Когда-то в Ташкенте Ахматова рассказала Раневской свою версию лермонтовской дуэли.

По-видимому, Лермонтов где-то непозволительным образом отозвался о сестре Мартынова: та была не замужем, отец умер, по дуэльному кодексу того времени (Ахматова его досконально знала
из-за Пушкина) за честь девушки вступался брат.
— Фаина, повторите, как вы придумали, — обратилась она к Раневской.
— Если вы будете за Лермонтова, — согласилась та. — Сейчас бы эта ссора выглядела по-другому... Мартынов бы подошёл к нему и спросил:
— Ты говорил, — она заговорила грубым голосом, почему-то с украинским гэ, — за мою сестру, что она б...ь?
Слово было произнесено со смаком.
— Ну, — откликнулась Ахматова за Лермонтова.
— Дай закурить, — сказал бы Мартынов. А после: — Разве такие вещи говорят в больших компаниях? Такие вещи говорят барышне наедине... Теперь без профсоюзного собрания не обойтись!
Ахматова торжествовала, как импресарио, получивший подтверждение, что выбранный им номер — ударный. Игра на пару с Раневской была обречена на провал, но Ахматова исполняла свою роль с такой выразительной неумелостью, что полнота этого антиартистизма становилась вровень с искусством её партнёрши. Мартынов был хозяином положения, Лермонтов — несимпатичен, но неуклюж и тем вызывал жалость.