Мачеха-28...

Тоня вновь сидела перед майором Чеботарёвым. Волосы растрёпаны, платка на них нет. Потерялся где-то в коридорах НКВД, пока вели её после допроса, оглушённую. Губы Антонины разбиты, и больше не казался ей майор красивым мужчиной. Внутри всё замирало и готовилось к боли, когда вводили её в кабинет этого жестокого человека.
Он не церемонился, не делал скидку на то, что Тоня женщина. Да он и не видел в ней женщину, он видел врага! В очередной раз склонился над ней низко—низко и орал в самое ухо:

— Подписывай, я говорю! Подписывай, все уже доказано. Просто подпиши и пойдешь в камеру.

— Нет, — мотала головой Тоня. — Не подпишу. Я не делала этого, не передавала сведения фашистам.

Тоня говорила, и жмурилась. Готовилась к очередной порции боли, зная, что всё стерпит, но ни за что не подпишет, не признается в том, чего не делала! Возникало ли в ней искушение взять в руки ручку, которую так настойчиво всовывал ей Чеботарёв, подписать и уйти в камеру, которую Тоня сейчас считала чуть ли не райским местом?
Может и было такое. На долю секунды закралось желание сделать один единственный росчерк, чтобы не видеть никогда больше майора, чтобы не тянул он к ней свои жестокие руки. Лишь на долю секунды Тоня об этом подумала и тут же вспомнила старую Матрёну.

То, что испытывает Антонина и на сотую долю не сравнится с тем, что вытерпела Матрёна. Вытерпела столь жестокие пытки, и не предала! Ради неё, чтобы не делать эту жертву напрасной, Тоня никогда не подпишет признание в том, чего не делала!

Она жмурилась, готовясь к удару, а Чеботарёв неожиданно распрямился. Ушёл, развалился на своём стуле. Тоня несмело посмотрела на его лицо, а майор ухмылялся.

— Дура ты, баба! Подписала бы и облегчила свою участь чистосердечным признанием. Может, и срок меньше был бы. От твоей подписи уже вообще ничего не зависит. Твое преступление против советской власти доказано. Имеются показания соседки по общежитию, показания твоего же собственного мужа. Он подтвердил, что сговорившись с отцом, работавшим на немцев, ты проникла на завод и передавала фашистам сведения. Это доказано!

— Не может такого быть, не может! — Тоня закричала. — Иван не мог такое сказать. Ты врёшь, ты всё врёшь!

— А ты мне не тыкай, фашистская гнида, — вновь рассвирепел Чеботарёв. — Что, голос прорезался?

— Я не верю в это. Иван не мог, — вновь повторила Тоня.

— Да что ты говоришь? Твой муж, который, возможно, на данный момент уже бывший муж, потому что собирался с тобой развестись — солдат. Он воевал за советскую власть и не смог простить жену — предательницу. Хорошо смотри.

Чеботарев рывком открыл ящик стола, достал картонную папку с веревочными завязками, извлек из нее один лист. Показал его Антонине. Она сделала движение, собираясь забрать листок, а Чеботарёв отстранился.

— Читай издалека, в руки не дам. Надеюсь, подпись своего мужа узнаёшь?

Не так уж и часто Тоня видела подпись Ивана, но она уже поняла, всё поняла! Чеботарёв не врёт, не с таким самодовольным выражением лица. Тоня почти равнодушно прочитала часть написанного на листке. Отвернулась, чтобы майор не увидел слез на ее глазах. С Тоней такое случалось. Плакать не хочет, а слезы текут сами по себе. Это плачет душа!

Душа плакала, стенала, пока молодой солдат вел Антонину в камеру. Упала женщина на деревянную скамью, но не зашлась в рыданиях. Лежала, не шелохнувшись, будто умирала, а из застывших глаз текли слезы. Тоня их не чувствовала на лице, она ничего не чувствовала. Умирала не она, умирала вера и любовь. Вера в мужа, любовь к нему.
Всю жизнь смотрела Тоня на мужа сквозь пелену, пелену своих чувств. Головой всегда понимала, что не любит он её. Сейчас вспомнилось возвращение Ивана. Думала, отвык после военных лет, ведь вернулся чужой, холодный человек. Вместе со слезами спадала пелена с глаз. Муж не только чужой человек, он человек, способный на подлость.

«Зачем, Ваня, зачем?» — молотом билось в голове. «Я любила тебя, жила тобой. Зачем?!!»

Антонина лежала, не шелохнувшись, много часов. Возможно, наступила ночь. Она то проваливалась в сон, похожий на тяжелый кошмар, то выплывала из него.
Наверное, наступило утро, потому что в окошко двери солдат просунул завтрак. Кусок серого хлеба и недоваренную перловку. Тоня поднялась по инерции, забрала завтрак. Заставила себя есть перловку, но поняла, что не может ее проглотить. Горло стянуло спазмом горечи.

Зря. Все зря! Годы жизни прошли зря. Думала, что есть семья. Ждала и верила. А оказывается, никогда не была нужна. Семьи нет.
Стоп! Выронила Тоню ложку, отодвинула от себя железную тарелку с перловкой. Как это, нет семьи? А Стёпа с Лизой? Родные и любимые, они никогда не предадут. Им сейчас плохо, в этом Тоня уверена. Если это не так, тогда действительно — хоть голову в петлю. Но Тоня знала, она нужна своим детям. Они страдают.
А кто поможет Андрею с Гришей? Гриша тоже не чужой. Мальчик переживший ужасную трагедию не безразличен Тоне. Ради них, ради детей надо стараться оправдаться. Оправдаться и выйти отсюда.

Тоня все еще верила, что это не конец. Не бывает так при советской власти. Не может она осудить невиновного. Лизе со Степкой будет плохо с отцом. Они его не знают. Не знают, на что он способен. Поэтому надо выйти, выйти любой ценой!

Два дня Тоню не водили на допрос. Два дня она ждала, готовила речь для майора Чеботарева. Боялась встречи с ним, но все-таки хотела попытаться оправдаться в очередной раз. Время суток женщина определяла по приемам пищи. Кормили два раза. Утром скудный завтрак, вечером такой же скудный ужин. На второй день, после того, как принесли ужин, Антонина уже ничего не ждала. Пыталась уснуть, но уж больно сложно делать это на жесткой, короткой скамье, когда одолевают тяжелые мысли, саднит разбитая Чеботаревым губа, и ноет голова в том месте, где майор вырвал клок волос. Тоня скрючилась на скамье, не сразу поняв, зачем открылась дверь камеры.

— Свиридова на выход, — услышала она знакомые слова.

Удивилась, что майор работает так поздно, однако повели её совсем не в кабинет Чеботарёва. На этот раз подвальная лестница привела их с конвоиром к задней двери. Двери ведущей во двор, покрытый брусчаткой. Возле самой двери стоял чёрный воронок.
И вновь Тоню везут куда-то. Везут далеко. Машина останавливается, и по свистку локомотива, специфическому запаху креозота Тоня понимает, что её привезли на вокзал.

Вот тогда женщине становится очень страшно. Ее собрались увозить. Увозить от детей? Как же так? Такого быть не может. Почему так быстро? Ведь ничего еще не доказано.

Работник станции подсвечивал фонарём, когда Тоню вывели из машины и повели в хвост состава, похожего на товарный. Вагоны глухие, деревянные, а возле последнего несколько солдат. Они быстро приоткрыли деревянную дверь вагона и моментально закинули туда Тоню ни слова не говоря, ничего не объясняя.

В вагоне полная темнота и дыхание. Тяжелое дыхание людей. Их тут действительно много, кто-то постанывает, кто-то храпит. Люди спят прямо на полу вагона.
Тоня поняла это, сделав шаг и наступив на чьё-то тело.

— Эээ, осторожнее, — сказал грубый женский голос.

И тут вагон покачнулся. От неожиданности Антонина потеряла равновесие, упала прямо рядом с той женщиной, на которую наступила. Упала и замерла, стараясь не шевелиться, чтобы вновь на кого-нибудь не наткнуться.
А поезд набирал ход. Всё дальше и дальше Тоня отдалялась от города, от своих детей.

Ее разбудил лучик. Тоненький солнечный лучик проник сквозь щели деревянного вагона и скользнул по векам женщины. Она села, осмотрелась. В вагоне человек двадцать, все женщины. Неопрятные, непричесанные, как и сама Тоня, в грязной одежде. В вагоне стало значительно теплее, и она ясно ощутила запах немытых тел.
«Это везут заключенных», — поняла женщина. «Значит, и я тоже...»

Рядом с Антониной просыпалась похожая на цыганку женщина с коротко стриженными черными волосами. Лицо грубое, нос большой и выражение лица желчное, злое. Этим выражением женщина напомнила Антонине Зою, хотя никакого внешнего сходства не было.

— Это ты что ли не смотришь, куда лапы свои ставишь? Ты на меня ночью наступила? — выпятила нижнюю челюсть черноволосая женщина. — Кто такая, по какой статье чалишься?

— Статье? Какой статье? — растерялась Антонина. — Нет у меня никакой статьи. Суда еще не было. Я не понимаю, куда меня везут.

— Суда, говоришь, не было? — сузила глаза черноволосая. — А за что взяли-то?

— По ошибке. Считают, что я немцам помогала. Но это неправда.

— А, да ты у нас политическая, — оскалила желтые зубы соседка по вагону. — Терпеть таких не могу. Гниды вы все. Суда, говоришь, не было? Да какой тебе еще суд? С такими, как ты, разговор короткий. Без тебя приговор вынесли. Раз с нами едешь, значит, все уже решено. Бабы слыхали, у нас еще одна политическая. А что у тебя есть, политическая? О, смотри, гребешок на волосах приличный. Поделиться не желаешь? Бог велел делиться.

Черноволосая поднялась на ноги, встала над сидевшей на полу вагона Антониной и дёрнула гребень на ее растрёпанных волосах. Больно дёрнула, почти как майор Чеботарёв, когда пытался выбить с Тони признание. Гребешок оказался в руках черноволосой вместе с несколькими Тониными волосами.

— Отдай гребень, — возмутилась Тоня, — это мой.

— Был твой, стал мой, — оскалилась осужденная.

— Отдай быстро!

— А то что? Что ты мне сделаешь? — похожая на цыганку женщина пнула Антонину ногой.

Тоня схватила за эту ногу, дернула на себя, и вот уже черноволосая валяется на полу вагона, больно удавившись головой. Она вновь попыталась наскочить на Тоню, но наткнулась на большой кулак.
Внезапно Тоня поняла, что она оказалась в таком месте, где нужно сразу ставить на место зарвавшихся уголовниц. В том, что эта черноволосая уголовница, у Тони не было сомнения. Она тоже таких терпеть не могла! Такие, как эта, спекулировали во время войны, продавали голодающим хлеб с опилками. Поэтому Тоня ударила без тени сожаления. Она знала, что она сильнее.
Это поняла и черноволосая, когда Антонина забрала у нее свой гребешок.

Гребень был дешевенький, но его Тоне подарил Андрей. Подарил с первой своей зарплаты на заводе. Гребешок дорог, как память о настоящем друге. Вот уж кто Тоню предаст и не подпишет никаких изобличающих бумаг! В этом Тоня была уверена. Скорее всего, Андрей сейчас не сидит на месте, что-то пытается, борется за Тоню. Только бесполезна вся эта борьба, теперь Антонина в этом была уверена. Жернова правосудия зацепили ее по ошибке, но уже не отпустят.

Зажав в руке отвоеванный гребешок, Тоня нашла свободное место в самом углу вагона. Забилась туда и задумывалась об Андрее, действительно близком человеке. Как же не разглядела, не поняла, что чужой человек стал ей ближе мужа? Никогда с Иваном такого понимания, такой близости не было.

Не могла Антонина предположить, что в это самое время виновник ее мыслей вместе с капитаном госбезопасности въезжает в Ключевку.

— Первым делом надо поговорить с председателем колхоза, — говорит Алексей Кувшинов. — Или все-таки начнем с политработника написавшего докладную?

ПРОДОЛЖЕНИЕ ТУТ...

НАЧАЛО ТУТ...