Горин начнется завтра

В день памяти великого русского драматурга Григория Горина
Текст: Андрей Максимов (писатель, телеведущий, режиссер)/РГ
Фото: Григорий Горин в программе Андрея Максимова «Ночной полет». Съемка 2000 года/ATV Plus
Ровно двадцать лет прошло с того ужасного дня… В своем телефоне я услышал голос редактора программы «Ночной полет» Аси Друяновой, и вопрос, потрясший своей нелепостью и нереальностью: «Мы будем делать эфир памяти Горина?»
Григорий Израилевич Горин умер 15 июня 2000 года неожиданно и вдруг. Высокий, красивый, полный планов. В разгар репетиций Марком Захаровым его пьесы «Шут Балакирев».
Что такое двадцать лет без Горина? Без его юмора, доброго отношения, без его пьес? Наконец, без его дома — сначала на Тверской, а потом — на метро «Аэропорт»? Каково нам без него?
Если в личном плане — пустота, которую никто не может заполнить. Не только в том дело, что я мог показать ему свои пьесу или пригласить на спектакль. Да, он был учителем, он рекомендовал меня в Союз писателей. Это все важно, конечно. Но, главное, его доброжелательно жесткий взгляд. Именно так: доброжелательно жесткий. Он говорил правду, но даже, когда она была совсем нелицеприятной, после его слов хотелось летать.
Он лежал в гробу на сцене своего любимого «Ленкома», и было абсолютное ощущение, будто человек уснул. Ни следа болезни или муки не отражалось на его лице. Наверное, так умирают праведники: вдруг, не мучаясь, спокойно уходя в другой мир, в который, как мне казалось, Горин не просто верил, но про который знал.
Горин умер в 60 лет, и совсем недавно — правда, в иной, докарантинной жизни — мы делали эфир «Наблюдателя», посвященный его 80-летию. Только-только ушел Захаров, и настроение было совсем не праздничное. Но все, кто вспоминал о нем — воспоминали с улыбкой. Александра Захарова, Алла Сурикова, Александр Ширвиндт грустили, но улыбались. Надо быть очень хорошим человеком, чтобы о тебе вспоминали так. Надо быть очень хорошим человеком, чтобы, уйдя, все равно создавать у людей настроение радости и спокойствия.
Если думать о Горине как о великом драматурге — а я настаиваю именно на таком эпитете, более того, мне кажется, что Григорий Израилевич последний великий русский драматург — так вот, если думать о нем профессионально, то становится очень грустно.
Очевидно, что Горин создал свой театр — абсолютно узнаваемый, ни на кого не похожий. Со своим языком, героями и, главное, со своим миром. Этот театр был в спектаклях по его пьесам, фильмах Захарова по его сценариям, и в «Гусаре», который поставил Рязанов.
Это театр притчи, в котором каждое время находит свое отражение. Театр, в котором практически любая фраза — афоризм. Герои Горина разговаривают так, как в обычной жизни, наверное, не говорят, но диалоги его героев — о самом главном, самом необходимом. Они беседуют так, что ужасно хочется разговаривать так же.
Такая драматургия сегодня нам не нужна.
Евгений Писарев поставил в своем театре имени Пушкина «Дом, который построил Свифт». Как всякий крупный драматург, Горин звучал так, будто написал свою пьесу только что. Замечательный спектакль, исключительный. В том смысле исключительный, что выпадает из общего ряда столь нынче модных, актуальных историй. Выпадает в сторону таланта и непохожести.
Однажды я спросил Горина: «А почему вы не пишете на актуальные темы?..» На дворе стояли 90-е годы, которые вскоре обзовут «лихими». Горин усмехнулся: «Я не могу написать фразу: «Рекетир, входя…»
Если этот ответ воспринимать не буквально, а метафорически, то с тех пор «рекетир, входя» заполнили наши сцены. Театр DOC из одного из коллективов превратился в самый главный театральный жанр. Оценка: «жизненно» — стала серьезной похвалой, главным комплиментом.
Можно ли сказать, что «Забыть Герострата», «Тот самый Мюнхгаузен», «Кин IV», «Формула любви», «Шут Балакирев» или «О бедном гусаре замолвите слово» — жизненные истории? На мой взгляд, нет. Они как раз — НАДжизненные, они больше, чем просто жизненные, они помогают нам понять о самих себе что-то самое главное, сущностное, корневое…
В разгар пандемии мне позвонил знакомый режиссер и предложил быстро написать пьесу про эпоху коронавируса и даже предложил некий сюжет. Я отказался, конечно. Я — ученик Горина, и считаю, что газеты и театр — совсем разные истории. Сцена неслучайно находится выше зрительного зала: она должна поднимать зрителя, а не окунать его туда же, куда окунают программы новостей.
Так так получилось, что жизненность, а не метафоричность; естественность языка, а не его афористичность — начали ставить в заслугу создателям спектаклей? Почему нам так хочется, чтобы на сцене было, как в жизни? Почему и кем именно публицистический театр признан авангардом театрального искусства?
Сегодня у театра, как и у искусства вообще, — трудный период. Но он пройдет. И что мы увидим на сцене тогда? «Любовь во время карантина»? «Одиночество в эпоху ковида»? На сцене будут сидеть актеры, делающие вид, что они общаются по ZOOMе?
Я не против этого. Я против того, чтобы это направление считалось главным, стержневым. Я против того, чтобы правда жизни приравнивалась к художественной правде, потому что это две совершенно разные правды.
Двадцать лет мы живем без Горина. И мы предали его театр. Его язык, притчевость, метафоричность, афористичность. Театр Горина — я говорю не только о постановках его собственных пьес, но о типе такого театра — не востребован сегодня.
Очень хочется верить, что это временная невостребованность. Горин начнется завтра.
ГодЛитературы