову, не шелохнувшись. Мальчик спал. В палате было жарко, но мужчина так и сидел в пиджаке и накинутом халате. Петру даже показалось, что он тоже спит. Лежать у Пети устала спина, и он повернулся, скрипнула койка. Мужчина обернулся. Меж бровей – складка, под глазами – мешки. Но взгляд приятный. – Здравствуйте, – прошептал он, как будто только сейчас заметил, что в палате есть ещё кто-то. – Здравствуйте, – ответил Петя. Мужчина очнулся, посмотрел на сына, а потом тихонько взял стул, перешёл к Петру и сел рядом. – Оперировали? – Ага, аппендикс резанули. – Это хорошо. Не встаёшь? – Нет ещё. – Может хочешь чего? – Мне нельзя. До вечера сказали – не есть. А у него чего? – Петька кивнул на койку с мальчиком. – У него? – мужчина оглянулся, свёл брови, – Другая болезнь. Ты ж не против, если я тут побуду? Помогу, если надо что. Ну, а если придут к тебе, выйду. – Не против, – замотал головой Петька, какое он имел право быть против? Мужчина поднял стул, обернулся, сказал тихонько: – Его Семён зовут, ему одиннадцать. А тебя? – Петр, мне – десять. – Спасибо, Петр, – сказал мужчина, а Петька даже не понял – за что. На день следующий в палате непрерывно были люди. Утром Семену ставили капельницы, несколько раз приходил врач. Отец его ночевал тут же, на соседней койке, иногда что-то говорил сыну. Семён шевелил руками и головой, но глаза не открывал. Казалось, что он спит. Потом приехала пожилая пара, а с ними молодая женщина. Это была мать Семена. Женщина была высокой, прямой, с горбинкой на носу и кучерявыми волосами в хвосте. Она была бледна, глаза – красные, заплаканные. Завели в палату ее под руки, усадили рядом с сыном. Она тоже что-то говорила ему, непрерывно гладила. – Может переведёте мальчика? – спросил отец доктора, указывая на Петра и немного волнуясь за жену. – Да, сегодня переведем. Доктор как будто вспомнил о Пете случайно, подошёл. – Ну, как ты брат? Болит? – Немного. Ночь эту, и правда, Петька спал плохо, шов болел, было страшно повернуться, мешал катетер. Вчера его так и не покормили. То ли забыли, то ли рано было есть. – Встаём потихоньку. Можешь сегодня подниматься. Переведем тебя в соседнюю палату. Давай, брат, раскачивайся. Сейчас медсестра катетер уберет. Петьке встать хотелось очень, но медсестра не шла долго. В палату то и дело заходили люди. Только сегодня Петька начал понимать, что Семён, видимо, умирает. Он не приходил в себя, спал, а окружающие говорили тихонько, все были напряжёнными и какими-то обреченными. На день у постели осталась девушка, родственница мальчика. Петька стеснялся ее, когда пришла медсестра убрать катетер, намекнул медсестре, что стесняется, но та только огрызнулась. – Нужен ты кому! Не до тебя ей. Быстро я. Давай. И правда, процедура была быстрая, но Петька ещё лежал, осознавая свободу. Он был абсолютно голым и не знал, где его одежда. Девушка смотрела то в окно, то на мальчика. Она поправляла ему и без того идеально лежащее одеяло, смачивала губы водой. А Петька жалел, что забыл спросить медсестру про одежду. "Нужен ты кому!" Так и есть – никому не нужен. Но спустя час он все ж решил сесть. Он повернулся на бок, прикрылся одеялом и сел. Девушка оглянулась. – Тебе помочь? – Не, – голова у Петьки сильно закружилась. Он опять лег. Но через минуту сидел опять. – А Вы не знаете, куда они мою одежду дели? – спросил девушку. Она не знала, но сказала, что выяснит. – Только ты за Сёмой смотри, ладно? Петька попробовал встать, завернувшись в одеяло, но ноги ещё дрожали, его качало, от кровати отойти он боялся. Даже и не думал он, что будет ему так трудно просто пройтись по палате. Наконец, принесли ему одежду. Только не его, а больничную. – Я отвернусь, не волнуйся, – сказала девушка. Он сел на постель, натянул штаны. Всё ему было велико, пришлось достать и затянуть резинку на поясе. Это он умел. Штаны нужно было подвернуть, но наклониться Петька ещё не мог. Только когда пошел он, наступая на штанины, увидела его проблемы девушка. – Стой-ка. Ого! Велико как. Давай, я тебе штанины загну, – она присела на корточки перед ним, подворачивала штаны слишком старательно и долго, так долго, что Петьке стало плохо. – Я упаду ща... – Э-э-э, – девушка подхватила его, усадила на стул, – Ничего себе. Да ты ещё совсем больной. Ты ел сегодня? Тебя звать как? – Петя. – А меня – Лиза. Петь, надо б маме рядом быть. А то мало ли... Может позвонить ей, или нет дома телефона? – Мамы нет. – А... Ну, папу или ... С кем ты живёшь? – Да нормально всё. Получше уже. Пойду я, в туалет хочу. Он добрел до туалета, посмотрел там на себя в зеркало. Да-а... Подглазины – синие, губы – белые. Только чёрные его глаза горят огнем. Одна воспитательница ему сказала, что фамилию он, наверное, за глаза получил – Воронов: глаза черные, как крыло воронье. И прозвище в детдоме было у него – Ворон. Им он гордился. Он умылся холодной водой, сразу стало легче. Видимо, Лиза похлопотала – принесли ему кисель. – А чё носить -то? Подняли, значит сам в столовую приходи. – А куда? – Направо, с лестницы и опять направо. Есть захочешь, найдешь по запаху, – хихикала санитарка. – Да он чуть не упал сейчас. Какая ему лестница! Я за киселем для него сама приду, – возмутилась Лиза, – А больше ему пока нельзя ничего. Петьке не лежалось. Он начал ходить по палате. Посмотрел на Семена – красивый мальчишка, как девочка. Похож на свою маму – кудрявый. Только худой очень. – Он что, умирает? – никто не умеет быть такими прямолинейными, как детдомовцы. Девушка вздрогнула. – Мы не знаем. Но ... Да, Семочка очень болен. Долго лечили, четыре операции ... Последние – на кишечнике. Измаялись его родители. Вот уж и мы подключились. Я – его тетя, сестра отца. Но ведь бывают чудеса, а? – Я не знаю, – Петька сел на свою койку. Он думал об этом мальчике Семене. Другая жизнь ему досталась, такая, как в кино. Мама, папа, бабушка с дедом, родня... И всё-то у него есть, живи и радуйся. А вот лежит и помирает. Не повезло ... Петю так и не перевели. Вечером опять пришел к Семену отец. Опять была суета в палате. И Петька слышал, что говорят о нем. Дескать – за целый день никто к нему не пришел. – Петь, доктор сказал – ты из детдома? – спросил его отец Семена. – Ага. – Ты может пойдешь в другую палату? Просто Сёма у нас тяжёлый..., – отец вздохнул. – Нет, мне и тут нормально. Можно я останусь? Четыре дня повторялись, как один. Петька затемпературил, его все же перевели в другую палату, где лежали одни старики. Он откровенно скучал, приходил сюда, сидел возле Семена. Его никто не гнал. Выписку из-за температуры ему отодвинули. За это время отец Семена, звали которого Дмитрий Егорович, знал о нем уж всё. Потихоньку выспросил, да и подслушал. Он принес ему кое-что из одежды, Петька был рад, привык носить одежду с чужого плеча, взял, потом взглянул на Семена. – Это его, да? – Его... – А если он все же не умрет? Дмитрий Егорович глянул на него как-то удивлённо. Они в семье не говорили вслух это слово – "умрет". Все ждали смерти Сёмы, но вслух не говорили. Как можно сказать такое о единственном ребенке? Это страшно было сказать. Один раз всего выкрикнула Соня фразу, когда он сказал ей, что они сделали всё правильно, сделали всё, что могли. – Почему! Почему мы сделали всё правильно, а он всё равно умирает! С какой стати мне от этого должно быть легче?! Когда уходит родная душа, начинает сдавать и тело. Вот и жена совсем сдала. Жить она без сына не хотела. Ее кололи успокоительными, но они мало что давали. – А если он все же не умрет? – спросил Петя. Дмитрию захотелось ответить честно не столько мальчику, сколько самому себе. – К сожалению, он уже не сможет выжить. Он умирает, Петь, – слова эти дались не легко. — Это больно — умирать? – Петька прижимал к себе рубашки Семена, смотрел на него с жалостью, наморщив лоб. Дмитрий видел это. Он сочувствует, он очень проникся, сопереживает. Ещё бы. Несколько дней он провел рядом, слышал разговоры врачей. Ребенок ведь. Наверное, страшно мальчишке. Тем более – сироте. — Быстрее, чем засыпать. И мы делаем все, чтоб ему больно не было. Для этого мы тут. – Но он ведь шевелится. – Да, поэтому мы и говорим с ним. Надеемся, что слышит. Но это тоже – не точно. Сидели рядом с Семёном члены семьи постоянно. Но вот ушел как-то вечером Дмитрий на минуту, оставив рядом с сыном Петра, немного задержался, вернулся и остановился в дверях. Петя сидел, держал Семена за руку и говорил. – ... и не знаю, где мать моя. Может уж и не живая. Ну, бросила и бросила, я не сержусь на нее. Вот если б приехала, я бы простил. Не веришь? Ну и зря ... А ты не умирай. Вон как мамка твоя горюет. И отец такой. Мне б такого отца, я б ни за что не умер. А рубашку и штаны я тебе верну. Я аккуратно, где тут пачкаться-то? У меня этих рубашек полно. Ты только не умирай, выживи. Постарайся... Старайся изо всех сил... Дмитрий кашлянул, и правда, кашлянуть хотелось – в горле встал ком. Петька вскочил. – Он слышит, знаете, слышит. Он мне руку жал. Честное слово, не верите? – Верю, Петь, верю! Говорю же – наверное, слышит. Дмитрий и вся семья ждали конца. Его Семка, его единственный одаренный сын, красавец, умница и их надежда – при смерти. Болезнь определили у него в возрасте восьми лет, сначала – мышечная атрофия. А потом началось всё по кругу: сердце, лёгкие, кишечник и прочее ... Они были на лечении в Москве и Питере, консультировались и лечились у светил медицины. Именно поэтому дотянули до одиннадцати Семиных лет. Сема привык к своей болезни, принимал ее, как данность, не жаловался. Тяжесть болезни легла на плечи жены, Софьи. Это она сидела над ним ночами во всех больницах, она обивала пороги клиник и кабинеты врачей, пытаясь спасти сына, она молилась в храмах. Дмитрий был рядом, но он мужчина – он сильнее. Силы ее кончились совсем недавно, когда стало понятно –Семен умирает. Тогда посадили Софью на уколы. – Ты говори с ним, Петь. Говори. Я думаю, он слышит и рад. Для Дмитрия эти разговоры чужого мальчика были отдушиной, глотком жизни рядом с умирающим сыном. Он стоял за дверью палаты и слушал: – ... Прикинь, мне когда этот бугай Саранча руку сломал, в глазах потемнело. Не веришь? Да, потемнело. Но ненадолго. Я как в себя пришел, смотрю на руку, а она, прям, вот так, вот тут согнута. И этот козел смотрит, ждёт, сука, реакции. Думал, запищу. А я встал, отряхнулся, смотрю на него, руку эту протягиваю и говорю: – Чё смотришь, сученыш? На, доламывай, – а самого мутит, но, думаю, не зареву, падла. Назло ему – не зареву. А он бегом к медичке. И давай там слезы лить. Придурок. Видишь, зажила рука, как новая. И у тебя все пройдёт. Перелом-то он посерьёзнее твоей болезни будет. Так что, давай, брат, оживай уже. Семён умер ночью. Петька и не заметил, и никто ему не сказал. Дождался утреннего обхода, спустился на завтрак, а потом заглянул в соседнюю палату. Возле постели, где раньше лежал он сам, ходил молодой мужчина, раскладывал вещи. – А где? – он кивнул на застеленную постель, где совсем недавно лежал Семён. – Не знаю. Не было никого, – ответил новый пациент. Петька бегом помчался на пост медсестры, но на месте ее не оказалось, тогда он влетел в ординаторскую, поискал глазами своего доктора, но его тут тоже не было, спросил другого. – Семён! Семён где? Его увезли? Куда? – Семён? – молодой ординатор нахмурился, – А ... Понимаешь. Он болел сильно... – Он умер? – перебил Петька. Ординатор кивнул. – К сожалению. Так бывает. Петька попятился к двери. Сейчас он был очень зол на всю эту больницу, на врачей и весь медперсонал. Гады! Не спасли! А как он мог выразить свою злость? В коридоре санитарка мыла пол, ведро с водой Петька толкнул ногой, оно покатилось, вода разлилась. Санитарка истошно кричала, из ординаторской вышли врачи, прибежала медсестра. Все ворчали, ругали его, а он открыл опять же ногой дверь в палату, сел на свою койку и закрыл уши руками. Целая больница! Целая! Полно врачей, а ничего не сделали, чтоб друг его жил. Ничегошеньки! Почему Семён, который всю их недолгую дружбу был без сознания, стал его другом, Петька и сам не понимал. Но он им стал. Петька рассказал ему всю свою судьбу. И про мать, и про ту женщину, которая пела ему, и про драки и травмы. А однажды ночью, когда был он ещё в этой палате, приснилось Петьке, что Семка сел на постели, немного грустно улыбнулся. Петька бросился к нему, начал поднимать. Но Семён попросил не трогать его, дать просто посидеть. Тонким, почти девчачьим голоском, он начал рассказывать о себе. Точно, о чем он говорил, Петька не запомнил. Но он точно говорил с ним, Петька помнил его голос. Он слушал-слушал, и тут Семён вдруг посмотрел на окно, встал, и начал забираться на подоконник. Петька во сне так испугался, что он упадет, что от испуга этого проснулся. Шевелились черные ветки за окном, светила луна. Семён метался, крутил головой, бросал руки, а усталый отец его спал. Тогда Петя тихонько присел на кровать Семена, взял его за худые костлявые ладошки и вдруг запел единственную колыбельную, которую пели ему когда-то: – Котенька-коток, котя – серенький хвосток, Баю-бай, баю-бай. Хвостик серенький, лапки беленькие, Баю-бай, баю-бай. Лапки беленькие, ушки черненькие, Баю-бай, баю-бай... С тех пор Петр мысленно разговаривал с Семеном. Тот рассказывал ему о своей жизни, о том, как ездили они семьёй на море, о том, что есть у него бабушка и дед, а дед – обязательно, генерал. Семён рассказывал о школе и одноклассниках, о комнате, где всё у него есть, и о маме, которая будит его по утрам. Вот как представлял Петька жизнь в семье, так и рассказывал Семён. Иногда фантазии Петра были совсем неправдоподобными, но это лишь потому, что сам он в семье никогда не жил, и в квартирах или домах семей не бывал. Только видел по телевизору. Например, он представлял, что кровати в квартирах стоят для всей семьи в одной комнате. У каждого – по койке. Что в прихожей у каждого свой шкафчик, что по четвергам – рыбный день, а чай утром разливает мама половником. *** Странно, но Дмитрий, когда умер сын, выдохнул. И совсем не потому, что не любил он сына, и вовсе не потому, что был плохим отцом. Скорее, наоборот. Сын не жил уже. В этой слабой коме он находился очень долго, если б они не поддерживали его, он бы мучался от болей. А так ... Отмучился. Теперь нужно было принять его уход, заставить принять случившееся жену, принять и жить дальше. И все чаще и чаще думал он о мальчике Пете. Понятно, что сейчас говорить об усыновлении – не время. Софья не поймет. Разве заменит кто-то ей Семена? Конечно, нет. Его портрет в цветах стоит у них посреди зала, жена сидит и сидит возле него, жжёт свечи, ходит в церковь, ездят они на кладбище каждый день. Восемь лет назад была у Софьи внематочная беременность, операцию пришлось делать срочно – детей у них больше не будет. А у Петьки никогда не будет матери и отца... Понятно, что он совсем другой, не похожий на Семена, грубоватый, неотёсанный, черноглазый. Но Дмитрий слышал, как говорит он – душа у мальчишки светлая, неиспорченная. – Сонь, был сегодня в больнице. Петю выписали. Долго держали, но выписали. – Зачем? Зачем ты туда поехал? – Софья взглянула удивлённо. – Я-то? А ...документы медицинские Семины забрал. Чё они там? – Дмитрий пожал плечами, усмехнулся, вспомнив, – Петька, говорят, там концерт устроил – когда узнал, что Семена нет. Обвинил всех, скандалил. – Глупый, – вздохнула Софья. – Точно..., – кивнул Дмитрий. – Дим, ты за меня не переживай. Я смиряюсь потихоньку. Работай спокойно. – Хорошо. – Только ни о каких мальчиках мне пока не рассказывай, ладно? Дмитрий больше и не рассказывал. Но сам направился в Петин детский дом на выходных. Что-то вело его туда, не давало покоя. Он слышал, что рассказывал Петр о детдоме, казалось, что особого порядка там и нет. Но ехал он зря – с Петей встретиться ему не дали. Завалили вопросами, смотрели с подозрением. Директор изначально не очень благожелательно была к нему настроена, сколько Дмитрий не объяснял, что это всего лишь ничего не значащая встреча. Но это обстоятельство его не испугало, а наоборот – завело. Он вспомнил об однокласснице Татьяне Савельевой, которая как раз работает в сфере какой-то психологической поддержки усыновителей. Он быстро выяснил ее адрес, и уже на следующий день приехал к ней в гости. Говорили долго. Татьяна все поняла, соболезновала горю, обещала узнать все о Пете, но твердила, что самое важное – согласие жены и согласие самого мальчика. Без этого – нечего и начинать. Однако, Дмитрий упрямо приехал в опеку, взял список документов для опеки или усыновления. Специалисты опеки были неожиданно открыты и доброжелательны. Обещали помочь в организации встречи с мальчиком. О всех этих действиях жене он не говорил. А вот тестю и сестре Лизе рассказал. Лизавета встретила новость оптимистично – мальчишка ей понравился. Они обещали тоже поговорить с Соней. Но Софья плакала, как только начинали говорить о Петре. – Он не заменит Сему. Как вы не понимаете! – Так кто говорит, что мы хотим заменить, Сонь? Просто он – сирота, и мы сейчас тоже... Он совсем другой, сложный, выросший в детдоме. Он не может заменить нам сына. Но если б ты слышала, как говорил он с Семёном, как дорог ему был он! Как мечтал, чтоб Семка очнулся! Этот мальчик меня, взрослого мужика, поддержал. Вселял такой покой и уверенность... Даже не знаю, как тебе объяснить... Давай хотя бы познакомимся. Прошу тебя! – Только не дави на меня... И эта была первая уступка. Когда первый раз привели Петю к ним на встречу, в кабинет директора в детдоме, он казался очень зажатым: в глаза не смотрел и так сцепил пальцы, что побелели костяшки. Даже руку Дмитрию не дал, когда тот протянул. А ними была Татьяна. Она не мешала, она тихо занималась своими делами. Дмитрий смотрел на Петра, понимал, что ему очень трудно. Петя замер, бледнел. В больнице мальчик был совсем другим. Хотелось его обнять и сказать: «Не переживай!». Дмитрий не знал, как и о чем говорить, как помочь мальчику, он взглянул на женщин, ища поддержки. Но Софья смотрела на ребенка внимательно, вздыхала, Татьяна молчала, присматривалась. И Дмитрий начал болтал о пустяках, чтоб заполнить пустоту. Петр был так напряжен, так волновался, что они со встречи его отправили даже раньше отпущенного им времени. Вот тебе и бесстрашный! – Он, похоже, все понимает, и не очень хочет к нам. Да? – спросил расстроенный Дмитрий, когда ехали обратно. – Ошибаешься, – ответила Татьяна, – Он мечтает о том, чтоб всё получилось, чтоб вы его забрали. Так, как редко кто мечтает. Он будет очень стараться быть достойным, но очень боится не соответствовать. – Мы такие страшные? – спросила Софья. – Вы – настоящие родители, каких у него никогда не было. Он не знает, как с вами себя вести, боится не понравится. Теперь он только о вас и мечтает, – ответила Татьяна. Решили, что Петя приедет в гости. Он ещё не дал согласие, да и Софья очень сомневалась. Когда привез его Дмитрий, сели пить чай. Ладошки Петра потели, он смотрел в чашку, боясь что-то съесть, боясь стукнуть чашкой о блюдце, и даже поднять глаза на красивое убранство кухни. Здесь всё было совсем не так, как он представлял. Ему не хватало места, казалось, что уж слишком близко с ним эти взрослые. Почему-то очень сильно боялся он Софьи. Когда у Дмитрия упала ложка, вздрогнул, натянулся и произнес: – Кабздец вообще. Дмитрий тут же подхватил. – Кабздец, точно! Безрукий я... Петь, чего не ешь ничего. Давай картошечку наворачивай, чего ты? Петр засунул в рот кусочек картошки, но жевать было неловко, и он сидел с этим куском во рту. – Э, брат, ты чего? Расслабься! – Петь, а хочешь я тебе Семину комнату покажу? – нашлась Софья. И Петя ожил, глаза заблестели, кивнул. Он зашёл в комнату Семена и сразу увидел большой его портрет. Он был немного другим, не таким как в больнице, но смотрел открыто, радостно и немного улыбался. Это было так здорово – увидеть сейчас таким живым друга. И эта была такая поддержка. Казалось, Семён говорил: "Не робей, я – тут, с тобой." – О! Семка! Привет! – он быстро подошёл, потрогал раму, посмотрел на Софью, – Он здесь немного толще. – Да, он не был таким уж худым. Это уже перед .... Перед ..., – она никак не могла принять это слово "умер". – Перед тем, как умер, да? – открыто спросил гость и погладил раму портрета, – А покажите мне, как он жил тут? Софья не очень поняла о чем говорит Петя, но бросилась к фотоальбому. – Ты знаешь, я пока не буду смотреть, ладно? Не могу. Ты сам посмотри. Петр сел на диван, открыл альбом. Софья подошла к окну. – А это он? Ну, маленький такой. Он, да? И Софья вынужденно подошла, села рядом, и начала вместе с Петей смотреть фото, которые, как казалось ей раньше, смотреть не сможет долго. – Смешной... , прикольный ..., классный..., – комментировал Петя. Ему все было интересно, он задавал вопросы. А потом, взяв в руки фото с пляжа, вдруг вскрикнул: – О! Море! Он говорил мне, что вы на море ездили. Софья покачала головой с грустью. – Говорил? Петь, он ведь уже давно говорить не мог. Петька поднял на нее глаза, понял, что перегнул с фантазиями, смутился и всё равно упрямо ответил: – А мне говорил! Софья спорить не стала. Она рассматривала фотографии сына спокойно, и даже радостно. Ушел страх, страшная боль не ела сердце, ей спокойно было сейчас рядом с этим наивным мальчиком. Она подумала, что, и правда, принять смерть сына с ним будет легче. Она набрала в лёгкие воздуха и решительно спросила: – Петь, а если б мы тебя захотели усыновить, ты б согласился? Он опять напрягся, листал альбом несколько секунд молча. – Я не знаю. Сёмка – хороший был. А я – не очень. Я не умею, в общем ... Софья вдруг порывисто обняла его и прижала к себе. – Вот и хорошо. Мы ж тебя не вместо Сёмы возьмем, а просто примем, как его большого друга. Петька испугался порывистого объятия. Напрягся поначалу – если не считать драк, то его вообще руками никто давно не трогал. Он почувствовал запах женщины, тепло ее тела и рук. Он, чтоб отвлечься от этого объятия, продолжал, не видя ничего перед собой, листать альбом стиснутые руками, а она всё не отпускала, покачивала чуток, задумалась. Петька вообще никогда не плакал, никогда. А сейчас ком подкатил к горлу, и потекли вдруг слезы. Он всхлипнул. – Плачешь? Петенька, ты плачешь? Ну-ну, не плачь, а то и я зареву. Держись, ты же мужчина! Ты должен быть сильным! – она утирала рукой с его лица слезы. Эти слова он уже слышал. Окно в комнате было открыто. Воздух был чист, надувался пузырем тюль, зелень листвы за окном радовала глаз, а с портрета благостно смотрел на него друг Семён. И Петька, как маленький, вдруг спросил: – А Вы, случайно, не знаете такую песню? "Котенька-коток, котя – серенький хвосток, баю-бай, баю-бай. Хвостик серенький, лапки беленькие..." – Слышала. Это колыбельная, кажется. Ты хочешь, чтоб я ее выучила? Петька шмыгнул носом и кивнул. Больше ему и желать было нечего…