Пишет Андрей Кончаловский (ФБ)

#осенний_романс
Что ты, осень, наделала с нами!
В красном золоте стынет земля.
Пламя скорби свистит под ногами,
Ворохами листвы шевеля…
Обрываются речи влюбленных,
Улетает последний скворец.
Целый день осыпаются с кленов
Силуэты багровых сердец.
Что ты, осень, наделала с нами!
В красном золоте стынет земля.
Пламя скорби свистит под ногами,
Ворохами листвы шевеля.
<1955>
«Осеннее утро»
#Николай_Заболоцкий
___________________________
В этом году — 115 лет со дня рождения и 60 лет со дня смерти русского советского поэта Николая Алексеевича Заболоцкого (7 мая 1903—14 октября 1958). Сегодня его стихи (помните романс на музыку Андрея Перова из фильма «Служебный роман» Э.Рязанова?) сопровождают лирическую, утонченную осеннюю картину Исаака Бродского «Опавшие листья».
#Корней_Чуковский, чьи воспоминания о современниках я время от времени публикую на своей странице, писал в 1957 году о Заболоцком так: он — «подлинно великий поэт, творчеством которого рано или поздно советской культуре (может быть даже против воли) придется гордиться, как одним из высочайших своих достижений. Кое-кому из нынешних эти мои строки покажутся опрометчивой и грубой ошибкой, но я отвечаю за них всем своим семидесятилетним читательским опытом» (5 июня 1957 г.).
И вот фрагмент из его воспоминаний о Николае Заболоцком:
«Все литераторы, жившие тогда в Переделкине, много гуляли. Я во время длинных своих прогулок по окрестностям встречал и Всеволода Иванова, и Катаева, и Фадеева, и Тихонова, и Каверина, и Федина, и других наших соседей. Один только Заболоцкий не любил прогулок и избегал их. Происходило это, вероятно, оттого, что он, за долгую изнурительную жизнь в лагере, привык беречь силы. В свободное время он предпочитал сидеть у себя в комнате или в саду. Я не сразу понял его состояние и нередко подсмеивался над его нежеланием ходить гулять. Я стыдил его, что он ни разу не ходил в лес, не прошелся по берегу речки.
— Вы как Фет, — сказал я ему однажды. — Он тоже, как вы, был страстный изобразитель природы и не любил на нее смотреть.
И я рассказал ему, что когда Фет приехал в Неаполь, друзья сняли ему комнату с великолепным видом на Неаполитанский залив и Везувий, думая, что поэту, изобразителю природы, этот вид доставит особенное удовольствие. Но Фет завесил свое окно плотной шторой и так ни разу и не отодвинул ее.
Заболоцкий выслушал мой рассказ угрюмо. Он сказал, что Фет был плохой поэт, хотя и не любил Неаполитанского залива.
Николай Алексеевич терпеть не мог Фета, как и многих других поэтов, с детства меня восхищавших. От этого между нами возникали постоянные споры, доходившие до настоящей ярости. Я отстаивал Фета с бешенством. Я читал ему фетовское описание бабочки:
Ты прав: одним воздушным очертаньем
Я так мила,
Весь бархат мой с его живым миганьем –
Лишь два крыла…
Выслушав, он спросил:
— Вы рассматривали когда-нибудь бабочку внимательно, вблизи? Неужели вы не заметили, какая у нее страшная морда и какое отвратительное тело.
Нет, обольстить его Фетом было невозможно.
Ни Фетом, ни Яковом Полонским, ни Некрасовым, ни Сологубом, ни Ходасевичем, ни Ахматовой, ни Маяковским. Отношение его к Блоку до такой степени раздражало меня, что мы годами не упоминали в наших разговорах этого имени.
Зато и обожаемого им Хлебникова я поносил, как мог. Я утверждал, что Хлебников — унылый бормотальщик, юродивый на грани идиотизма, зеленая скука, претенциозный гений без гениальности, услада глухих к стиху формалистов и снобов, что сквозь стихи его невозможно продраться, и так далее в том же роде. Он слушал меня терпеливо, ни в чем не соглашаясь. Наши симпатии сходились только на Тютчеве и Мандельштаме.
Во вторую половину жизни — после лагерей — он выше всех других русских поэтов ставил Тютчева. Он знал его всего наизусть и считал единственным недосягаемым образцом. Огромное воздействие Тютчева на стихи Заболоцкого последнего десятилетия его жизни неоспоримо.
Ожесточенные мои споры с Николаем Алексеевичем никогда не отражались на наших личных отношениях.
Этот добрый, справедливый, верный человек был терпим к чужому мнению. Он был прекрасным другом своих друзей, хотя душевное целомудрие никогда не допускало его до дружеских излияний. Привязавшись к кому-нибудь, он привязывался навсегда, до конца. Такими вечными привязанностями его были и Хармс, и Введенский, и Олейников, и Евгений Шварц, и Каверин, и Степанов, и Ираклий Андроников, и Симон Чиковани, и Антал Гидаш, и в последние годы Эммануил Казакевич, Борис Слуцкий. С Тихоновым он расходился во вкусах и мнениях, но питал к нему глубокую признательность, которую не могло поколебать ничто.
Стихи Николай Алексеевич любил с отроческих лет, и первым поэтом, поразившим его, заученным наизусть, был Алексей Константинович Толстой.
Я был удивлен таким совпадением: когда мне было лет десять-двенадцать,я тоже выше всех поэтов считал того же Алексея Толстого и полюбил его да еще Жуковского гораздо раньше, чем Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Некрасова, Блока. Впоследствии я совсем в нем разочаровался, — то же было и с Заболоцким, только, по-видимому, несколько позже. Знакомиться по-настоящему с русской поэзией Заболоцкий стал уже взрослым, в Ленинграде. Здесь он, попав в круг Хармса и Введенского, открыл Хлебникова, и Хлебников надолго заслонил от него всю остальную поэзию.
Заболоцкий же полюбил Хлебникова за то, что это, в сущности, была первая поэзия, с которой он столкнулся в жизни. Русской поэтической классикой он овладел позже, во взрослые годы, и она наложила свою печать на все его позднее творчество. Это был своеобразный, необычный путь развития — от Хлебникова к Тютчеву. Путь этот был пройден трудна и основательно, потому что Заболоцкий был «самодеятельный мудрец», не доверявший чужим суждениям и до всего доходивший своим умом. Сам, своим умом старался он решить и две величайшие задачи, волновавшие его,— задачу смерти и задачу любви.
О том, как он решал эти задачи, я расскажу все, что знаю.
…Заболоцкий утверждал, что смерти нет; смерти не было, нет и никогда не будет. Он утверждал это в течение всей своей сознательной жизни, с молодых лет до конца. Утверждал в разговорах с друзьями, утверждал в стихах.
В основе этого утверждения лежала мысль, что если каждый человек, в том числе и он, Николай Заболоцкий, — часть природы, а природа в целом бессмертна, то и каждый человек бессмертен. Смерти нет, есть только превращения, метаморфозы…»
///Из воспоминаний К.И.Чуковского ///
__________________________________________________
Автор сегодняшней картины «Опавшие листья», любимый ученик Ильи Репина, советский художник #Исаак _Бродский (1883/84-1939) стал признанным мастером и классиком ленинской темы в советском искусстве. «От Репина, — говорил Бродский, — я воспринял его отношение к искусству, любовь и серьезный подход к искусству как делу жизни». Кроме портретов Ленина («Ленин в Смольном», Сталина, Фрунзе и др.), известны еще и пейзажи Бродского.
И вот что Чуковский вспоминал о Бродском в своем Дневнике (1926), который написал, кстати, и его портрет в 1913 году:
«… я взялся писать о Репине и для этого посетил Бродского Исаака Израилевича.
Ах, как пышно он живёт и как нудно! Уже в прихожей висят у него портреты и портретики Ленина, сфабрикованные им по разным ценам, а в столовой, которая и служит ему мастерской, некуда деваться от расстрела коммунистов в Баку... Сам Бродский очень мил. Чтобы покупать картины, чтобы жить безбедно и пышно, приходится делать расстрелы и фабриковать Ленина, Ленина, Ленина. Здесь опять-таки мещанин, защищая своё право на мещанскую жизнь, прикрывается чуждой ему психологией...
И я вспомнил того стройного изящного молодого художника, у которого тоже когда-то была своя неподражаемая музыка в портретах, в декоративных панно Его талант ушёл от него вместе с тонкой талией, бледным цветом лица»…
Это вечная и очень неоднозначная история — Художник и Власть. Тема, которую я коснулся в новом фильме о Микеланджело.
Отношения художника и государства — сложные. Они и должны быть такими.
Все великие произведения созданы по заказу.
Леонардо да Винчи, Микеланджело, Рафаэль писали только по заказу. Им четко говорили, что делать. Мало того, Сикстинскую капеллу Микеланджело расписывал под бдительным оком инквизиции. И неплохо получилось, правда? И «Дон Кихот» тоже писался во время инквизиции.Я думаю, что свобода не гарантирует создание шедевра. Это очень большая иллюзия сегодняшней либеральной точки зрения. Свободы много, а шедевров — кот наплакал.
Художник не должен быть свободным. Во-первых, у него внутри есть собственная цензура. Во-вторых, свобода от чего? Свобода не гарантирует шедевра. Его гарантирует только талант. А талант в условиях несвободы создал массу примеров шедевров…
В общем, это сложная тема. Поговорим о ней как-нибудь в другой раз.
А сегодня, друзья, традиционно — уютных вам, теплых выходных!
Читайте хорошие книги и любуйтесь прекрасной живописью!