Следующий эпизод истории выживания советского военнопленного в гитлеровском концлагере в Боровухе-1:
Время: ЯНВАРЬ — ФЕВРАЛЬ 1942 года.
Место действия: Боровуха-1
Напомню, в предыдущем вчерашнем посте было рассказано, как Николай Обрыньба был переведен в рабочую команду в качестве художника и писаря, что и спасло, в сущности, ему жизнь, ибо в застенках основного лагеря военнопленные долго не выживали. Прим В.К.)
____________ ПРОСТАЯ КУРИЦА СПАСАЕТ ЖИЗНИ _________________
"...Пришли в комендатуру ровно в девять. В канцелярии для приема населения только гауптман Генрих. ...Он должен мне дать документы, а он хочет дать работу!..
Начинаю рисовать, надеясь, что чем раньше я нарисую, тем скорее меня отпустят...
Появляется полицай со связкой газет и листовок, сброшенных нашим самолетом:
— ПАН, ГОЙТЕ, САМОЛЕТ НАКИДАВ, Я ВСЕ ПОСБИРАВ. — И показывает жестами, как он пособирал.
«Пан» выдает ему пачку махорки. Это обычная плата за такие подвиги. Приведенный беглый военнопленный — две пачки махорки. И есть любители курить эту махорку-и зарабатывать ее, стараясь изо всех сил.
Полицай раскланивается и уходит.
Гауптман отлучается с принесенными газетами и листовками, уносит в комнату переводчиков. Замечаю, что одна газета осталась под столом у него, хватаю ее и прячу под гимнастерку за ремень брюк, хотя знаю этот проклятый приказ: ЗА ХРАНЕНИЕ ГАЗЕТЫ или ЛИСТОВКИ — СМЕРТНАЯ КАЗНЬ; да что считаться, я уже забыл, сколько раз должен был умереть, на один больше, на один меньше...
За рисунок заработал курицу.
...Мы идем строем домой, Борман по-прежнему во дворе комендатуры кричит на нас, а затем я вижу, как он идет по дороге, опустив голову, и не верится, что это он только что так взбалмошно кричал на нас, сейчас видно, как он устал и удручен.
Но у меня все ликует внутри, и я начинаю думать, как обрадую я больного тифом Николая, сварив ему, скажем, бульон и дав целую ногу курицы... Да, но ведь его нужно кормить еще долго, ведь две недели минимум... Лучше спрячу на чердаке, и буду потихоньку и по частям ее давать больному Николаю...
Уже неожиданно раздается команда разойтись. Вбегаю наверх в свою комнатку, где с Николаем помещаюсь, а у меня на кровати лежит кто-то, укрытый с головой. Оказывается, заболел тифом Ванюшка и его решили спрятать ко мне в комнату. Встречаю я эту новость без энтузиазма, так как это уже делает неизбежным мое заболевание, спать придется между двумя тифозными и варить сегодня придется две ноги, а чем я их дальше кормить буду?
Варю голову, шею и потроха. Сам я курицы так и не ел, даже не пробовал, когда варил, боялся, что не совладаю с собой.
Когда все успокаивается и мои больные забываются сном, достаю газету и начинаю ее читать. Газета «Правда», в ней сводка информбюро. Это почти невероятно, читать правду о событиях и маленькую заметку о клятве, произнесенной коленопреклоненно нашими командирами, отправляющимися на фронт.
У меня вдруг капает слеза, бросаюсь вытирать с газеты влагу, вот уж никогда не думал, что газета может стать самым важным, листком, вселяющим веру в жизнь. И почему не мы сейчас там, на Красной площади?.. Опять эти тысячи «почему?». Потому что мы не смогли...
Ненавидеть — это не значит сердиться и ругать, ненависть — это решимость и определенность, это борьба, это когда всему находишь свое место, борьба с врагом не только личным, а врагом твоего народа, твоей родины. И если месть за личные обиды является чувством и делом позорным, то месть за поругание твоей родины — дело святое.
Вдруг вижу, на меня смотрят блестящие глаза Николая. Он видит листок газеты, и хоть не хотел ему давать газету, нельзя в температуре так волновать человека, но отказать не могу и тихо читаю, и когда дохожу до места описания клятвы, Николай плачет, сначала тихо глотая слезы, затем, уткнувшись в подушку, не может сдержать рыдания...
Утром проснулся с тяжелой головой. Ломило колени, болели икры ног, начался жар. Я еще собрался и вышел на построение.
Борман был очень не в духе, кричал и объявил, что с сегодняшнего дня на весь лагерь наложен карантин...
______________________ ТИФ. НА КРАЮ ГИБЕЛИ ____________________
Орлов уже встал на ноги, Ваня еще находится в разгаре заболевания и переносит не так стойко, все плачет и просит побыть с ним. Коля Гутиев тоже слег, вернее, он давно болен уже, но держится на ногах...
Я начинаю себя чувствовать все хуже и хуже. И вот настал день, когда я не смог подняться, чтобы выйти на работу.
Василий позвал ко мне знакомого врача из пленных, который не выдаст, он послушал, посмотрел и сказал: «Это тиф». Известие меня не удивило, я знал, что заболею, и температура уже поднялась до сорока градусов. Затем я перестал помнить.
Я, оказывается, в бреду кричу и очень катаюсь, вскакиваю, и сколько меня ни уговаривают, чтобы вел себя тише, не помогает, теряю сознание и опять нарушаю всю конспирацию.
На третий день, когда узнали, что будет большой смотр рабочей команды, решили меня спрятать. Завернули в шинель и плащ-палатку и отнесли на чердак.
Завязали поясами, чтобы не раскрылся, и вложили под них к ногам, и груди, и куда только можно баклажки с горячей водой. Я лежал на чердаке возле дымохода в полусознании, и передо мной тянулся какой-то странный полусон...
...Очнулся. Я в маленькой комнате на самом верху дома, под крышей, дым от самодельной буржуйки ест глаза, так как у печки нет трубы, окно закрыто плащ-палаткой, оно без стекол, рядом со мной лежит Володька из нашего корпуса, блондин волжский с голубыми глазами, тоже больной, и за нами ухаживает Колька Орлов, сам еще слабый, я узнаю его... Мороз на дворе под ТРИДЦАТЬ градусов.
В комнате с дымящей печкой нас лежит трое, дым ест глаза, и когда делается невмоготу, снимают часть плащ-палатки с разбитого окна, в комнату врывается клубами морозный воздух, и пелена дыма тает. Мы сами выбираем, холод или тепло и дым. Володька лежит тихо, иногда бредит, Ваня уже поправляется и пытается помогать нам. О нашем пребывании здесь знают немногие...
Нам приносят наши пайки хлеба, но я его не ем, он такой жесткий и опилки так трещат на зубах, что проглотить трудно. Я мечтаю о белом хлебе. Мне кажется, что это и есть самое вкусное на земле — кусок белого хлеба... Зато Николай Орлов достает чашку клюквы, это очень сложно, достать и пронести что-нибудь с воли, и теперь, хотя бы из нескольких ягод, нам удается пить кислый кипяток. Ох, какой это освежающий напиток!
Так проходят дни, дымные и морозные, с температурой и бредом и с маленькими радостями от кислых ягод клюквы. И все же дни и ночи ЖИЗНИ, за которую борешься не только ты, но и твои друзья, вырывая тебя из мглы СМЕРТИ.
Уже мы поправляемся и начинаем рассказывать или читать вслух, или вспоминаем что-либо из прошлого, отделенного от нас толстой стеной заплетенной колючей проволоки и взрывами войны...
...Коля уже поправился, и ему удалось сделать портрет немца, за что он получил кусок рыбы: «Вот она!» — Николай разворачивает бумажку и протягивает мне хвост вареной рыбы. Это первая еда, которую я ем с удовольствием. Я не знал, что рыба такая вкусная! Оказывается, я за две недели болезни почти ничего не ел, и сейчас первый раз у меня проснулся аппетит. Мы держимся за руки и рассказываем друг другу о нашей болезни, как он перенес ее на ногах и никто не знал, что он болен; что НЕМЦЫ ТОЖЕ БОЛЕЮТ ТИФОМ, но они плохо переносят, из шестнадцати выжило двое.
Вот значит, не выдерживают немцы тифа, потому они говорят, что это специально русские таких вшей плодят, которые немцев уничтожают.
Коля потихоньку рассказывает, что начальника канцелярии гауптмана Генриха тоже поразил тиф, и Коля видел, что его укусила именно вша, которая поползла от Николая на кресло Генриха:
— Вот! Наши русские вши — тоже партизаны!
Я хохочу и уверяю, что, наверно, там была и моя. Возбуждение сменяется усталостью, и я засыпаю...
_____________ И В БАНЕ НА КРАЮ ГИБЕЛИ _______________
Сегодня нас должны вести на санобработку, мы готовимся и ждем с нетерпением целый день. В три часа нас повел Николай Орлов, мы держимся друг за друга и шатаемся, но нам очень весело.
На улице много снега и инея, сосны по ту сторону проволоки стоят все в больших белых шапках, краснея стволами в лучах закатного солнца, из трубы БАНИ поднимается столб розоватого дыма, стройно уходя в небо, все кажется праздничным в косых лучах солнца, и все удивительно уютно.
Подходим к БАНЕ и, держась изо всех сил, чтобы не упасть, сделать вид, что мы не такие слабые, входим в дверь первого приемника.
Здесь все раздеваются и сдают одежду в окно санобработки, как в Красной Армии, но когда я смотрю на своих товарищей, эта иллюзия пропадает, они столь худы, что могли бы с успехом изображать скелеты в анатомичке, кожа на всех висит серыми мешками.
На цементном полу в предбаннике холодно, и я понимаю, что ОЧЕНЬ ОПАСНО РАЗДЕТЬСЯ СОВСЕМ, потому ухитряюсь не сдать сапоги и в них стою и жду, когда пустят в душевую.
Но нас еще должны стричь и брить. Наши головы действительно требуют стрижки, у одного длинные, белые, как лен, висящие, у других — сбитые, как пакля, торчащие во все стороны...
Мы входим в ДУШЕВУЮ, и каждый становится под душ, но я уже ЗНАЮ ЭТУ ЛОВУШКУ: будут держать ЧАС босиком на цементном полу, а затем пустят на десять минут горячую воду.
Вся беда в том, что мы не знаем, когда пустят. Нам пустили неожиданно сразу, что было гораздо хуже, чем если бы пустили позднее, так как ждать на холодном полу придется после горячего душа, пока выдадут одежду из санобработки.
Мы быстро моемся. О! какое это блаженство — горячая вода, которая льется, согревая и лаская твое тело, нет, скорее наши кости, которые, так и кажется, при движении стучат.
Но вот душ закапал, прекратилась подача воды, мы быстро вытираемся кто чем, и теперь начинается ПЫТКА ОЖИДАНИЯ на цементном полу.
Душевая быстро охлаждается, и уже это не блаженство, а вызывает проклятия, сейчас у всех действительно стучат зубы, и каждый старается, как может, согреться.
Пригодились мне сапоги, хотя бы ноги в тепле, а на спине мокрое полотенце, и я сжимаюсь, чтобы стать как можно меньше. Удивительно, как можно такое приятное дело, как душ, превратить в эту ПЫТКУ.
Мы все похожи на мокрых куриц, сжатые в комки и прикрытые тряпками, замерзшие и уже даже не ругающиеся, так как на это тоже нужны силы.
(На улице мороз под 30 градусов. Признаться с моим здоровьем я бы такую баню не пережил, часами стоять голым на холодном цементном полу... Прим В.К.)
Наконец нам выдают нашу одежду, горячую, пропахшую вонючим паром, НО, к сожалению, МОКРУЮ, вернее, влажную.
Все стремятся ее скорей напялить. На минуту бросаю взгляд на наше одевание и вижу нас со стороны — это зрелище полной беспомощности не могущих справиться со своими штанами, рубахами, торопящихся, деятельных, но совсем ОБЕССИЛЕВШИХ людей...
Все же наконец-то все постепенно одеваются, и наша тройка тоже одета, осталось только поясом затянуть шинель, но это тоже очень трудное дело. И все-таки мы счастливы, теперь нам можно возвратиться в свои комнаты и не бояться, что мы кого-то заразим.
_____________ ПОТЕРЯ ЗРЕНИЯ. ПОБЕГ ГРУППЫ _______________
Прошло несколько дней, я все еще лежу, и мне трудно подняться. Коля принес мне фотографию немца, чтобы ее нарисовать, но я не в силах что-то делать. И все же пытаюсь рисовать... Но вижу я все хуже и хуже, и все расплывается... Как только пытаюсь всматриваться, все опять расплывается.
Меня начинает сильно беспокоить, что, пока я лежу с закрытыми глазами, все хорошо, но стоит их открыть, и все, что я вижу, плывет, и с каждой минутой все больше и больше. Я ТЕРЯЮ ЗРЕНИЕ.
А на голове даже пуха нет, волосы не растут, и она как бритая. Ногти на ногах выпали, как пластинки, что испугало меня еще больше. Как видно, подходит КОНЕЦ, и нет выхода из этого заколдованного круга.
Лежу целые дни с закрытыми глазами. Николай Гутиев тоже ослабел, и нет работы, чтобы он мог прокормить нас обоих, а на этих харчах зрение не вернешь.
Значит, нужно решаться, я не хочу тянуть долго, решаю ВЫБРОСИТЬСЯ ИЗ ОКНА нашего третьего этажа.
В эту, пожалуй, самую трудную минуту моей жизни вдруг помощь пришла совсем неожиданно.
Меня искал один мой земляк, и вечером он пришел в нашу комнату. Узнал меня, а я его смог узнать только по голосу...
Никифор Васильевич — степенный хохол, упорный, как и должен быть украинец, и если уж что задумает, то выбить можно только с душой вместе.
— Ой, братику, та якэ ж горе трапылось, що ты нэ бачишь. А у мэнэ до тэбэ дило есть, тай такэ дэликатнэ, що тильки земляку и сказать можу.
Я не могу понять что за дело, но слушаю, догадываюсь, наверно, что-то задумал Никифор Васильевич. Говорю, что уже, кажется, я от всех дел ухожу, опоздал он со своим делом.
— Та, Мыкола, абы ты знав! Я зараз в рабочий команди ризныком работаю у нимцив. Поки про дило казать нэ буду, а зараз будэм тэбэ лыкуваты. Ты лэжи, а я пиду до вашей кухни.
Прошло время... Но открылась дверь, и вошел Никифор Васильевич, в комнате сразу вкусно запахло супом, а он подсаживается и начинает кормить. Бульон наваристый и горячий, мы дуем вдвоем на ложку, и я с жадностью глотаю... Остальное переливает в мой котелок и оставляет Николаю Орлову, чтобы он меня подкормил. Мне делается тепло, и, ослабев, я засыпаю...
Никифор Васильевич помещался в нижнем этаже нашего рабочего корпуса, и стал он заходить ко мне каждый вечер, привел ВРАЧА.
Тот, наш же военнопленный, посмотрел меня и сказал: «Все хорошо будет, зрение вернется, если будет питание; и ногти вырастут». Вот, «питание». Но Никифор Васильевич взял меня на свое иждивение, и через неделю я уже видел, хотя и не очень ясно.
Сегодня Никифор Васильевич принес мне паспорта, завернутые в тряпочку, я спрятал их в свое логово, и только теперь он мне сказал, что их группа РЕШИЛА БЕЖАТЬ, но, для того чтобы пройти по территории Белоруссии, нужно иметь паспорта с отметкой, что ты невоеннообязанный.
Для этого нужно сделать фото, то есть ПОДРИСОВАТЬ ЧУЖИЕ ФОТОГРАФИИ НА ПАСПОРТАХ, чтобы похоже на каждого было, и поставить штамп «гесеген» (проверено);
А ПАСПОРТА ЭТИ — мертвых пленных, ИЗ ГРАЖДАНСКИХ.
(Важная информация. Я и сам слышал от местных, что в Боровухе было отделение концлагеря, где содержались гитлеровцами наши гражданские патриоты, и не раз ко мне обращались подписчики по поводу своих гражданских родственников, сгинувших в этом лагере. Говорили, что родным каких то выплат не платили, ссылаясь на то что нет документов о том, что в Боровухе был лагерь для гражданских. Так люди погибли, документов нет, но лагерь судя по рассказам людей был. ныне сведений о нем пока в архивах до сих пор не найдено... Здесь же мы от Обрыньбы узнаем, что гражданские тоже содержались в Боровухе и умирали здесь... Прим В.К.)
Вот и нашлось мне дело, а я думал концы отдавать.
Великая это вещь — уметь что-то делать и быть нужным людям.
Сразу стало весело на душе, и я принялся за эту кропотливую работу. Работа требовала большого труда и тщательности. Нужно было с натуры нарисовать портрет каждого из группы, затем соскоблить глянец с фотографии из паспорта и подрисовать фото по портрету.
Потом эти портреты-миниатюры нужно было обработать: нацарапать с ненужных фото белой эмульсии, развести ее кипятком в ложке и окунуть рисунок, а когда эмульсия застынет, снова размочить портрет, наклеить на чистое стекло и бензином протереть.
Получалась глянцевая фотография, которая вклеивалась в паспорт, на ней рисовались недостающая часть круглой печати и прямоугольный штамп «гесеген».
Делать нужно было, чтобы никто не догадался, потому я работал украдкой, когда удавалось оставаться днем одному в комнате.
Через месяц все паспорта были готовы, и ГРУППА БЕЖАЛА..."
___________________________________________
Источник: Обрыньба Николай Ипполитович "Судьба ополченца"
Продолжение следует...
На фото:
https://vk.com/id788455761?w=wall788455761_53%2Fall
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев