Памяти Игоря Бяльского, Igor Byalsky (в продолжение предыдущего поста).

* * *

Я не ослушалась, Господи, я ослышалась,

у нас тут очень плохая слышимость.

Дверь, открываясь, кричит: «Изыди!»,

а кто не видит, зайдёт – не выйдет.

Воспоминания, Вас вспоминания…

Память, не знавшая воспитания,

метит на место среды обитания.

То ли музыкой навеяло, то ли веером:

очи были чёрные, ус приклеенный…

А что это всем рассказывать западло,

то не выпитым навеяло, то само пришло.

Жизнь листать не люблю, там абзац на абзаце,

эпилог не люблю, в эпилогах вода.

Покажите то место, где мне нужно смеяться,

и я буду смеяться, как никто никогда.

_________________________________________

Несколько лет назад, находясь в здравом уме и трезвой памяти, я решила больше не публиковаться. Потому что, приходя – приходи, уходя – уходи. Прихожу «в литературу» я обычно периодами лет на десять. На большее меня не хватает, хочется выйти и закрыть дверь с той стороны: не моя тусовка. Что тогдашняя совковая при союзе писателей, что сегодняшняя. Обе хуже. А ухожу я, как показывает предыдущий опыт, лет на 20. Так что у нас ещё всё впереди, время летит быстро, наше дело молодое.

И вот когда я уже была в глубокой завязке, Игорь мне написал: «Как обычно, заканчиваю "последний" свой ИЖ <…>. Понимаю, что без тебя он – неполный <…>»…

И у меня не хватило духа сказать, что на ближайшие двадцать лет я пасс. Не только потому, что Игорь фантастический редактор, с которым даже обсуждение запятой превращается в разговор на самые невероятные темы. И не только потому, что разговаривать с Игорем на самые невероятные темы можно бесконечно. Просто работать с Игорем над публикацией – это счастье, от которого трудно отказаться. И я люблю, очень люблю Иерусалимский Журнал (Иерусалимская антология). Потому что ИЖ – это Игорь.

И теперь на авторской странице в Журнальном Зале наша последняя работа с Игорем завершает хронику моего второго хождения в литературу (“мне не понравилось кино – верните деньги“). Очень символично. И теперь очень для меня значимо.

Иерусалимский журнал 2020/64-65 (ссылка в первом комменте)

* * *

Человек просёк, что любовь спасёт,

записал в блокнот челобитную,

и куснул чуток и ещё разок,

и вконец доел булку ситную.

А потом просёк, что кругом – восток,

а Восток у нас дело тонкое.

И никто не смог отыскать предлог –

только мяли блокнот и комкали.

И почать невмочь, и печаль стара:

с головы больной на здоровую.

Впереди гряда, за грядой – гора,

за горой – волна стометровая.

Ну а там зима, и опять зима,

дни бежали, сгущаясь в сумерки.

Для одних – сума, для других – тюрьма,

третьи просто легли и умерли.

А за той грядой, а за той горой,

а за той волной, не доплюнувшей –

то ли брат с сестрой, то ли муж с женой,

то ли просто встретились не подумавши.

* * *

Не всё то сиськи, что до пола.

Судить по людям о себе

Не стоит даже по приколу –

Ложись ко мне на канапе

И полетим как пух Эола,

Как облака над КПП,

Как дым от прошлогодних листьев,

Как мёртвый каторжник

Над пропастью вчерашних истин,

Над бездной завтрашних.

* * *

Я не ослушалась, Господи, я ослышалась,

у нас тут очень плохая слышимость.

Дверь, открываясь, кричит: «Изыди!»,

а кто не видит, зайдёт – не выйдет.

Воспоминания, Вас вспоминания…

Память, не знавшая воспитания,

метит на место среды обитания.

То ли музыкой навеяло, то ли веером:

очи были чёрные, ус приклеенный…

А что это всем рассказывать западло,

то не выпитым навеяло, то само пришло.

Жизнь листать не люблю, там абзац на абзаце,

эпилог не люблю, в эпилогах вода.

Покажите то место, где мне нужно смеяться,

и я буду смеяться, как никто никогда.

* * *

Куда нам до этих дремучих желаний,

кощунных, как мысли про Пушкина с няней,

что бьют по мозгам с одинаковой силой

с разных сторон –

это такой Вавилон, милый,

такой Вавилон…

Вольно ж по ночам приносить кофий,

вольно же ходить по утрам на цыпочках

и верить всерьёз, что тебе пофиг,

коль завтра её разнесёт на выпечках –

лишь бы на лбу завиток носила…

Господи, блин,

это такой нафталин, милый,

такой нафталин!

Тем паче однажды ей станет не нужен

ни лифчик, ни шкафчик, ни завтрак, ни ужин,

а ты без плацкарта сиди над могилой –

и не приляг.

Это совсем уж тухляк, милый,

совсем уж тухляк.

…А сталактиты вбирают кальций,

воду и мутные видеозаписи,

как скачет самка неандертальца,

смеясь над пенисом хомо сапиенса.

Спи. Память обла, слепа, бескрыла –

не улетит,

это ж такой сталактит, милый,

такой сталактит…

* * *

Снежный человек живёт два века.

У него и роста метра три.

А на два неполных метра человека –

век, не век – не хочешь, не бери.

…Длится жизнь, дробится на минуты,

две минуты в двадцать не вмещаются:

как прощаются друг с другом лилипуты –

так никто друг с другом не прощается.

* * *

«Понимаешь ли, принцесса…» –

говорил он Саре Львовне.

Сара Львовна понимала:

сорок лет не хрен собачий,

плюс два года подполковник,

плюс мамашин сивый мерин,

плюс учитель физкультуры.

«Понимаешь ли, мой мальчик…» –

разрыхляла Сара Львовна…

Яков Палыч понимает.

Смотрит прямо, дышит ровно.

* * *

Он сказал, День Шестой будет труден,

многотварен и, может быть, люден.

И творил этих тварей как мог –

как залог, как подлог, как предлог,

улыбаясь невидимым ртом,

ибо главная тварь – на потом.

Неужели Он это всерьёз –

это множество рыжих волос?

«Красота, – говорил, – красота!»

Щурил глаз и лепил ей места.

Отошёл, посмотрел, подошёл:

«Хорошо, – говорит, – хорошо!

А как звать-то тебя, дорогая?

Как-то звать тебя тоже ведь надо.

Есть хорошее имя Рая.

Есть хорошее имя Ада.

Эх, любить тебя, дуру, некому!»

Значит, вот зачем человек ему…

А я просто кручусь у ног –

может, глянет меня чуток:

у меня меж ушами лишай,

малый рост, длинный хвост позади…

«Не мешай, – говорит, – не мешай!

Отойди, – говорит, – отойди».

* * *

Буэнос диас, мои дорогие,

Буэнос диас.

Кто вам раздал эти души благие,

словно на вырост?

С Ветхим Заветом? С Новым Заветом?

Да дело не в этом.

Вот у меня разговорник англо-испанский

прочитан был летом,

а в памяти только «буэнос диас» и «буэнас ночес»…

А что ещё нужно, чтоб жить благонравно

и спать не ворочась?

Буэнос диас, мои дорогие,

аста ла виста.

Господи боже, пошли каждой девке её гармониста,

а гармонисту – добрую мамку и красну сорочку,

да чтобы боком придурку отсидкой не вышла отсрочка.

Вы тоже давайте просите по длинному списку:

льва и дракона, аспида и василиска

и прочую рать – попрать,

бездонные воды, рельефные суши –

чтоб горы сворачивать,

и райские кущи, и адовы груши,

чтоб околачивать.

Тела Христова, хлеба насущного, завтрак туриста,

добрые диас, спокойные ночес…

Аста ла виста.

* * *

Она просто ушла. Как уходят трамваи.

Как уходят волхвы, оставляя дары,

и спросить Вас о ней – это как попугая

про движение звёзд и иные миры.

Сколько раз Вы её без неё отлюбили,

не дыша задушили, предали огню?

И зарыли – чтоб камень гласил на могиле:

«Из любивших меня можно составить меню».

А Вам всё ещё снятся русалочьи ноги?

Если да, то попробуйте сутки не спать

и читайте майн кампф, пропуская предлоги,

с переходом на «Отче, пошли Благодать».

* * *

На лето планов нет,

но есть четыре платья,

четыре жеребца немыслимых мастей:

порочней сотни порч, не к ночи и некстати

томленье о пустом и контуры затей…

Не слушайте меня,

я снова не по делу,

я снова не о том, о чём со мной хотят.

Вот муж вчера сказал, что я во сне храпела.

Но то была не я, а десять поросят.

* * *

Ах, какие нынче гости в порту!

Я их чую всем нутром за версту.

Уберите ваш лаваш – лавэ нанэ,

разве только дашь на дашь при луне.

Разве только подмигнёт нам иконочка,

и рожу я вам, залётным, козлёночка.

И поскачет он, чернявый, по небу –

моей душеньке корявой на потребу.

* * *

Конечно же надо, конечно,

иметь наготове орешки,

но прежде чем спешиться в спешке –

спросить у орла и у решки.

Я знаю, что в общем и целом

вы с очень серьёзным прицелом,

но если роман не случится,

кому перед кем отвечать?

Ведь где-то на пятой странице

я сильно могу подкачать.

И стану простейшей разгадкой,

липучей, тягучей и сладкой,

той самой, которая – с воза –

и тут же взапрыгнет опять:

такая короткая проза,

и нечего больше сказать.

* * *

И куда же ты, така махонька,

в Махачкалу!

Да тебя же там оттрахают, камбалу,

прямо в первой же каталажке

и из попы повырвут ляжки.

Ишь ты, скорые поезда,

ездють девки туда-сюда.

Сядь у мамкина подола

и ни слова, кому дала.

Семки лузгай, зубами лязгай.

Выйдешь замуж – катись колбаской.

* * *

В порыве гормонального разбега

младой Борис наткнулся на Олега –

и понеслось:

в одном флаконе альфа, и омега,

и купорос.

Не плачьте, мама, папа, тётя Галя –

мы рано или поздно женим Бореньку,

поскольку говорится в мануале,

что всяк сучок найдёт свою задоринку,

и сам Творец, буквальный как букварь,

зрачок в монокле холодно сужает,

когда млекопитающая тварь

себе подобное в отчаянье рожает.

* * *

Когда был Эрос маленький

с кудрявой головой

цветы росли в проталинке

на стылой мостовой

и в сторону смущаясь

смотрели фонари

и что-то там смещалось

и ухало внутри –

от низа и до сердца-минхерца

Мин херц билось – не разбилось

морген матка яйки млеко

Эрос вырос стал как силос

постным лишним человеком

Полдень выпал из обоймы.

Кто мы? Где мы? И на кой мы?

* * *

Не ходи за мною, дрянь, по пятам,

оставайся там, где была.

Я не знаю, кто тебя воспитал

и умеешь ли ты есть со стола.

Не смотри ты на меня как на вошь,

я не помню о тебе ничего,

кроме маленьких вонючих калош

и тошнотного кефира с халвой.

Не ходи за мною, слышь, отойди.

Не реви, ты всё равно не поймёшь,

ты сначала поживи и роди,

и не трожь меня пока что, не трожь.

Мы с тобою встретимся там,

где нас будет пять или шесть,

и построят нас по летам –

вот тогда и вздыбится шерсть –

и у той, что ходит в детсад,

и у той, что обманула дурдом,

и у той, что отошла аккурат

час назад по исчисленьи земном.

Я не знаю, сколько будет тех кать

и кому из них за всё отвечать,

Но пока я здесь, а не там,

не ходи за мной по пятам.