И слово будто музыка звучит...

― Мы страна без обращения к другому. Вот что я слышал от одного эмигранта, приезжавшего в Россию: «Вы знаете, что у вас заменило обращение к другому человеку? Слово «ну». Всегда к нам обращается экскурсовод и говорит: «Ну, пойдём...», «Ну, сейчас будем обедать...» Постоянное «ну», привычка обращаться с понуканием вошла в язык. ― Общая деградация нас как нации сказалась НА ЯЗЫКЕ ПРЕЖДЕ ВСЕГО. Без умения обратиться друг к другу мы теряем себя как народ. Как жить без умения назвать? Вообще заметить какое-нибудь явление – это дать ему имя, создать термин, поэтому в средние века наука занималась главным образом называнием, созданием терминологии. Называние уже было познанием. Когда открывали остров, ему давали название, и только тогда это было географическим открытием. Без называния открытия не было. ― У меня очень много писем по поводу мата или, как осторожнее говорили до революции, «трёхэтажных выражений». Если бесстыдство быта переходит в язык, то бесстыдство языка создает ту среду, в которой бесстыдство уже привычное дело. Существует природа. Природа не терпит бесстыдства. ― Тот, кто чувствует себя свободным, не будет отвечать матом… ― В лагере на Соловках расстреливали чаще всего тех, кто не ругался <матом>. Они были «чужие». ― Ещё сто лет назад в словаре русского языка было 287 слов, начинающихся с «благо». Почти все эти слова исчезли из нашей речи, а те, что остались, обрели более приземлённый смысл. К примеру, слово «благонадёжный» означало «исполненный надежды»… ― Слова исчезли вместе с явлениями. Часто ли мы слышим «милосердие», «доброжелательность»? Этого нет в жизни, поэтому нет и в языке. Или вот «порядочность». Николай Калинникович Гудзий меня всегда поражал – о ком бы я ни заговорил, он спрашивал: «А он порядочный человек?» Это означало, что человек не доносчик, не украдёт из статьи своего товарища, не выступит с его разоблачением, не зачитает книгу, не обидит женщину, не нарушит слова. ― На Соловках интеллигентного, доброго Георгия Михайловича Осоргина островное начальство собиралось расстрелять и уже заключило в карцер, когда по разрешению более высокого начальства к Осоргину приехала на свидание жена, княжна Голицына. Осоргина выпустили под ЧЕСТНОЕ СЛОВО ОФИЦЕРА с условием, что он ничего не скажет жене о готовящейся ему участи. И он ничего ей не сказал. ― А «любезность»? «Вы оказали мне любезность». Это добрая услуга, не оскорбляющая своим покровительством лицо, которому оказывается. «Любезный человек». Целый ряд слов исчезли с понятиями. Скажем, «воспитанный человек». Он воспитанный человек. Это прежде всего раньше говорилось о человеке, которого хотели похвалить. Понятие воспитанности сейчас отсутствует, его даже не поймут. «Доброта» из нашей жизни уходит, как и словосочетание «добрый человек», которое в русских народных сказках характеризует вообще человека, ВСЯКОГО ЧЕЛОВЕКА. ― Я бы поставил на первое место необходимость создания словаря БУНИНА. Его язык богат не только связью с деревней и дворянской средой, но ещё и тем, что в нём литературная традиция – от «Слова о полку Игореве», от летописей. ― Очень важно читать детям вслух. Чтобы учитель пришёл на урок и сказал: «Сегодня мы будем читать «Войну и мир». Не разбирать, а читать с комментариями. Так читал нам в школе наш учитель словесности Леонид Владимирович Георг. Стихи же вообще нельзя прочитать с первого раза. Сперва нужно уловить музыку стиха, затем уже читать с этой музыкой – про себя или вслух. Академик Дмитрий Сергеевич Лихачёв.

Май из рук выпадает – наружу числом... Только в сумерках скрипнет калиткой. В этой жизни хорошее быстро прошло, вот и сжалась душа как улитка... Время с горки скатилось. Весна как весна... Солнце тихо упало в лощину... Прожила будто всё заслужила сполна – этот берег, рассвет и мужчину. Эти теплые ливни под шёпот в ночи, Эту вечно неспящую птицу. Всё ей мало... Взлетает – кричи не кричи... Всё ей небо далёкое снится... Ничего не отложишь , не спрячешься в боль... Постоять бы ещё у порога. Поцелуем случайным глотая любовь – нескончаемо жадно и долго ... Только поздно... Сливается с небом земля, и туманом укрыта дубрава... Может крикнуть Ну, Отче, смотри это я! Вот, на фото – четвертая справа. Та же девочка, навзничь, упала в траву тот же город и та же планета. Тот же ветер упрямый качает листву в промежутке пространства и света... Н.Золотова

В доме на Котельнической набережной жили Галина Уланова, Никита Богословский, Людмила Зыкина, Лидия Смирнова, Клара Лучко, Нонна Мордюкова, Михаил Жаров… Жила здесь и легендарная Фаина Георгиевна Раневская. Жил в этом доме и Евгений Александрович Евтушенко, «левому» творчеству которого я обязан своим въездом в гараж нашего дома. Мест в гараже было раз в тридцать − сорок меньше, чем желающих туда на чём-нибудь въехать. Поэтому при дирекции существовала гаражная комиссия. Учитывая контингент жильцов, можно себе представить состав этой комиссии. Когда я пошёл на комиссию впервые, то подумал, что влез на полотно художника Лактионова «Заседание Генерального штаба». Чином ниже адмирала в комиссии никого, по-моему, не было, или мне тогда с перепугу так показалось. Очередники тоже были не с улицы, и, естественно, мне не светило ничего и никогда, хотя я честно числился в списках жаждущих парковки многие годы. Жаждал парковки и Евтушенко. Мы родились с Женей рядом, он ı8 июля, я − ı9-го, матери наши служили в Московской филармонии и сидели в редакторском отделе друг против друга, дружили и завещали это нам с Женей. Попытки дружбы были: у меня есть несколько Жениных книг с лихими перспективными надписями, и однажды был произведён эксперимент совместного празднования дня рождения. В списках на возможность въезда в гараж наши кандидатуры стояли тоже почти рядом, но разница в весовых категориях была столь велика, а вероятность освобождения места в гараже столь ничтожна, что мне оставалось только вздыхать. Покойный директор высотки Подкидов, очевидно вконец замученный великим населением своего дома, проникся ко мне теплотой, и я с благодарностью вспоминаю его ко мне отношение. Подкидов и прошептал мне однажды, что умер архитектор академик Чечулин, один из авторов проекта нашего дома, родственники продали машину и неожиданно внепланово освободилось место в гараже и что вопрос стоит обо мне и Евтушенко. Я понимающе вздохнул, и мы с Подкидовым выпили с горя. В этот критический момент появляется известное и очень мощное по тем временам стихотворение Евтушенко «Тараканы в высотном доме». Тараканов в нашем доме действительно были сонмища – вывести их, как известно, практически невозможно, можно только на время насторожить, и Женино стихотворение потрясло своей бестактностью руководство дома, и, конечно же, патриотически настроенную гаражную комиссию. Сколько ни разъяснял им бедный Евгений Александрович, что это аллегория, что высотный дом – это не дом, а страна, что тараканы – не тараканы, а двуногие паразиты, мешающие нам чисто жить в высотном здании нашей Родины, всё было тщетно: гаражная комиссия обиделась на Евтушенко, и я въехал в гараж. Вот как надо быть осторожным с левизной, если хочешь при этом парковаться.

Этот снимок был сделан в апреле 1921 года - последнюю весну Блока. В начале мая 1921 года Александр Александрович должен был дать в Москве несколько творческих вечеров, первое отделение которых занимали выступления его друга Корнея Чуковского. Московские гастроли с первого дня пошли наперекосяк. Первый вечер в Политехническом музее прошел в полупустом зале, наполненный «случайной» публикой. Блок поначалу отказывался выходить на сцену, и лишь благодаря настойчивым уговорам Чуковского согласился выступить. На двух последующих вечерах, состоявшихся в том же зале, ситуация была уже существенно лучше — публики заметно прибавилось. Однако настроение поэту от этого никоим образом не улучшилось, поскольку финансовые сборы от всех трёх выступлений оказались ничтожны. Во время четвертого выступления в зале «Дома печати» на Никитском бульваре, произошёл крайне неприятный инцидент. Один из слушателей — по утверждению Корнея Чуковского, «какой-то чёрный тов. Струве», — начал выкрикивать, перебивая Блока, что его стихи — это мертвечина, а сам он — мертвец, что он «внутренне мёртв». Будучи глубоко оскорблённым таким хамством, Блок оборвал чтение и ушёл со сцены за кулисы, но, опять-таки вследствие уговоров бросившегося за ним Чуковского, вернулся и продолжил выступать. Вечером того же дня Блок выступил в Мерзляковском переулке, на собрании участников литературно-художественного кружка «Studio Italiano», возглавлявшегося литератором Павлом Муратовым. В этой аудитории, в отличие от предшествующей, приём ему был оказан исключительно эмоционально тёплый. Шесть лет спустя Муратов, к тому моменту уже покинувший СССР, вспоминал о последней встрече с Блоком так: «Я смотрел сбоку на его тяжёлый и правильный профиль, видевший столько житейских бурь и вот смягчённый, видимо, этой минутой бережного внимания, этим ветром сочувствия. Невольно думалось: каким образом могло случиться, что этот столь многими любимый в прекрасном своём даровании человек столь явно одинок и несчастен, столь горестно молчалив под вздорное жужжание чуковских и скучное гудение коганов». Перемещаясь из квартиры в квартиру, из зала в зал то на автомобиле, то на извозчиках, дерущих по 10–15–20 тысяч за одну поездку, постоянно находясь в окружении кучки восторженных московских поклонников и поклонниц, — Блок всё же обращал внимание на детали окружающего его ландшафта. Которые его совсем не радовали: «В Москве зверски выбрасывают из квартир массу жильцов — интеллигенции, музыкантов, врачей и т. д. Москва хуже, чем в прошлом году, но народу много, улица шумная, носятся автомобили». В один из дней, свободных от выступлений, к Блоку была приглашена доктор Александра Канель. Она работала в Кремлёвской больнице и считалась терапевтом-диагностом высокого уровня. Осмотрев поэта и выслушав его жалобы на недомогание, Канель диагностировала у него сильное истощение и малокровие, которое она приписала следствию недостаточного питания и однообразной пищи, а также сильную неврастению, цинготные опухоли и расширение вен на ногах. При этом, как утверждала Канель, никаких органических изменений у пациента не наблюдается, а вся проявленная у него симптоматика — и слабость, и испарина при ходьбе, и плохой сон — всё происходит от нервного и физического истощения. Рекомендации, полученные Блоком от врача Кремлёвки, оказались самыми примитивными: мало ходить, больше лежать, не нервничать и хорошо питаться. Корней Чуковский, во все дни пребывания Блока в Москве неотступно находившийся подле него, понимал, что с поэтом творится что-то неладное. Особенно напугала Чуковского история, приключившаяся в один из последних дней пребывания Блока в Москве. Вот как Корней Иванович описывает этот случай в своих мемуарах: «Мы сидели с ним вечером за чайным столом и беседовали. Я что-то говорил, не глядя на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не крикнул: передо мною сидел не Блок, а какой-то другой человек, совсем другой, даже отдалённо не похожий на Блока. Жёсткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и глух ко всему человеческому. — Вы ли это, Александр Александрович?! — крикнул я, но он даже не посмотрел на меня». Как утверждал Чуковский далее, не в силах вынести вида живого мертвеца, он поднялся из-за стола, взял шляпу и тихо ушёл. Больше он Блока никогда не видел — ни живым, ни мёртвым. (с)

Забывая свои же пророчества, Наплевав на свои убеждения, Я стою на краю одиночества, Я стою на границе забвения. Все что было, смешное, неважное, Все умчалось со скоростью катера, И плывет бригантина бумажная По течению в мёрзлом форватере. Дым на речкой, туманные просеки, Скрип цепей проржавелой посудины, И осины, и тонкие сосенки, Машут с веток веревкой Иудиной. Я забыл свое имя и отчество, Кровь разбавил водицею талою, Я стою на краю одиночества, Как на шпалах стою меж вокзалами. Мне б встряхнуть свое сердце над бездною, Расплескать все ненужное, нервное, И уйти, хлопнув дверью подъездною, Только вряд ли поможет наверное. Что ж тоска моя, ваше высочество, Не предсказывай больше события, Я стою на краю одиночества, Это есть моё место прибытия. А. Г.

Олег Батлук

Процитируем вам один из невыдуманных рассказов Викентия Вересаева о Пушкине: «В середине двадцатых годов существовало в Москве литературное общество "Звено". Один молодой пушкинист прочитал там доклад о Пушкине. Пушкин такой писатель, что, надёргав из него цитат, можно пытаться доказать, что угодно. Докладчик серьёзнейшим образом доказывал, что Пушкин был большевиком чистейшей воды, без всякого даже уклона. Разнесли мы его жестоко. Поднимается беллетрист А. Ф. Насимович и говорит: — Товарищи! Я очень удивлён нападками, которым тут подвергся докладчик. Всё, что он говорит о коммунизме Пушкина, настолько бесспорно, что об этом не может быть никакого разговора. Конечно, Пушкин был чистейший большевик! Я только удивляюсь, что докладчик не привёл ещё одной, главнейшей цитаты из Пушкина, которая сразу заставит умолкнуть всех возражателей. Вспомните, что сказал Пушкин: Октябрь уж наступил...»

"Летом мы жили в Переделкине, на даче от Союза писателей. Папы не стало в 1972 году, но нас с мамой не выгоняли до 1986 года. <...> Я долго считала, что все люди вокруг - писатели или актеры. Как-то в школе мне задали сочинение на тему «Что хотел сказать Катаев в произведении «Белеет парус одинокий». Будучи девочкой нахальной и находчивой, я пошла к Валентину Петровичу на дачу и попросила написать это сочинение. Он написал и получил три! Его очень развеселили замечания, сделанные красной ручкой на полях: «Не верно. Катаев хотел сказать другое». Но учительнице я ничего не рассказала, а то бы ее инфаркт хватил." Это воспоминание Дарьи Донцовой (настоящее имя Агриппина Аркадьевна, в девичестве Васильева), дочери советского писателя Аркадия Васильева.

Я ужасно сентиментален, и это неистребимо во мне, как грусть. Я вижу знакомые лица, давно чужие, и они волнуют меня, и я охвачен воспоминанием, и течение времени останавливается, открывая прошлое. Время безжалостно, я знаю это и стараюсь улыбаться, когда мне совсем не хочется улыбаться, и говорю не те слова, какие нужно говорить. А какие нужно? Я забыл эти слова. Меня пугает равнодушие времени и чужие люди. Чем дальше, тем больше чужих, и некому поклониться, и не с кем уйти. Я ужасно сентиментален, и я бы плакал, прислонившись к плечу друга, но я не могу плакать и смотрю, смотрю спокойными глазами на пустоту вокруг. _ _ _ _ Геннадий Шпаликов. Из дневника 1957—1958. Бывают крылья у художников, Портных и железнодорожников, Но лишь художники открыли, Как прорастают эти крылья. А прорастают они так, Из ничего, из ниоткуда. Нет объяснения у чуда, И я на это не мастак. * * * О Геннадии Шпаликове рассказывает кинорежиссер Петр Ефимович Тодоровский: Трудно представить Генку Шпаликова солидным шестидесятилетним мужчиной, — он остался в памяти молодым, обаятельным парнем с широко расставленными глазами и вместе с тем — одиноким, заброшенным, неустроенным... Я с ним познакомился, когда он работал с Хуциевым над «Заставой Ильича», — в огромной коммунальной квартире у него была маленькая комнатушка, где он жил с женой и ребенком, однако собирались в этой коммуналке замечательные персонажи... В этой компании были люди примерно моего возраста — кинорежиссеры Венгеров, Хуциев, Швейцер... Шпаликов же был совсем молодой, ему было тогда всего двадцать четыре года. После премьеры моего фильма «Верность», помнится, состоялся один из первых наших совместных гитарных вечеров. Сохранились очень хорошие записи, где поет Генка, поет Окуджава, я им подыгрываю... В принципе, на таких встречах мы и знакомились, там образовывались дружбы, складывались судьбы. Ну а еще до этого я поехал в Петербург к Окуджаве, тогда он жил там (мы вместе писали сценарий) — и, как я помню, нас собирал у себя Венгеров. Была, мне помнится, чудесная зимняя ночь... вдруг к утру в нашей компании появился Галич, потом появился Исаак Шварц, появился неожиданно Митта. И это все длилось иногда по два-три дня, незаметно пролетали часы под гитару, под хорошее вино, мы слушали песни, — и там тоже всегда был Генка Шпаликов. ... Вообще же мы по-настоящему познакомились с ним на съемках фильма «Никогда». Он вдруг сказал мне: «Слушай, а я никогда не видел моря». И я взял его с собой — он всю неделю купался в море, пил вино и пел песни. Остаётся во фляге Невеликий запас, И осенние флаги Зажжены не про нас. Вольным — вольная воля, Ни о чём не грущу, Вздохом в чистое поле Я себя отпущу. Но откуда на сердце Вдруг такая тоска? Жизнь уходит сквозь пальцы Жёлтой горстью песка. Знаете, поначалу я не особенно прислушивался к его стихам. А мелодии были у него одни и те же, непритязательные... Так что поначалу его в нашей компании и не воспринимали как какого-то серьезного барда, как, допустим, Булата. Казалось, ну да, пишет какие-то песенки, пишет для себя, а потом, когда я вчитался, когда вслушался, то понял, какой это серьезный замечательный поэт. Я должен сказать, что, когда я вдруг набрел у него на эти строки — «Рио-Рита», «Рио-Рита», вертится фокстрот, на площадке танцевальной сорок первый год», — я просто задрожал, я понял, что мой фильм (я снимал «Военно-полевой роман») без этих слов в чем-то очень сильно потеряет или чего-то не найдет... Удивительно, что эта песня, легкая такая стилизация, вроде бы, в итоге стала не просто песней, стала частью драматургии нашего фильма. Я ее сам и исполнил. Мне иногда говорят: это ваша песня, такое ощущение, что эту песню написал Тодоровский. Самое поразительное — Генке Шпаликову в сорок первом году было четыре года!.. Я не знаю, как он спустя много лет вспомнил этот летний день — я-то помню это сумасшедшее время, как мы бегали по этим скверикам, садикам, с гитарами, дергали девчонок за косы, совершенно не чувствуя, что на нас наступают эти страшные четыре года войны... И этот четырехлетний мальчик запомнил и в этих строфах — «городок провинциальный, летняя жара» — точно описал эту атмосферу, эту беззаботность, эту безответственность, это непонимание того, что сейчас случится... Он хотел писать сценарий с таким названием — «Лейтенант Надежда», мы с ним об этом говорили. Он много понимал и знал про эту войну, понимал, что произошло с нашим народом, с нашими бесчисленными жертвами... К сожалению, Генка много пил — пил, как часто это бывает с мужчинами, от мужского одиночества, жена от него ушла, мать его тоже не пускала, он болтался по друзьям, средств к существованию не было, и самое больное место — он писал, но писал не то, что хотел... У него была огромная масса замыслов, о которых он рассказывал. И почти ничего не удалось воплотить. Пока Хуциев разворачивался со своим огромным проектом «Застава Ильича», он сел и одним махом написал «Я шагаю по Москве». Вот какой запал у него был... Его, кстати, Данелия звал в шутку Гена Цвале. И что самое поразительное — в этой киношной компании, где были люди, прошедшие войну, заслужившие что-то, совсем не чувствовалась разница в возрасте с этим, ну, вроде бы мальчишкой... Я шагаю по Москве, Как шагают по доске. Что такое - сквер направо И налево тоже сквер. Здесь когда-то Пушкин жил, Пушкин с Вяземским дружил, Горевал, лежал в постели, Говорил, что он простыл. Кто он, я не знаю - кто, А скорей всего никто, У подъезда, на скамейке Человек сидит в пальто. Человек он пожилой, На Арбате дом жилой,- В доме летняя еда, А на улице - среда Переходит в понедельник Безо всякого труда. Голова моя пуста, Как пустынные места, Я куда-то улетаю Словно дерево с листа. Он в те годы жил легко, действительно шагал по Москве, все его знали, любили, женщины его любили... Так что фильм Данелии был просто частью его самого, частью его характера... Я не могу претендовать на то, что знал его глубоко. Нет, наши встречи были короткими, мимолетными, то на банкете, то на вечеринке... Иногда я видел его страшно мрачным, опустошенным. Я знаю, что в самый последний период своей жизни он работал над сценарием о Маяковском. И эта судьба оказывала на него свое воздействие — у него, как мне рассказывали, были острые приступы отчаяния, депрессии. Он был сценарист. Кинодраматург. И я точно знаю, хотя наши встречи были очень короткими: то, что он писал, его не устраивало, а то, что он хотел написать, — не шло. Он подавал заявки, много заявок, пытался заинтересовать киностудии своими идеями... Но, видимо, наступала уже другая эпоха, в которую он не вписывался. Но Генка не сдавался. Он писал. Я видел его буквально за день до смерти — на могиле Ромма. В то время он жил в Переделкино, в Доме творчества, приехал оттуда живой, бодрый, сказал нам со Швейцером, что очень много работает... И на следующий день его не стало. Я считаю, что это был какой-то приступ. И — накопившееся ощущение невостребованности. Я пуст, как лист, Как пустота листа. Не бойся, не боись,— Печаль моя проста. Однажды, наровне, Заговорила осень,— И это все во мне, А остальное сбросим. Пускай оно плывет Все это,— даже в лето, Безумный перелет — Но в это, это, это... В. Долинин

Марина Цветаева и Арсений Тарковский познакомились в 1940 году в московской квартире переводчицы и мемуаристки Нины Яковлевой, где часто собирались столичные писатели и поэты, чтобы послушать друг друга. Марина Ивановна заочно уже знала молодого и талантливого Арсения, написала ему письмо, в котором похвалила его переводы. Тарковский боготворил Цветаеву и ее стихи, а она в ту пору как никогда нуждалась во внимании и поддержке. Между ними сразу возник платонический роман. «Встретились, взметнулись, метнулись…», — напишет в воспоминаниях Нина Яковлева. "Я ее любил, — говорил в позднем интервью Тарковский, — но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна. Мы часто ходили по ее любимым местам — в Трехпрудном переулке, к музею, созданному ее отцом… Она была страшно несчастная, многие ее боялись. Я тоже — немного. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница». Они часами гуляют по Москве, читают друг другу стихи, и это продолжается в течение нескольких месяцев. А потом возникла обида на Тарковского из-за стихотворения, в котором поэт написал об ушедших близких людях, но не упомянул Цветаеву, не позвал ее «за накрытый стол на шестерых». Стол накрыт на шестерых - Розы да хрусталь... А среди гостей моих - Горе да печаль. И со мною мой отец, И со мною брат. Час проходит. Наконец У дверей стучат. Как двенадцать лет назад, Холодна рука, И немодные шумят Синие шелка. И вино поет из тьмы, И звенит стекло: "Как тебя любили мы, Сколько лет прошло". Улыбнется мне отец, Брат нальет вина, Даст мне руку без колец, Скажет мне она: "Каблучки мои в пыли, Выцвела коса, И звучат из-под земли Наши голоса". Марина Ивановна считала, что она имеет полное право занять место за столом поэта. Ощущение брошенности и ненужности было обострено до крайности. В марте 1941 года у нее родилось ответное стихотворение: Всё повторяю первый стих И всё переправляю слово: - "Я стол накрыл на шестерых"... Ты одного забыл - седьмого. Невесело вам вшестером. На лицах - дождевые струи... Как мог ты за таким столом Седьмого позабыть - седьмую... Невесело твоим гостям, Бездействует графин хрустальный. Печально - им, печален - сам, Не позванная - всех печальней. Невесело и не светло. Ах! не едите и не пьете. - Как мог ты позабыть число? Как мог ты ошибиться в счете? Как мог, как смел ты не понять, Что шестеро (два брата, третий — Ты сам - с женой, отец и мать) Есть семеро - раз я на свете! Ты стол накрыл на шестерых, Но шестерыми мир не вымер. Чем пугалом среди живых — Быть призраком хочу - с твоими, (Своими)... Робкая как вор, О - ни души не задевая! — За непоставленный прибор Сажусь незваная, седьмая. Раз! - опрокинула стакан! И всё, что жаждало пролиться, — Вся соль из глаз, вся кровь из ран — Со скатерти - на половицы. И - гроба нет! Разлуки - нет! Стол расколдован, дом разбужен. Как смерть - на свадебный обед, Я - жизнь, пришедшая на ужин. ...Никто: не брат, не сын, не муж, Не друг - и всe же укоряю: - Ты, стол накрывший на шесть - душ, Меня не посадивший - с краю. Это стихотворение оказалось последним в ее творчестве. Интересно, что Арсений Александрович впервые прочел его только в 1982 году. "Для меня это было как голос из-под земли", — признавался Тарковский. (с)