Уезжаешь, а потом уходишь к нему полем, уходишь… Какими-то мокрыми, полегшими овсами, чертополохом, кустами пижмы уходишь и дождик мелкий на тонких и кривых от ветра ножках семенит за тобой.

Тихо. Никто не чирикает, не звенит, не жужжит. Шмель пролетит бреющим басом, но не по делам а так – крылья размять и тотчас же обратно, домой. Наконец подойдешь, а он стоит китайской стеной и шумит молча.
Вековыми соснами молчит, и дубами, и осинами, и упавшими шишками, и даже мелкими червячками в перезревших грибах. То громче молчит, то тише. И ищешь, ищешь со страху в этом молчании хоть что-то свое, привычное – шум далекой дороги или электрички, или гудок парохода…
Но нет ни вблизи ни вдали ни шоссе, ни электрички, ни реки. Только он стоит стеной и шумит молча. Не разобрать стену его молчания ни на кирпичик дороги, ни на кирпичик электрички. И ты перед этой стеной точно муравей перед слоном, но нет в тебе муравьиного бесстрашия.
А то, что ему до тебя никакого дела нет – знает только он, но не ты.
И на всю округу только деревенька одна верст за пятнадцать отсюда. Домов десять-пятнадцать развалюх. С тощими коровами и толстыми дачниками.
И ты уходишь, а потом уезжаешь в нее, чтобы поскорее забежать в дом, закрыться на все засовы, выпить водки, лечь, отвернутся к стене и восклицать клопам за отставшими обоями – О, Господи! Господи… А Он будет думать тебе – Ну спи уже, спи. Или вот выпей еще водки. Только не упоминай Меня всуе. Толку-то от этого… И ты лежишь и молчишь. То громче молчишь, то тише.
Михаил Бару