Когда русская проза пошла в лагеря: в лесорубы, а кто половчей — в лекаря. в землекопы, а кто потолковей — в шофёры, в парикмахеры или актёры, — вы немедля забыли своё ремесло. Прозой разве утешишься в горе! Словно утлые щепки, вас влекло и несло, вас качало поэзии море. По утрам, до поверки, смирны и тихи, вы на нарах писали стихи. От безкормиц, как палки тощи и сухи, вы на марше слагали стихи. Из любой чепухи вы лепили стихи. Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал рифму к рифме и строку к строке. То начальство стихом до костей пробирал, то стремился излиться в тоске. Ямб рождался из мерного боя лопат. Словно уголь, он в шахтах копался. Точно так же на фронте, из шага солдат, он рождался и в строфы слагался. А хорей вам за пайку заказывал вор, чтобы песня была потягучей, чтобы длинной была, как ночной разговор, как Печора и Лена — текучей. А поэты вам в этом помочь не могли, Потому что поэты до шахт не дошли. Борис Слуцкий ============ Выхожу один я из барака, Светит месяц, желтый, как собака, И стоит меж фонарей и звезд Башня белая - дежурный пост. В небе - адмиральская минута, И ко мне из тверди огневой Выплывает, улыбаясь смутно, Мой товарищ, давний спутник мой! Он - профессор города Берлина, Водовоз, базарный дровосек, Странноватый, слеповатый, длинный, Очень мне понятный человек. В нем таится, будто бы в копилке, Все, что мир увидел на веку. И читает он Марии Рильке Инеем поросшую строку. Поднимая палец свой зеленый, Заскорузлый, в горе и нужде, "Und Eone redet mit Eone" Говорит Полярной он звезде. Что могу товарищу ответить? Я, делящий с ним огонь и тьму? Мне ведь тоже светят звезды эти Из стихов, неведомых ему. Там, где нет ни время, ни предела, Ни существований, ни смертей, Мертвых звезд рассеянное тело - Вот итог судьбы твоей, моей: Светлая, широкая дорога - Путь, который каждому открыт. Что ж мы ждем? Пустыня внемлет Богу, И звезда с звездою говорит... Юрий Домбровский ========= Я хотел бы так немного! Я хотел бы быть обрубком, Человеческим обрубком... Отмороженные руки, Отмороженные ноги... Жить бы стало очень смело Укороченное тело. Я б собрал слюну во рту, Я бы плюнул в красоту, В омерзительную рожу. На ее подобье Божье Не молился б человек, Помнящий лицо калек... Варлам Шаламов =============== Где-то в поле возле Магадана, Посреди опасностей и бед, В испареньях мёрзлого тумана Шли они за розвальнями вслед. От солдат, от их лужёных глоток, От бандитов шайки воровской Здесь спасали только околодок Да наряды в город за мукой. Вот они и шли в своих бушлатах – Два несчастных русских старика, Вспоминая о родимых хатах И томясь о них издалека. Вся душа у них перегорела Вдалеке от близких и родных, И усталость, сгорбившая тело, В эту ночь снедала души их, Жизнь над ними в образах природы Чередою двигалась своей. Только звёзды, символы свободы, Не смотрели больше на людей. Дивная мистерия вселенной Шла в театре северных светил, Но огонь её проникновенный До людей уже не доходил. Вкруг людей посвистывала вьюга, Заметая мёрзлые пеньки. И на них, не глядя друг на друга, Замерзая, сели старики. Стали кони, кончилась работа, Смертные доделались дела... Обняла их сладкая дремота, В дальний край, рыдая, повела. Не нагонит больше их охрана, Не настигнет лагерный конвой, Лишь одни созвездья Магадана Засверкают, став над головой. Николай Заболоцкий ================ На этой Трубной, пенящейся, страшной, где стиснули людей грузовики, за жизнь дрались, как будто в рукопашной, и под ногами гибли старики. Хрустели позвонки под каблуками. Прозрачный сквер лежал от нас правей, и на дыханье, ставшем облаками, качались тени мартовских ветвей. Напраслиной вождя не обессудим, но суд произошел в день похорон, когда шли люди к Сталину по людям, а их учил идти по людям он. Евгений Евтушенко ============= Не надо околичностей, не надо чушь молоть. Мы – дети культа личности, мы кровь его и плоть. Мы выросли в тумане, двусмысленном весьма, среди гигантомании и скудости ума. Отцам за Иссык-Кули, за домны, за пески не орденами – пулями сверлили пиджаки. И серые медали довесочков свинца, как пломбы, повисали на души, на сердца. Мы не подозревали, какая шла игра. Деревни вымирали. Чернели вечера. И огненной подковой горели на заре венки колючих проволок над лбами лагерей. Мы люди, по распутью ведомые гуськом, продутые, как прутья, сентябрьским сквозняком. Мы – сброшенные листья, мы музыка оков. Мы мужество амнистий и сорванных замков. Распахнутые двери, сметённые посты. И ярость новой ереси, и яркость правоты. Андрей Вознесенский, 1956 ========= Нет, не из книжек наших скудных, Подобья нищенской сумы, Узна́ете о том, как трудно, Как невозможно жили мы. Как мы любили — горько, грубо. Как обманулись мы, любя, Как на допросах, стиснув зубы, Мы отрекались от себя. И в духоте безсонных камер, Все́ дни и ночи напролёт, Без слёз, разбитыми губами Шептали: «Родина… Народ»… И находили оправданья Жестокой матери своей, На безполезное страданье Пославшей лучших сыновей. …О, дни позора и печали! О, неужели даже мы Тоски людской не исчерпа́ли В беззвёздных топях Колымы? А те, что вырвались случайно, — Осуждены ещё страшней На малодушное молчанье, На недоверие друзей. И молча, только втайне плача, Зачем-то жили мы опять, — Затем, что не могли иначе Ни жить, ни плакать, ни дышать. И ежедневно, ежечасно, Трудясь, страшилися тюрьмы, И не было людей безстрашней И горделивее, чем мы. За облик призрачный, любимый, За обманувшую навек Пески монгольские прошли мы И падали на финский снег. Но наши це́пи и вериги Она воспеть нам не дала. И равнодушны наши книги, И трижды лжива их хвала. Но если, скрюченный от боли, Вы этот стих найдёте вдруг, Как от костра в пустынном поле Обугленный и мёртвый круг, Но если жгучего преданья Дойдёт до вас холодный дым, — Ну что ж, почтите нас молчаньем, Как мы, встречая вас, молчим… Ольга Берггольц #ЧтобыПомнили