Случается, что дар покидает художника прежде срока.

Гоголь умер от того, что больше не мог писать. («От болезни, которая повлияла также и на его творческие способности», – поправит позитивист.) А бывает, что художник уходит, не успев сказать главного слова.
Хотя торопится.
«У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на земле — кажется, хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела ещё пахло кровью». (Из письма Лермонтова Алексею Лопухину.)
Этот «юноша из хорошей семьи» командовал на Кавказе специальной сотней казаков – «специальной». Полуротой спецназа, по-нашему говоря.
Но сначала был Петербург и «та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости». Лермонтов переживал по поводу своей внешности. В неоконченном романе «Княгиня Лиговская» о Григории Александровиче Печорине, честно сказано: «Небольшого роста, широк в плечах и вообще нескладен… лицо смуглое, неправильное».
Потом, уже в «Герое нашего времени», пришлось вместо своей внешности назначить ему внешность чиновника Красовского из «Княгини...» – тонок в кости, высок, бледен, блондинист. Иначе непонятно, с чего бы в него стали влюбляться женщины.
О том, какая это сложная штука, чтобы два человека — одновременно! — полюбили друг друга, и затевалась «Княгиня Лиговская». Краткое содержание: «Люди встречаются, люди влюбляются, женятся. Мне не везёт в этом так, что просто беда».
Ужасно жаль, что роман не дописан, интересно, как бы там расплёлся сюжет. С другой стороны, понятно, почему не дописан. В нём чувствуется влияние петербургских повестей Гоголя и вместе с тем – некоторая повествовательная монотонность (при всей отточенности стиля). А Лермонтов быстро перерастал пору ученичества – быстрее, чем писался роман, и, главное, тема становилась ему тесна.
«Страсти ни что иное, как идеи при первом своём развитии: они принадлежность юности сердца, и глупец тот, кто думает целую жизнь ими волноваться: многие спокойные реки начинаются шумными водопадами, а ни одна не скачет и не пенится до самого моря. Но это спокойствие — часто признак великой, хотя и скрытой силы; полнота и глубина чувств и мыслей не допускает бешеных порывов…»
Лермонтов эту силу в себе уже ощутил. Кстати, реки, начинающиеся с бурных потоков, — это уже типично кавказское наблюдение. Уж не война ли заставляла его так быстро взрослеть?
На первый взгляд, новый роман содержит в себе те же «принадлежности юности сердца». Что формирует характер его героя? Боязнь «серьёзных отношений» и уверенность в невозможности личного счастья! (Повторю: это на первый взгляд.) Ну, а что вы хотите, автору двадцать шесть лет! Недаром Печорин нравится школьникам:
«Все читали на моем лице признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали — и они родились. Я был скромен — меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, — другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, — меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, — меня никто не понял: и я выучился ненавидеть… В груди моей родилось отчаяние — не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой».
Это же манифест подростковости!
Правда, тут есть одно очень большое «но». Предваряет сей монолог ремарка: «Я задумался на минуту и потом сказал, приняв глубоко тронутый вид…». «Приняв вид» – значит «притворившись». Печорин в романе говорит это, чтобы вскружить голову княжне. (Знает, на что падки подростки.) Сам он в эту «грустную повесть» не верит – его автор гораздо умнее.
Знаменитая сентенция Печорина: «Я вступил в эту жизнь, пережив её уже мысленно, и мне стало скучно и гадко, как тому, кто читает дурное подражание давно ему известной книге» — это ни что иное, как вывернутое наизнанку изречение немецкого романтика Новалиса: «Мир существует, чтобы войти в книгу».
Печорин даже из жизни и из романа уходит по-книжному – в Тегеран. «Кого везёте?» – «Грибоеда»...
Вот оно. «Горе от ума», первая часть великой трилогии о «лишних людях». Грибоедов обозначил тему, Пушкин развил, а Лермонтов... Он ведь не только фамилию Печорина с Онегина перепёр, но и комплекс онегинских проблем: презрение к общественным устоям, отвращение к браку, неверие в возможность личного счастья...
Онегин: «Нет, я не создан для блаженства, ему чужда душа моя, напрасны ваши совершенства, их вовсе недостоин я».
Печорин: «Как бы страстно я ни любил женщину, если она мне даст только почувствовать, что я должен на ней жениться, — прости любовь! Моё сердце превращается в камень… Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам». И дальше: «Отчего же я так дорожу ею? Что мне в ней?.. Куда я себя готовлю? Чего я жду от будущего? Право, ровно ничего».
И вот тут начинается объяснение. Как это, почему можно ничего не хотеть.
Для Печорина «мир как текст», а текст – это структура. Поняв структуру, властвуешь над текстом. Ровно это делает Печорин: видит всю нехитрую структуру человеческой психологии (потяни за эту ниточку — получишь такой результат, потяни за другую — этакий) и заставляет людей делать то, что ему угодно. Будь он кабинетный теоретик, «человек текста», он упивался бы такой способностью: эва, теория воздействует на практику! Часто ли увидишь такое?.. Но он практик, и от предсказуемости результатов ему скучно.
Печорину не хватает неподвластности мира его воле. Жизнь для него — всё равно что игра с самим собой в шахматы. Интриги нет, элемента непредсказуемости. Чуда.
И вот ключевой абзац романа – один из важнейших в русской литературе:
«Я возвращался домой пустыми переулками станицы; месяц, полный и красный, как зарево пожара, начинал показываться из-за зубчатого горизонта домов; звезды спокойно сияли на темно-голубом своде, и мне стало смешно, когда я вспомнил, что были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в наших ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права!.. И что ж? эти лампады, зажженные, по их мнению, только для того, чтобы освещать их битвы и торжества, горят с прежним блеском, а их страсти и надежды давно угасли вместе с ними, как огонек, зажженный на краю леса беспечным странником! Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!.. А мы, их жалкие потомки, скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного счастия, потому знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою…»
(Дальше – как раз про жизнь, прожитую в уме, и про дурное подражание прочитанной книге.)
Мир без Бога – это шахматы с самим собой.
Лишь однажды в романе Печорин «выходит из книги» – когда гонится за Верой. (За Верой Дмитриевной Лиговской.) И не догнал... Хотя торопился.
Метафора настолько очевидна, «спрятана на самом видном месте», что большинству из нас и в голову не приходит, что это метафора: Печорин гонится за верой. И не догоняет. Правда, не верится? Позволю себе процитировать одно из лучших стихотворений Лермонтова:
Когда волнуется желтеющая нива
И свежий лес шумит при звуке ветерка,
И прячется в саду малиновая слива
Под тенью сладостной зеленого листка;
Когда росой обрызганный душистой,
Румяным вечером иль утра в час златой,
Из-под куста мне ландыш серебристый
Приветливо кивает головой;
Когда студеный ключ играет по оврагу
И, погружая мысль в какой-то смутный сон,
Лепечет мне таинственную сагу
Про мирный край, откуда мчится он, –
Тогда смиряется души моей тревога,
Тогда расходятся морщины на челе, –
И счастье я могу постигнуть на земле,
И в небесах я вижу Бога.
Да, Печорина характеризует «боязнь серьёзных отношений», но «серьёзные отношения» бывают не только между людьми.
...А Максим Максимыч ни веры, ни жизненной опоры не ищет – горе от ума не его болезнь. Восхитителен конец романа, когда с печоринских холодных философских вершин автор возвращает нас к уютному Максиму Максимычу с его неизменным чайником (право, уж не приходится ли предком лермонтовский «Кавказец» товарищу Сухову?), и тот бормочет что-то заземляющее про короткие приклады и паршивые курки – «больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений».
15 июля 1841 года мы потеряли умнейшего из русских писателей.
Лев Пирогов
От Ирины Черкасской