130 лет со Дня рождения
Бориса Леонидовича ПАСТЕРНАКА
( 10.02.1890 — 30.05.1960 )
-------------------------------------------------------------
"Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды, а нас
На свете нет..."
"Жизнь ведь — тоже только миг,
Только растворенье
Нас самих во всех других
Как бы им в даренье…"
"Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами: оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь." (Из "Доктор Живаго")
"Я в мысль глухую о себе
Ложусь, как в гипсовую маску.
И это смерть: застыть в судьбе,
В судьбе формовщика повязке.
Вот слепок. Горько разрешен
Я этой думою о жизни.
Мысль о себе как капюшон,
Чернеет на весне капризной."
* * *
"Я не биограф Пастернака, не репортер. Мне было радостно найти в Пастернаке сходное понимание связей искусства и жизни. Радостно было узнать: то, что копилось в моей душе, в моем сердце понемногу, откладывалось, как жизненный опыт, как личные наблюдения и ощущения, разделяется и другим человеком, бесконечно мною уважаемым. Я — практик, эмпирик. Пастернак — книжник. Совпадение взглядов было удивительным. Возможно, что какая-то часть этой теории искусства воспитана во мне Пастернаком — его стихами, его прозой, его поведением..."
"Пастернак давно перестал быть для меня только поэтом. Он был совестью моего поколения, наследником Льва Толстого. Русская интеллигенция искала у него решения всех вопросов времени, гордилась его нравственной твердостью, его творческой силой. Я всегда считал, считаю и сейчас, что в жизни должны быть такие люди, живые люди, наши современники, которым мы могли бы верить, чей нравственный авторитет был бы безграничен. И это обязательно должны быть наши соседи. Тогда нам легче жить, легче сохранять веру в человека. Эта человеческая потребность рождает религию живых будд. Таким человеком был для меня Пастернак."
Варлам ШАЛАМОВ
*
"Доктор Живаго" появился во всем мире, по обе стороны железного занавеса, как исключительная книга, которая намного превосходит уровень мировой литературы. Эта великая книга о любви не антисоветская, как нам хотят втолковать, она не принадлежит ни к какой партии, она всемирна. Единственное, что России надо было бы понять, это что Нобелевская премия вознаградила большого русского писателя, который живет и работает в советском обществе. К тому же гений Пастернака, его личные благородство и доброта далеки от того, чтобы оскорблять Россию, напротив, озаряют ее и заставляют любить ее больше, чем любая пропаганда. Россия пострадает от этого в глазах всего мира лишь с того момента, как будет осужден человек, вызывающий теперь всеобщее восхищение и особенную любовь".
Альбер КАМЮ
-------------------------------------
Борис ПАСТЕРНАК. Человек, которому было дано говорить от имени облаков, звёзд, дождя, ветра, человек, нашедший такие вечные слова о мужской страсти и женской слабости, поэт, которому был свойствен космический размах чувств, та переполненность радостью бытия, когда "стихи слагаются навзрыд".
"Лирика Пастернака — праздничный реестр подарков,
фейерверк чудес, водопад восторженных открытий..." (Дмитрий Быков)
ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОЭЗИИ
Это — круто налившийся свист,
Это — щелканье сдавленных льдинок.
Это — ночь, леденящая лист,
Это — двух соловьев поединок.
Это — сладкий заглохший горох,
Это — слезы вселенной в лопатках,
Это — с пультов и с флейт - Figaro
Низвергается градом на грядку.
Всё, что ночи так важно сыскать
На глубоких купаленных доньях,
И звезду донести до садка
На трепещущих мокрых ладонях.
Площе досок в воде — духота.
Небосвод завалился ольхою,
Этим звездам к лицу б хохотать,
Ан вселенная — место глухое.
*
Усмехнулся черемухе, всхлипнул, смочил
Лак экипажей, деревьев трепет.
Под луною на выкате гуськом скрипачи
Пробираются к театру. Граждане, в цепи!
Лужи на камне. Как полное слез
Горло - глубокие розы, в жгучих,
Влажных алмазах. Мокрый нахлест
Счастья - на них, на ресницах, на тучах.
Впервые луна эти цепи и трепет
Платьев и власть восхищенных уст
Гипсовою эпопеею лепит,
Лепит никем не лепленный бюст.
В чьем это сердце вся кровь его быстро
Хлынула к славе, схлынув со щек?
Вон она бьется: руки министра
Рты и аорты сжали в пучок.
Это не ночь, не дождь и не хором
Рвущееся: "Керенский, ура!",
Это слепящий выход на форум
Из катакомб, безысходных вчера.
Это не розы, не рты, не ропот
Толп, это здесь, пред театром - прибой
Заколебавшейся ночи Европы,
Гордой на наших асфальтах собой.
*
Петухи
Всю ночь вода трудилась без отдышки.
Дождь до утра льняное масло жег.
И валит пар из-под лиловой крышки,
Земля дымится, словно щей горшок.
Когда ж трава, отряхиваясь, вскочит,
Кто мой испуг изобразит росе
В тот час, как загорланит первый кочет,
За ним другой, еще за этим все?
Перебирая годы поименно,
Поочередно окликая тьму,
Они пророчить станут перемену
Дождю, земле, любви - всему, всему.
Сосны
В траве, меж диких бальзаминов,
Ромашек и лесных купав,
Лежим мы, руки запрокинув
И к небу головы задрав.
Трава на просеке сосновой
Непроходима и густа.
Мы переглянемся и снова
Меняем позы и места.
И вот, бессмертные на время,
Мы к лику сосен причтены
И от болезней, эпидемий
И смерти освобождены.
С намеренным однообразьем,
Как мазь, густая синева
Ложится зайчиками наземь
И пачкает нам рукава.
Мы делим отдых краснолесья,
Под копошенье мураша
Сосновою снотворной смесью
Лимона с ладаном дыша.
И так неистовы на синем
Разбеги огненных стволов,
И мы так долго рук не вынем
Из-под заломленных голов,
И столько широты во взоре,
И так покорны все извне,
Что где-то за стволами море
Мерещится все время мне.
Там волны выше этих веток
И, сваливаясь с валуна,
Обрушивают град креветок
Со взбаламученного дна.
А вечерами за буксиром
На пробках тянется заря
И отливает рыбьим жиром
И мглистой дымкой янтаря.
Смеркается, и постепенно
Луна хоронит все следы
Под белой магией пены
И черной магией воды.
А волны все шумней и выше,
И публика на поплавке
Толпится у столба с афишей,
Неразличимой вдалеке.
*
Я рос. Меня, как Ганимеда,
Несли ненастья, сны несли.
Как крылья, отрастали беды
И отделяли от земли.
Я рос. И повечерий тканых
Меня фата обволокла.
Напутствуем вином в стаканах,
Игрой печальною стекла,
Я рос, и вот уж жар предплечий
Студит объятие орла.
Дни далеко, когда предтечей,
Любовь, ты надо мной плыла.
Но разве мы не в том же небе?
На то и прелесть высоты,
Что, как себя отпевший лебедь,
С орлом плечо к плечу и ты.
*
Ты в ветре, веткой пробующем,
Не время ль птицам петь,
Намокшая воробышком
Сиреневая ветвь!
У капель — тяжесть запонок,
И сад слепит, как плес,
Обрызганный, закапанный
Мильоном синих слез.
Моей тоскою вынянчен
И от тебя в шипах,
Он ожил ночью нынешней,
Забормотал, запах.
Всю ночь в окошко торкался,
И ставень дребезжал.
Вдруг дух сырой прогорклости
По платью пробежал.
Разбужен чудным перечнем
Тех прозвищ и времен,
Обводит день теперешний
Глазами анемон
*
Стихи апреля
Все нынешней весной особое,
Живее воробьев шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо.
Иначе думается, пишется,
И громкою октавой в хоре
Земной могучий голос слышится
Освобожденных территорий.
Весеннее дыханье родины
Смывает след зимы с пространства
И черные от слез обводины
С заплаканных очей славянства.
Везде трава готова вылезти,
И улицы старинной Праги
Молчат, одна другой извилистей,
Но заиграют, как овраги.
Сказанья Чехии, Моравии
И Сербии с весенней негой,
Сорвавши пелену бесправия,
Цветами выйдут из-под снега.
Все дымкой сказочной подернется,
Подобно завиткам по стенам
В боярской золоченой горнице
И на Василии Блаженном.
Мечтателю и полуночнику
Москва милей всего на свете.
Он дома, у первоисточника
Всего, чем будет цвесть столетье.
*
Ты здесь, мы в воздухе одном.
Твоё присутствие, как город,
Как тихий КИЕВ за окном,
Который в зной лучей обёрнут,
Который спит, не опочив,
И сном борим, но не поборот,
Срывает с шеи кирпичи,
Как потный чесучовый ворот,
В котором, пропотев листвой
От взятых только что препятствий,
На побеждённой мостовой
Устало тополя толпятся.
Ты вся, как мысль, что этот ДНЕПР
В зелёной коже рвов и стёжек,
Как жалобная книга недр
Для наших записей расхожих.
Твоё присутствие, как зов
За полдень поскорей усесться
И, перечтя его с азов,
Вписать в него твоё соседство.
*
"Не трогать, свежевыкрашен",-
Душа не береглась,
И память - в пятнах икр и щек,
И рук, и губ, и глаз.
Я больше всех удач и бед
За то тебя любил,
Что пожелтелый белый свет
С тобой - белей белил.
И мгла моя, мой друг, божусь,
Он станет как-нибудь
Белей, чем бред, чем абажур,
Чем белый бинт на лбу!
*
Деревья, только ради вас,
И ваших глаз прекрасных ради,
Живу я в мире в первый раз,
На вас и вашу прелесть глядя.
Мне часто думается: Бог
Свою живую краску кистью
Из сердца моего извлек
И перенес на ваши листья.
И если мне близка, как вы,
Какая-то на свете личность,
В ней тоже простота травы,
Листвы и выси непривычность...
*
Когда до тончайшей мелочи
Весь день пред тобой на весу,
Лишь знойное щелканье белочье
Не молкнет в смолистом лесу.
И млея, и силы накапливая,
Спит строй сосновых высот.
И лес шелушится и каплями
Роняет струящийся пот.
*
Давай ронять слова,
Как сад — янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
Едва, едва, едва.
Не надо толковать,
Зачем так церемонно
Мареной и лимоном
Обрызнута листва.
Кто иглы заслезил
И хлынул через жерди
На ноты, к этажерке
Сквозь шлюзы жалюзи.
Кто коврик за дверьми
Рябиной иссурьмил,
Рядном сквозных, красивых,
Трепещущих курсивов.
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб август был велик,
Кому ничто не мелко,
Кто погружён в отделку
Кленового листа
И с дней Экклезиаста
Не покидал поста
За тёской алебастра?
Ты спросишь, кто велит,
Чтоб губы астр и далий
Сентябрьские страдали?
Чтоб мелкий лист ракит
С седых кариатид
Слетал на сырость плит
Осенних госпиталей?
Ты спросишь, кто велит?
— Всесильный бог деталей,
Всесильный бог любви,
Ягайлов и Ядвиг.
Не знаю, решена ль
Загадка зги загробной,
Но жизнь, как тишина
Осенняя, — подробна.
*
Быть знаменитым некрасиво.
Не это подымает ввысь.
Не надо заводить архива,
Над рукописями трястись.
Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех.
Но надо жить без самозванства,
Так жить, чтобы в конце концов
Привлечь к себе любовь пространства,
Услышать будущего зов.
И надо оставлять пробелы
В судьбе, а не среди бумаг,
Места и главы жизни целой
Отчеркивая на полях.
И окунаться в неизвестность,
И прятать в ней свои шаги,
Как прячется в тумане местность,
Когда в ней не видать ни зги.
Другие по живому следу
Пройдут твой путь за пядью пядь,
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
И должен ни единой долькой
Не отступаться от лица,
Но быть живым, живым, и только,
Живым и только - до конца.
Все стихи https://rupoem.ru/pasternak/all.aspx ----------------------------------
Биография
http://parnasse.ru/klassika/pasternak-bo…
50 интересных фактов о Леониде Пастернаке http://obshe.net/posts/id2233.html Библиография
https://www.sites.google.com/site/bpaste…
30 мая 1960 года ушел из жизни Борис Пастернак.
==========================
Проживший долгую жизнь Борис Пастернак на первый взгляд написал не так уж и много — все его стихи помещаются в один большой том. Обычно объясняется это тем, что у него всегда не хватало времени на творчество. Необходимость зарабатывать деньги многочисленными переводами, трудности с жильём, душевные терзания.
Однако если рассматривать всю его жизнь — вне стола, пера и бумаги — как произведение, мы получаем объёмный роман о борьбе вдохновения и быта, пера и молота. Лишь часть его описана самим автором — и прямо, и иносказательно.
Так начинают
Пастернак мог и не быть поэтом. «Многим, если не всем, обязан отцу, академику живописи Леониду Осиповичу Пастернаку, и матери, превосходной пианистке», — писал он в биографии. Родившись 10 февраля 1890 года в Москве, куда семья переехала из Одессы, он с детства пробовал рисовать, в юности шесть лет серьёзно занимался музыкой, учился философии.
И вдруг резко ушёл в поэзию в начале 1910-х.
«...Боря начал поздно. Но и это ещё не всё! Мало того, что он взялся за стих, не имея маленького опыта (в пустяках хотя бы!), но он тащил в стих такое огромное содержание, что оно в его полудетский (по форме) стих не то что не лезло, а, влезая, разрывало стих в куски, обращало стих в осколки стиха, он распадался просто под этим гигантским напором», — писал Сергей Бобров, коллега по поэтическим группам «Лирика» и «Центрифуга».
«Роды» продолжались долго, лишь свою третью книгу «Сестра моя — жизнь», написанную в 1917-м и изданную чуть позже, он считал началом своего «пробуждения». Здесь определилась его роль в советской литературе. Дело в том, что Пастернак — это своего рода Маяковский, который не пошёл на площадь вытрясать из себя личность в угоду пролетариату, а старался внимательно наблюдать за своими ощущениями и передавать их с максимальной точностью. Потому по «Сестре» очень точно можно представить (не на уровне фактов, но обоняния, осязания и прочего), чем было лето 1917-го.
И громким:
Милиционером зажат
В кулак, как он дёргает жабрами,
И горлом, и глазом, назад,
По-рыбьи, наискось задранным!
И отрешённым:
О, верь игре моей, и верь
Гремящей вслед тебе мигрени!
Так гневу дня судьба гореть
Дичком в черешенной коре.
Так что Пастернак был и поэтом, и обычным человеком. Говорил и о восстаниях, и о том, как тяжёл разрыв с любимой. Гениальным мастером стиха и гражданином, которому надо ещё и просто жить. Какое-то время обе эти роли успешно уживались в нём — молодость! А в 20-х наступает новая пора, когда постреволюционная разруха (она же неопределённость) оказывается созвучной и той и другой ипостаси. Везде — суета. Пастернак прописан в коммуналке, в бывшей отцовской мастерской, он постоянно переводит. Жена похожа на него — художница Евгения, ей тоже нужно место для работы. Многие заботы о доме он берёт на себя.
Таким образом, он становится вторым Маяковским, но не идёт на площадь, а просто пишет о том, что видит и помнит. 20-е годы — время больших поэтических форм.
Две из них особо важны для понимания Пастернака.
Поэма «Девятьсот пятый год», посвящённая эпохе первой революции: «…на эту относительную пошлятину я шёл сознательно из добровольной идеальной сделки с временем», — писал он Константину Федину. Привычная самокритика, стихи всё равно отличные:
Лето.
Май иль июнь.
Паровозный Везувий под Лодзью.
В воздух вогнаны гвозди.
Отёки путей запеклись.
В стороне от узла
Замирает
Грохочущий отзыв:
Это сыплются стёкла
И струпья
Расстрелянных гильз.
Потому что это прекрасный рифмованный репортаж, в котором нет самого героя. Он смотрит на происходящее и каждый всплеск награждает эмоциональными эпитетами.
И «Лейтенант Шмидт», где — удивительно! — главный герой, один из лидеров восстания в Севастополе 1905 года, который стал героем, не веря в победу и противясь кровопролитию. Закрутило, завертело и к осанне привело. Практически жизнь самого автора вкратце.
Смерчи беснуются без устали
Очевидно, что дикая литературная скачка и необходимость «переключаться» утомили писателя. Наркотик революции прекратил действие.
Он считал, что скоро силы его оставят. Неслучайно в 1929-м вышел сборник «Поверх барьеров», в котором были собраны дореволюционные стихи, прошедшие личную цензуру. «Сестра моя ― жизнь» и следовавшие после неё «Темы и вариации» также были переизданы в виде «Двух книг». Таким образом подводились, возможно, последние итоги.
В 1930-м он писал родителям: «Я боюсь, что языком совершенно непобедимая тяжесть и еле преодолимый сердцем мрак так сильно сказались на мне, что от искусства у меня ничего не осталось... какой-то безысходный, не тот, лирически молодой, а окостенело разрастающийся автобиографизм всё теснее охватывает всё, что я делаю. И тут кончается искусство».
Кто-то должен был взять на себя заботу о Человеке. Спасителем оказалась Зинаида Нейгауз, с которой Пастернак познакомился в январе 1929 года. Она сказала, что на слух не очень поняла его стихи. И тот ответил, что готов писать проще. Так родился сборник «Второе рождение»:
Никого не будет в доме,
Кроме сумерек. Один
Серый день в сквозном проёме
Незадёрнутых гардин.
Хлопья лягут и увидят:
Синь и солнце, тишь и гладь.
Так и нам прощенье выйдет,
Будем верить, жить и ждать.
Нейгауз стала ему женой и делала для его комфорта всё возможное. Лишь бы он творил. Она даже смирилась с последнею любовью, Ольгой Ивинской, взявшей на себя заботу об издательских делах.
Можно ли осуждать Пастернака за то, что в 1930-е годы отказался от роли певца эпохи? Нет, потому что она ему была неприятна. К тому же он не хотел губить свой талант творца, говорящего с вечностью, ради единовременной попытки. Его друг Маяковский ушёл в глашатаи, а закончил самоубийством. А Маяк, говорят, пастернаковскому гению завидовал…
Характерно, что мандельштамовские стихи «Мы живём, под собою не чуя страны…» Пастернак в личном разговоре с поэтом назвал «самоубийством»: «То, что вы мне прочли, не имеет отношения к искусству». И добавил, что тот ему стихотворение не читал, а он его не слышал.
Но нельзя сказать, что Пастернак не видел происходящего вокруг или совсем уж соглашался со всем этим. Он защищал Мандельштама в разговоре со Сталиным, заступался за Гумилёвых, отказался подписать письмо с одобрением расстрела Тухачевского. Писал Пильняку:
Иль я не знаю, что, в потёмки тычась,
Вовек не вышла б к свету темнота,
И я урод, и счастье сотен тысяч
Не ближе мне пустого счастья ста?
И разве я не мерюсь пятилеткой,
Не падаю, не подымаюсь с ней?
Но как мне быть с моей грудною клеткой
И с тем, что всякой косности косней?
К чему стрелять из рогатки, если можно быть символом пацифизма?
Но быть живым, живым и только
Зимой 1945/1946-го, начав работу над «Доктором Живаго», Пастернак внутренне примирился с душевным разладом.
История врача, который теряет любимых и родных из-за нищеты, репрессий, голода, душевных терзаний. История России от начала века до 1929 года, увиденная глазами её гражданина.
В это время исчезает не только двойственность его натуры, но и неоднозначность его положения в литературе. В газете «Культура и жизнь» прозвучали следующие фразы: «реакционное отсталое мировоззрение», «живёт в разладе с новой действительностью», «советская литература не может мириться с его поэзией». Говорят, в 1955-м поэт даже проходил участником диверсионной организации работников искусств (вымышленной), наряду с Мейерхольдом и Бабелем. Однако его до сих пор не трогали. К тому времени он постоянно жил на большой даче в Переделкине, вдали от Москвы и Кремля.
По сути, Пастернак сочинял «Живаго» всю жизнь — такие вещи, как «Аппелесова черта», «Письма из Тулы», «Детство Люверс» и многое другое были попытками создать роман. Пастернак постоянно обещал, что вот из этого куска он разовьёт крупное произведение: «В области слова я более всего люблю прозу, а вот писал больше всего стихи. Стихотворение относительно прозы — это то же, что этюд относительно картины. Поэзия мне представляется большим литературным этюдником».
А ещё проза — это примирение воздушного и земного Пастернака.
Роман занял десять лет. Параллельно шла работа над переводами трагедий Шекспира, «Фауста» Гёте, поэтов Грузии. Писались и стихи — совсем другие, скажем так, более прозаические, близкие к классической русской поэзии, рассудительности, народничеству, славянофильству. Он стал говорить с читателем так, чтобы «всем было понятно»:
Всё нынешней весной особое,
Живее воробьёв шумиха.
Я даже выразить не пробую,
Как на душе светло и тихо.
«Живаго» даже был предложен Гослитиздату и журналу «Новый мир» — сам Пастернак указывал на то, что «роман был отдан в наши редакции в период печатания произведения Дудинцева и общего смягчения литературных условий». Казалось, сейчас можно сказать многое, что не было высказано ранее — и потому, что не хватало времени. И потому, что нельзя было. Журнал отказался — якобы из-за непонимания автором роли Октябрьской революции и участия в ней интеллигенции. С издательством дела тоже шли ни шатко ни валко. Роман вышел в Италии.
И если вы не ставите цель изучить творчество Пастернака, но понять его самого, романа может быть и достаточно. Потери, разочарования, огромная Россия, тихая смерть в трамвае, когда другие уходят вперёд, к репрессиям и войне, — это не просто разговор писателя с собой, это диагноз всей интеллигенции, которая то пыталась стать пролетариатом, то замыкалась в себе, то строила воздушные баррикады. Долгая исповедь, написанная языком беллетристики и поэзии. Человека и поэта.
Почему Пастернаку так везло в жизни? Он прожил относительно спокойно, его не вызывали на допросы в КГБ, не отбирали жильё, разрешали зарабатывать литературой, печататься… Наверное, людям, которые работали и жили «в духе времени», только к концу его жизни стало понятно, насколько иным он был. Или поэту просто больше позволялось, чем писателю? Нет, просто у него был очень сильный инстинкт самосохранения. Часто входивший в противоречие со стихией, которой он был одержим.
Роман опередил своё время, и эта победа стихии над самосохранением стоила Пастернаку жизни. «Живаго» превратился — стараниями советской и западной пропаганды — в политическое произведение. И Нобелевская премия, на которую, в общем-то, Пастернака выдвигали уже давно (ежегодно с 1946 по 1950 год, в 1953 и 1957 году), связывалась исключительно с этим текстом.
Казалось бы, вот наступила гармония в его душе, прими, Россия! Но непонимание, отторжение романа, в котором нет плакатности или максимализма (как можно было бы подумать, изучив «Живаго» только по письмам трудящихся, поступавших в газеты во время травли писателя), безусловно, ослабило его. В 1960 году он умер от рака лёгких.
Какое место занимает Пастернак в российской истории сегодня? Он может тебе в глаза сказать вещи, которые ты сам не мог расковырять настырной ложкой бессонницы. Пастернак — это антибиотик, который впитал все горести и радости переменчивой России. И, не стесняясь, показал всю антигероическую сущность писателя, поэта, публициста. Мы постоянно делаем из творцов идолов, не понимая, что они болеют теми же болезнями, что и люди, которые не написали в жизни ни строчки. Просто они находят лекарство и дают его нам — в виде своих произведений.
Принимать следует осторожно. И ни в коем случае не уговаривать себя читать через силу.
Присоединяйтесь — мы покажем вам много интересного
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Нет комментариев