Предыдущая публикация
АННА (1)
Судьба не давала взаймы,За все просила предоплату,
Была на подлости богата,
Наотмашь била без вины.
Рвала напряденную нить,
Смеясь над неумелой пряхой.
И все труды ложились прахом,
Но всё же надо было жить.
Людей иль злобный рок винить,
Ступая по стерне колючей,
Иль выхода искать и случай,
Что б разом всё переменить.
И злой судьбе наперекор
Она невзгоды все сносила,
Смотрела прямо и в упор.
В ней были мужество и сила.
***
Молодая вдова
На дворе стоял март 1910 года. Максим, возвращаясь с заработков из дальнего села, бодро шагал по обочине дороги, где земля ещё не была разбита колёсами телег и конскими копытами. Полный задора и сил, он легко перепрыгивал через проталинки, спешил засветло вернуться домой к молодой жене Варваре. Разгорячённый быстрой ходьбой, парень снял старенький армяк и перебросил его через плечо. Сквозил лёгкий ветерок, однако он не обращал на это внимания, забыв о том, что весеннее тепло на Урале обманчиво.
Они были полной противоположностью друг другу. Максим невысокого роста, но складный, весёлый, кучерявый парень, острый на язык, постоянно шутил. Варвара, девица высокая и статная, была сдержанна во всём. Без лишней суеты она передвигалась по избе и успевала быстро управиться с нехитрым хозяйством. В ответ на побасенки и шутки мужа лишь ласково улыбалась. Несмотря на крайнюю нищету, которая и погнала Максима на заработки, супруги были счастливы. Из этой светлой, словно чистое весеннее небо, любви появилась на свет дочь Нюронька.
Казалось уже забылась неприятность, случившаяся во время их свадьбы, но почему-то именно сейчас она припомнилась Максиму. Молодые после венчания возвращались из церкви. Украшенный лентами и бубенцами горячий конь, сдерживаемый крепкой рукой, рвался вперёд. Максим не отводил влюблённых глаз от ненаглядной Варварушки. Когда она приподнимала стыдливо опущенные ресницы, он буквально тонул в её тёмных очах.
Желанная! Моя! – стучало сердце, готовое выскочить из груди.
Неожиданно конь встал, точно вкопанный – путь преградила женщина:
– Да будьте вы трижды прокляты! – произнесла она горько, окинув молодожёнов ненавидящим взором, и освободила дорогу. Счастливые глаза невесты наполнились слезами:
– Кто это? За что, Максим?
– Откуда мне знать… не в себе, наверное, – пряча взгляд, ответил он и подстегнул коня.
Варвара никогда не напоминала об этой досадной встрече, а Максим старался навечно забыть короткую вспышку чувств к уже немолодой, вдовой женщине, у которой недолгое время жил в работниках.
Как часто, оказавшись во власти случайных порывов, мы принимаем их за подлинные чувства, но позже, встретив настоящую любовь, понимаем, что ошибались. Так однажды увидев Варвару, парень навек потерял покой и разом охладел к вдове. Женщина умоляла его остаться, цеплялась за одежду, но он ушёл, не оборачиваясь и не взяв заработанных денег.
Сейчас он гнал от себя эти неприятные воспоминания, но они всплывали в его памяти с упрямой настойчивостью и оседали на душе тяжким грузом.
Как ни спешил парень, но до дома он добрался только глубокой ночью, свет в оконце уже не горел.
Спят… не стану будить, решил Максим и присел на завалинку. Натруженные ноги гудели от усталости, он только теперь это почувствовал. Подросла, поди, наша Нюронька, а Варварушка-то как обрадуется… – блуждали его мысли от жены к дочери и обратно. То представлял, как прильнёт к его груди жена, а он отыщет спокойные, ласковые глаза и поцелует эти лучистые звезды, то – как он возьмёт на руки махонькую дочурку и бережно прикоснётся к румяным щёчкам, таким родным и тёплым. Волна нежных чувств накрыла Максима, он привалился к стене и забылся тихим и спокойным сном.
– Давно ли ты пришёл? Почему не постучал? – разбудил его бархатный голос Варвары.
– Да нет, недавно… задремал тут маленько, – поднял полный любви и ласки взгляд Максим.
Их изба стояла на окраине села, возле леса. Рассвет уже золотил макушки сосен, пробирался сквозь раскидистые ветви, отчего стволы казались розовыми. Нежно-голубой купол неба раскинулся шатром над головой, а воздух был хрустально чистым и свежим.
Боже! Какая красота… – отметил Максим и, обняв жену, вошёл в дом. Не знал он и не ведал, что видел всё это в последний раз.
Нюронька спала, разметав тёмные кудряшки по подушке.
Милушка моя…большая-то какая стала! – восхищённо прошептал Максим и опустился на лавку. Варвара засуетилась было около печи, но он остановил:
– Не надо, устал я что-то, обними меня покрепче, Варенька...
Озноб, охвативший организм изнутри и снаружи, сменился немощью и слабостью, которые овладевая телом, туманили разум, увлекая душу в неведомое пространство. Максим проболел только одну неделю и в горячке скончался.
После похорон Варвара долго сидела в опустевшей разом избе, женщине казалось, будто вместе с гробом вынесли все пожитки. Она бережно поглаживала рукой большой обеденный стол с резными ножками, Максим сделал его своими руками вскоре после свадьбы.
– Детей будет много, Варенька! – говорил он, посмеиваясь. – Надо, чтобы всем места хватило.
Муж был скор и искусен в работе, любое дело в его руках спорилось. Будь то стол, или ложки, или плетение корзин, которыми он вдосталь обеспечивал деревенских баб. Одно слово – мастер на все руки, а уж балагур, каких свет не видывал.
Слёз не было, только чувство безысходности и одиночества тисками сжимали сердце, женщине казалось, что течение жизни остановилось навсегда, а также исчез смысл её существования на земле.
В колыбельке забеспокоилась Нюронька, Варвара подошла к девочке, та улыбалась и тянула к ней пухленькие ручки. Горячие слёзы, наконец, обильно полились, застилая глаза. Малышка вопросительно, как-то по-взрослому вдруг посмотрела на мать. Варвара, вздрогнула от этого взгляда:
– Как же ты похожа на отца…
Она прижала девочку к себе, словно прячась от этого пронзительного взгляда, такого странного и необычного для крошечного ребёнка.
Жить! Надо как-то жить дальше…
***
Фёдор Николаевич Мишакин, вдовец пятидесяти лет от роду, присматривался к стройной молодой женщине, работающей среди других у него на гумне. Она высоко и гордо держала голову. Чистая и аккуратно заштопанная одежда скрадывала крайнюю нужду, в которой, по всей видимости, ей приходилось жить. Сохранение человеческого достоинства при любых жизненных обстоятельствах всегда является отличительной чертой уважающей себя бедности и вызывает почтение. Работала она без суеты, движения были размеренны и точны, во всём чувствовалась привычка к тяжёлой крестьянской работе. Когда другие женщины пересмеивались, подшучивая друг над другом, она не присоединялась. На вопросы отвечала доброжелательно, но односложно, так что вовлечь её в общий разговор не представлялось возможным. В короткие минуты отдыха, когда работницы подхватывали песню, начатую весёлой и шумной Марфой, она сидела в стороне, погружённая в свои думы.
Фёдор Николаевич узнал, что живёт она у Никитичны, своей тётки, в соседней деревне, раскинувшейся через речку, вдовая, одна растит девочку, строга и малообщительна, другой информации добыть не удалось. Всё в ней было любо: неброская красота, стройный стан, прямая спина и спокойная уверенность в движениях.
– Как же зовут тебя, красивая? – обратился он к женщине нарочито игриво.
Варвара, тщательно отчищавшая приставшие к юбке соломинки и шелуху, распрямилась:
– Варвара Артемьевна, – ответила она и обожгла взглядом, мгновенно установив между ними непреодолимое расстояние.
Какова!.. А гордости-то сколько! – восхитился Фёдор Николаевич и почувствовал себя неловко. Женщина повернулась и пошла прочь от растерявшегося хозяина.
Ещё несколько дней он наблюдал за Варварой, стараясь находиться поблизости, а когда требовалось поднять мешок с зерном, всегда оказывался рядом и взваливал его на свои плечи. Сыновья и снохи также работали, не покладая рук, даже пятилетний Василёк подносил работникам пустые мешки.
Вскоре сезонные работы с хлебом подошли к концу, а с прочей работой хозяин управлялся своими силами, потому наёмные работники больше не требовались. От мысли, что он не сможет каждый день видеть Варвару, становилось невыносимо тоскливо. Так прочно завладела она его сердцем.
Согласно уговору, Фёдор Николаевич должен был рассчитаться с тремя подёнщицами и деньгами, и зерном. Он обошёл женщин, передавая каждой причитающуюся сумму.
– А хлеб-то, бабы, сам завтра свезу по дворам, – сказал он, глядя на Варвару. Лишь на мгновение в её глазах мелькнула тень смущения, однако мужчина успел это заметить и радостно добавил:
– Спасибо вам, бабоньки, стало быть, до завтра!
В тайной надежде он искал ответа, так неожиданно скоро ставших родными глаз, но Варвара смотрела на него, как обычно, прямо и спокойно, казалось, даже равнодушно.
Утром он загрузил телегу мешками с зерном и стал развозить по дворам работниц. К домику Никитичны он подъехал в последнюю очередь. Огляделся, куда бы привернуть вожжи, но не найдя подходящего места, подоткнул их под мешки и направился к избушке. Она практически вросла в землю и казалась маленькой скрюченной старушкой, но в чистых оконцах виднелись белоснежные занавески, расшитые затейливым, цветным узором.
Фёдору Николаевичу пришлось низко пригнуться, чтобы войти в избу. Он огляделся и, найдя образа, широко перекрестился:
– Здравы будьте, хозяева! Куда хлеб сгружать?
– И тебе здравствовать, Фёдор Николаевич! – поклонилась в ответ Никитична и заспешила к вешалке.
– Не надо, тётя, я сама покажу, – опередила её Варвара и выбежала в сени. Мужчина степенно вышел следом, втащил мешки и аккуратно сложил на указанное место.
– Пригласишь ли на чашку чая, хозяюшка? – осторожно произнёс он.
Варвара зарделась и стала от этого ещё краше:
– Милости прошу, Фёдор Николаевич! – распахнула она дверь.
Никитична уже хлопотала с самоваром, а на лавке около стола с резными ножками сидела черноволосая кудрявая девчушка лет трёх с тряпичной куколкой в руках.
Откуда здесь такой стол? – удивился Фёдор Николаевич, поскольку этот предмет никак не вписывался в убогое убранство избушки, и присел рядом с кудряшкой:
– Тебя как зовут, красна девица?
Девочка немного отодвинулась от незнакомого ей человека:
– Нюлонька, – пролепетала она, низко наклонившись к кукле, но тут же, подняла свою кудрявую головку, и её чёрные, как смоль, глаза блеснули любопытством.
Совсем не похожа на Варвару, – отметил Фёдор Николаевич, – но взгляд материн – смотрит остро, как насквозь сверлит!
Чай пили в полной тишине, Никитична вопросительно поглядывала на Варвару, не решаясь что-либо сказать. Варвара же спокойно и невозмутимо попивала душистый напиток, и внешне невозможно было определить, что происходит в её душе. Женщины всегда интуитивно чувствуют предстоящее признание, поэтому сердце Варвары учащенно билось, а щёки слегка порозовели. Зато Нюронька разглядывала незнакомца с откровенным любопытством, и по всему было заметно, что он ей нравится. Фёдор Николаевич отодвинул чашку и одобрительно подмигнул девчушке, отчего она весело и звонко засмеялась. Этот, прозвучавший колокольчиком, детский смех разрядил неловкую и напряжённую обстановку застолья. Фёдор Николаевич поднялся и, перекрестившись на образа, обратился к Варваре:
– С непростым разговором я к тебе, Варвара Артемьевна, – и поклонился в пояс.
– Да ты присядь, присядь, Фёдор Николаевич, – засуетилась Никитична.
Мужчина опустился на лавку и обмяк. Нюронька подошла к нему и доверчиво прикоснулась плечиком, он посадил девочку на колени и, осторожно поглаживая кудряшки огрубевшей от постоянной работы рукой, начал свой нелёгкий разговор:
– Я вдовец, Варенька… – неожиданно для себя произнёс он заветное имя и немного смутился. – Хозяйка нужна, третий год вдовствую, нет в доме женской руки. Василёк без мамки тоскует, малой он ещё совсем… Нюроньку не обижу, слово даю! – и, словно в доказательство сказанного, плотнее привлёк девочку к себе. – Давайте вместе будем горевать. Пойдёшь ли за меня, Варенька?.. Сейчас скажешь?.. А то подумай маленько, – мужчина смотрел на Варвару открыто, тепло и с надеждой.
Она сидела за столом, сложив руки на коленях, и переводила взгляд то на Нюроньку, то на Фёдора Николаевича. Ей приятно было внимание этого зрелого мужчины, нравилась его порядочность, обстоятельность в делах и поведении, да и истосковавшееся по мужской ласке женское начало неудержимо влекло к этому сильному и уверенному в себе человеку.
– Пойду! – ответила она спокойно и решительно.
Никитична растерялась от такого поворота событий и, часто моргая, начала бестолково передвигать чашки по столу.
– Вот и ладно! Вот и хорошо! – разом повеселел Фёдор Николаевич и, расцеловав Нюроньку в обе щёчки, бережно поставил на пол. – Собирайтесь, перепрягу только коня и вернусь за вами.
Через некоторое время в праздничной одежде он лихо подкатил к избушке Никитичны на выездном тарантасе. Собирать особо было нечего – небольшой узелок – вот и всё приданое новоиспечённой невесты.
Варвара присела к столу, как перед дальней дорогой, погладила рукой выскобленную добела столешницу, словно прощалась с дорогим человеком. После столь неожиданной смерти мужа она не смогла находиться в своей избушке, где всё напоминало о счастливой жизни с Максимом, и перебралась с дочерью к тётке. Сейчас вновь приходилось менять место жительства и образ жизни, но она ничуть не сомневалась в правильности принятого решения:
– Благослови, тётушка!
– Спаси Христос! Варенька! Будь счастлива! – со слезами поцеловала племянницу Никитична и посеменила следом, на ходу накидывая платок.
Фёдор Николаевич принял от Варвары на руки Нюроньку:
– Беги ко мне, кудрявая!
Дождавшись, когда Варвара усядется рядом, он легонько хлестнул коня и радостно крикнул:
– К нам в гости! Никитична!
Резвый и сытый конь в яблоках, фыркая от нетерпения, понёс их к новой жизни.
***
Юность Нюроньки
– Нюронька, отец приехал! Беги-ка скорей, встречай! – подтолкнула Варвара дочь к двери.
Шустрая девочка выбежала на улицу и запрыгнула на дрожки. Фёдор Николаевич обнял её и тронул пальцем за нос: – Ух, скороспелка!
В это время Варвара уже распахнула ворота и, взяв под уздцы коня, повела его во двор. Так продолжалось уже несколько лет, завидев в окно подъезжающего мужа, Варвара тотчас отправляла дочь его встречать.
Кроме Нюроньки и Василька в семье было ещё двое детей. Через год после того, как Фёдор Николаевич и Варвара стали жить одной семьёй, родилась Мария, а следом за ней – Андриян. Старшие сыновья, от первого брака, проживали отдельно, своими семьями, однако хозяйство вели с отцом одно. Обрабатывали землю совместно, а благодарная земля, просоленная потом тружеников, давала хорошие урожаи. Отец держал в своих руках всё их крепкое хозяйство. Он решал, как распорядиться излишками, и делил прибыль от реализованной на рынке продукции между семьями честно – по количеству едоков.
Василёк с Нюронькой ходили в церковно-приходскую школу, разница в их возрасте была небольшая. Варвара так и не смогла заменить мать задумчивому, тихому мальчику. Сначала она пыталась приголубить ребёнка, но он сторонился и избегал её, стараясь быть незамеченным, не попадал лишний раз на глаза. Потом появились совместные дети, и больше попыток приблизить к себе ребёнка Варвара не делала, оправдывая себя тем, что по хозяйству много работы. А её действительно было много: и со скотом надо управиться, и холстов наткать, и детей с мужем обиходить – при большой семье всегда работы достаточно. С момента появления мачехи в доме мальчик замкнулся, ушёл в себя, однако отец не замечал этого. Он настолько был увлечён настигшей его на закате жизни любовью, что не заметил, когда ребёнок от него отстранился.
Однако, несмотря на свою застенчивость и замкнутость, Василёк был очень дружен со сводной сестрой. Кроме общей любви к чтению, что-то необъяснимое привлекало его к этой всегда весёлой и бойкой девочке. Её карие, почти чёрные, глаза искрились, когда она смеялась, и превращались в бездонные колодцы, когда они вместе грустили. Нюронька обладала чудесным даром чувствовать боль другого человека и умением сострадать. Мальчик был твёрдо уверен, что она понимает его без слов. Такое случается только между духовно близкими людьми, родство душ всегда прочнее кровных связей.
Встретив отца и быстро выполнив полученный от матери приказ – накормить кур и гусей, она забралась на полати – излюбленное место брата:
– Что читаешь, Василёк?
– Старую книгу. Тятя давно ничего нового не привозил, – глаза мальчика выражали немую тоску, которая ранила сердце доброй девочки. Но она знала, чем можно оживить этот взгляд и всегда старалась изменить гнетущее мальчика настроение:
– Я попрошу папку купить новых! Ты читай, читай, а я рисовать стану.
Накануне она уже попросила отца купить новые книги, только не говорила об этом брату, очень уж хотелось подарить ему нежданную радость.
– Читай! – взъерошила она волосы на голове брата.
Отец никогда не отказывал Нюроньке, хотя она и не была ему родной дочерью. Он старался доказать молодой жене свою любовь через особое внимание к падчерице. Даже когда родились общие дети, отношение к девочке не переменилось.
– Правда, Нюронька? Попросишь? – немного оживился мальчик и попытался глянуть на рисунок.
– Не подсматривай… сказала же, что попрошу. Читай! – повела она плечом, продолжая что-то увлечённо рисовать на листе бумаги.
Василёк улыбнулся, подул на её кудряшки, упрямо выбивавшиеся из туго заплетённых косичек, и углубился в чтение. Так они и лежали на полатях плечо к плечу, каждый занимаясь своим делом, «сведенники», но такие близкие люди.
– Смотри, Василёк! – протянула Нюронька брату рисунок.
По листу бумаги летел конь… живой конь! Голова коня была детально и тщательно прорисована, шея и туловище ¬– напряжены и устремлены вперёд, грива развевалась на ветру, копыта еле касались земли. Глаза мальчика широко распахнулись, ожили, он чувствовал этот вольный ветер, явно слышал ржание коня и топот копыт. Богатое воображение уже дорисовывало широкий луг на берегу родной реки Синары, а вдали – предгорья Урала, поросшие лесом, и караваны облаков, низко плывущих над лугом.
– Нюра!.. Нюронька... – чуть слышно шелестели губы впечатлительного мальчика.
Видя, что она достигла желаемого результата и погасила на какое-то время тоскливую пустоту в глазах брата, девочка счастливо улыбнулась и тихонько, чтобы не мешать Васильку, удалилась.
Варвара, накинув на плечи привезённый мужем дорогой кашемировый платок, как всегда быстро и без суеты собирала ужин, изредка благодарно и ласково поглядывая на мужа, а он сидел, облокотившись на стол, и любовался ею.
Пять лет назад, с приходом настоящей хозяйки, дом Фёдора Николаевича ожил и помолодел, как и хозяин, и в нём поселился добрый домашний дух. Около печи на лавке, покрытой льняным полотенцем, сиял начищенный до блеска самовар, расшитый руками жены рушник обрамлял икону Спасителя, аккуратно застеленная большая кровать с вязаным узорчатым подзором стояла, точно нарядная невеста. Подушки горкой устремились к потолку.
Это Нюронька их так уложила. Сама и петли метала на наволочках, такая махонькая ещё, а мастерица! Девки уже на вечёрки зовут, когда готовят приданое, чтобы петли метать на косоворотках – от машинной работы не отличишь. Взгляд отца семейства, скользя по чистому, с любовью прибранному дому, наткнулся на Нюроньку. Она стояла, прижавшись к стене, всем видом умоляя обратить на себя внимание.
– Ну, беги сюда, егоза! – ласково улыбнулся отец.
Огонь мгновенно вспыхнул в карих глазах, но она тихо подошла к нему и, как тогда, в момент первой их встречи, прижалась бочком к колену:
– Папка... – никто из детей так его не называл, причём так ласково звучало это слово, что сердце Фёдора Николаевича просто таяло. – Папка, а ты привёз книги? Карандаши тоже все исписались…
Глаза девочки выражали такой силы надежду, что отцу, стало невыносимо стыдно, что он закрутился в городе по своим делам и совсем забыл о просьбе Нюроньки.
– В следующий раз обязательно привезу! Слово! – отец легонько похлопал её по спине. – Слово даю, остроглазая!
Нюронька чмокнула его в щёку и стрелой взлетала на полати, оттуда сразу послышалось шушуканье и радостные возгласы.
– Заговорщики… – с теплотой на сердце отметил Фёдор Николаевич. – Давай-ка, мать, ужинать.
***
Повозка всё удалялась и удалялась, и вскоре скрылась за пригорком. Нюра, смахнув набежавшие слезинки, побрела было к дому, однако ноги сами понесли её на берег Синары, на то место, где они с Васильком проводили долгие счастливые и тихие часы. Она присела на большой валун, ещё недавно служивший им вместо сидения. Обычно они садились друг к другу спиной и углублялись в чтение. Никто и ничто здесь не отвлекало их от любимого занятия, было тепло и спокойно.
Отец отправил Василька в Каменск учиться в реальном училище. С отъездом брата ушло и детство Нюры. Никогда уже она не почувствует за своей спиной его спину, не подарит ему своих рисунков, и никогда больше им не суждено встретиться.
Камень ещё не просох от утренней влаги и показался ей холодным и чужим.
Как же он будет там один в Каменске? Ещё не испытанное чувство одиночества и тревоги за брата накрыло девочку с головой. Папка говорил, что это огромный город, думала Нюра, пытаясь его себе представить, припоминая иллюстрации прочитанных книг.
– Нюронька, мама зовет, к нам тётка Дарья приехала! Я тебя давно уже ищу, – протараторила подбежавшая Маруся.
– Сильно мама сердится? – спросила Нюра, заглядывая в глаза малышки и заботливо утирая её вспотевший носик и щёчки.
– Да нет! Они твои картинки разглядывают да чай пьют, – увертывалась от рук сестры Маруся.
Дарья, двоюродная сестра матери, монахиня Колчеданского женского монастыря, не часто наведывалась в гости, и потому каждый её приезд был для детей настоящим праздником. Она всегда привозила им много подарков и сладостей.
Это была высокого роста стройная женщина с красивыми, карими, живыми глазами, которые никак не сочетались с нарядом монашки. По приезду она сразу его снимала, надевая обычную женскую одежду.
– Ух, ты мой аргамачонок! – обласкала она взглядом Нюру, и тут же обратилась к Варваре:
– Учиться надо девке! Большой талант у неё к рисованию. Нельзя Божий дар губить! Училище посещать будет, там ведь не только мальчики учатся, девочки тоже, а жить будет при мне, в монастыре. Пора к серьёзному делу Нюроньку пристраивать.
– Учиться… да ещё и с парнями!? Господь с тобой, Дарьюшка! Да и лён нынче уродился небывалый. Кто помогать будет? Не пущу! – поджав губы, решительно сказала мать, как отрезала.
При Колчеданском монастыре населенцы занимались ткачеством, переплётом книг, иконописью, златошвейным и белошвейным ремеслом. Кроме того, монахини были самыми образованными в округе людьми благодаря тому, что когда-то при монастыре была открыта школа, славившаяся на всю округу своими педагогами. Позднее монастырская школа была преобразована в реальное училище, которое находилось на содержании земства и к монастырю отношения уже не имело, причем считалось лучшим реальным училищем на Урале.
Возможно, иначе сложилась бы жизнь Нюры, согласись тогда мать с предложением тётки Дарьи. Перед человеком всегда незримо лежат две дороги, одна – прямая и гладкая, другая – ухабистая да кривая, но не всегда он волен выбирать по которой идти.
***
Нюре шёл пятнадцатый год, из глазастой худышки она превращалась в аккуратную, ладную девушку. Чтобы казаться повыше ростом, она укладывала свои тугие косы на голове короной, от того выглядела старше своего возраста. Парни уже посматривали на Нюру, но приближаться к ней побаивались, опасаясь быть осмеянными, уж больно остра она была на язык, как и её неразлучная подружка Клава. Объектом же Нюриного внимания и тайных дум был Пётр Орлов – сын богатого, предприимчивого мужика.
Его отец, Павел Петрович Орлов владел маслобойней, мельницей, а в период расцвета НЭПа наладил ещё и кожевенное производство, чем нажил неплохое состояние. Произведённую продукцию увозил в Каменск, где держал несколько торговых лавок. Пётр был его единственным сыном, однако такой хозяйственной хватки, какая была у отца, он не имел. Рослый и сильный парень был трудолюбив, но застенчив, к грамоте также не проявлял интереса, проучившись два года в церковно-приходской школе, не захотел дальше учиться и большую часть времени проводил на конюшне. Видя такое отношение сына к учебе, отец сказал: «Нечего штаны зря протирать. За конями тоже хороший уход нужен».
Павел Петрович не раз сетовал на то, что из сына не получается настоящего хозяина и сожалел, что некому будет передать дела. Оставалось одно – ждать наследника. Может из внука выйдет хозяин, надеялся он, и присматривал для сына невесту. Наиболее подходящими на роль снохи, он считал Клаву и Нюру.
Обе из зажиточных и работящих крестьянских семей. Клавдия постарше, но уж шибко весела, порой даже легкомысленна – не удержать ей в руках хозяйство и мужа недотёпу. Нюра молоденькая ещё совсем и сирота, тоже девка бойкая, но в меру. Говорят, большая рукодельница и умница, значит, дом вести правильно будет – более подходящий вариант. Ладно, пусть подрастет, решил он, окончательно определившись с выбором будущей снохи.
Осень 1923 года выдалась на удивление теплой да ласковой. В селе праздновали «дожинки». Мужики и бабы, довольные и нарядные сидели по избам за праздничными столами. Хлеб убран, теперь можно немного отдохнуть и повеселиться.
В гости к Фёдору Николаевичу пожаловал Орлов-старший. Толковали об урожае, и предполагаемых ценах на продукты, которые можно будет назначить на торгах в Каменске, или в Ирбит махануть – вот, мол, где оборот!
Нюра, вышивая узор на косоворотке брата Андрияна, сидела, как на иголках, вытягиваясь, будто бы распрямляя спину, в действительности же для того, чтобы глянуть в окно. На ней была новая красивая кофточка с оборками на груди – недавний подарок отчима, и чёрная тщательно отглаженная юбка, подчёркивающая её ладную фигуру. Наконец в окошке показалось лицо Клавы.
– Папка, можно мне на веселье сходить… ненадолго, – дождавшись паузы в разговоре взрослых, тихонько спросила Нюра, не поднимая глаз от вышивки.
– Беги, беги! Нюронька! Эвон Кланька уж маячит под окошком. Да смотри! Голова на плечах! – нарочито строго произнёс Фёдор Николаевич, хвалясь перед Орловым её скромностью и покорностью. Нюра не спеша отложила рукоделие, расправила оборки на кофточке и выскользнула за дверь, мельком взглянув в зеркало.
– Хороша дочка растёт… – проводил её взглядом Орлов. – Налей-ка ещё чайку Варвара Артемьевна.
Отчим горделиво погладил курчавую окладистую бороду, довольный собой и падчерицей:
– Может чего покрепче, Павел Петрович?
– А что! Сегодня можно и покрепче, – согласился Орлов.
Молодёжь собралась за околицей. Вечерело, с берега Синары тёплый ветер доносил голосок гармошки. Подружки чуть ли не вприпрыжку туда и направились. Подойдя поближе, они сбавили шаг, стараясь не показывать охватывающую обеих радость. Девчата сидели около гармониста на лавочке и пели, парни табуном стояли в сторонке, до плясок ещё дело не дошло. Клава быстрым взглядом отыскала среди ребят Петра Орлова:
– Вот он! – подтолкнула она подругу.
– Да вижу! Вижу, тише ты! – прошептала Нюра подруге, крепко сжав её руку.
Гармонист, завидев девушек, а точнее Клаву, заиграл «Барыню». Из молодых людей сразу образовался круг, однако никто не решался выйти первым – все сохраняли степенность.
Нюра выпустила из своей руки Клавину, и та, как птичка, выпорхнула на круг, и пошла… пошла, сложив руки на груди, кокетливо и озорно двигая плечами. Лучшей плясуньи не было на селе! Каждый из парней застыл в надежде и ожидании – около кого же остановится Клава, вызывая на танец. А та плыла и плыла… пританцовывая и зажигая окружающих своей энергией и задором. Пройдя весь круг, она остановилась напротив гармониста, и разразилась дробь, которую сменяли легкие и плавные движения ног, обутых в жёлтые полусапожки на каблучке, сшитые на заказ. Гармонист выпрыгнул навстречу Клаве и пошёл за ней пританцовывая, а иногда, не переставая играть, пускался вприсядку, выделывая при этом замысловатые коленца. Клава то раскидывала руки, двигаясь спиной вперёд, как бы увлекая за собой партнёра, то легко и равнодушно отворачивалась от него, ускользая. Остальные в это время, притопывая и прихлопывая в ладоши, восхищённо наблюдали за танцующими.
Наконец развесёлая пара опустилась на лавочку. Клава принялась обмахивать лицо белым платочком с тончайшим кружевным узором по краям, а гармонист заиграл частушечную. Молодежь пустилась в пляс, один танец сменял другой. Только Нюра стояла около Клавы, бросая украдкой взгляды на Петра. Он также не выходил на круг, а сидел на соседней лавочке и смотрел на пляски. Вскоре к Петру подошла Наталья, девушка высокая и красивая, но очень худенькая, и присела рядом. Они стали о чём-то оживленно беседовать. Нюра положила руку на плечо подруги:
– Пойдем, Кланя, домой… уже поздно, мама ругать будет, – сказала она сквозь слёзы.
Клава моментально оценила ситуацию. Шепнув что-то на ухо гармонисту, она схватила Нюру за руку и потащила к скамейке, на которой сидели Петр и Наталья. Ничего не понимая, Нюра покорно следовала за ней. Клава плюхнулась рядом с Натальей, в глазах её заплясали озорные огоньки:
– Нюра, посмотри-ка, сколько юбок носит Наташка! Раз, два, три, четыре! Ой, Нюра… да там ещё есть! – внятно и негромко, но так чтоб слышал Пётр, проговорила Клава, чуть приподнимая подолы юбок Натальи. – Пойдём, Нюра, домой!
Клава стремительно встала, Пётр тоже поднялся и, не оглядываясь, ушёл. Уничтоженная выходкой Клавы Наталья осталась сидеть на скамейке, точно каменная.
Знала бы Клава, какого горя будет стоить Анне эта, как тогда показалось, невинная шутка.
***
За повседневной работой зима прошла незаметно. Варвара управлялась с хозяйством, в этом ей уже помогали Мария и Андриян, а Нюра пряла лён, ткала холсты и обшивала всю семью. В доме стояло двое кросен. Одни поменьше для полотна, а другие большие для половиков. Обычно в селе половики ткали в полоску, чередуя цвета. Нюра же ткала половики «выкладные» – на половичке вырисовывались ромбы с орнаментом внутри, а по краям располагались однотонные треугольники.
– Не половики, а загляденье! Чудо-рукоделенка ты у нас, Нюронька! – одобрительно говаривал Фёдор Николаевич, раскатывая по полу ещё не разрезанные рулоны красивых половиков.
На гулянья и вечёрки девушку больше не пускали. В доме работы полно, нечего зря шастать, строго говорила Варвара. Лишь иногда родители разрешали сходить до Клавы, или та забегала ненадолго, вот и все развлечения.
Нюра, сидя за прялкой, поджидала подружку. Пальцы болели от суровой льняной нити:
Хоть бы скорее Кланя пришла, отдохнуть бы маленько, – думала она с надеждой. Как будто услышав мысленный зов подружки, Клава тут же появилась на пороге:
– Здрасьте! – сказала скороговоркой и прошмыгнула в угол к Нюре.
– Здравствуй, Клавдея… – проводила строгим взглядом гостью Варвара, – слыхать, скорняк у вас живёт?
– Да! Чернёнку мне шьёт, почти уж готова, – поделилась новостью Клава. Нюра, с радостью оставив работу, растирала натруженные пальцы. Девушки о чём-то оживлённо зашушукались. Приехал отец, Нюра, как обычно, вышла его встречать, а Клава заторопилась домой, она побаивалась сурового на вид отчима Нюры.
– Нагостилась, попрыгунья? – поднялся из кошёвки Фёдор Николаевич
– Да, дядя Фёдор, домой побегу, чернёнку примерять.
– Ну, беги, беги… привет отцу сказывай!
Фёдор Николаевич даже в мелочах не хотел уступать отцу Клавы. Прознав, что портной сшил приталенный полушубок для Клавдии, он тут же перевёз скорняка в свой дом и заказал точно такой же для Нюры. Девушки договорились надеть обновки одновременно. И хотя зима была уже на исходе, Клава терпеливо ждала, пока шубка Нюры будет готова. Накануне опять гостила тётка Дарья, ещё раз пытавшаяся уговорить Варвару отпустить Нюру в Колчедан, но Варвара была непреклонна. Дарья привезла подружкам белые узорчатые шали тонкой ручной работы – монастырские мастерицы изготавливали такую красоту. Недолго думая, девицы намочили эти шали и вытянули их в длинные шарфы.
В воскресный день, надев на себя обновки, подружки отправились к обедне. Однопрестольная Преображенская церковь в Окуловой была необычайной красоты, освящённая в 1902 году, она восхищала своим величием. Девушки шли степенно, под ручку, аккуратно перешагивая проталинки, демонстрируя всем свою молодость и красоту и, конечно же, обновки. Но больше всего Нюре хотелось встретить в церкви Петра, она мечтала, чтобы он обратил на неё внимание. Как она ждала его взгляда! Однако в церкви было столько народа, что даже глазастая Клава не смогла отыскать его среди молящихся.
Отстояв обедню, несколько разочарованные, они направились домой, так же подхватившись под руку. Около избы Натальи стояло несколько девушек, и как только подружки подошли поближе, девчата запели только что сложенную частушку:
Девки бодры, мы – не бодры,
Возле бодрых не пойдём.
У нас тётки – не господки,
Где мы шарфичков возьмём.
Клава резко остановилась, развернулась лицом к девушкам и моментально ответила:
Ой, завистливы вы, девки,
Ой, завистливый народ.
Первый парень на деревне
Всё равно за мной пойдёт!..
– с вызовом пропела она, отбила чечетку и, подхватив Нюру под руку, так же чинно, как и прежде, пошла с гордо поднятой головой.
***
Семья Орловых в год великого перелома
Прошёл ещё год, в трудах и заботах сельских время летит незаметно. Однажды летом, вернувшись из Каменска, Фёдор Николаевич заявил:
– Готовь, мать, приданое для дочери!
– Как… приданое? Мала она для замужества, шестнадцати ещё нет, – растерялась Варвара.
– Ничего не мала! Кланьку вон уж выдали, и нашей пора. Сама ведь не отпустила Нюроньку учиться! Как Дарья настаивала! Да что теперь об этом толковать! – махнул он рукой. – Пусть замуж идёт. Я уже Орлову слово дал!
Варвара боязливо взглянула на мужа и обижено поджала губы, в таком тоне он с ней никогда не разговаривал.
– Конечно, не родная она тебе, вот и хочешь поскорее столкнуть в работники к Орловым…
– А то она у тебя мало работает! Не говори, чего не следует! Сама знаешь, пуще других детей её люблю! Слово, говорю, дал! Жди сватов на неделе! Если Орлов негож, то не знаю какого вам с дочерью ещё жениха надо! – и Фёдор Николаевич вышел, резко захлопнув за собой дверь.
Варвара, в сердцах, загремела чугунками.
Нюра сидела за кроснами не шелохнувшись, румянец покрыл её лицо. Значит, за Петра сватать будут! – обрадовалась девушка. Сердце забилось с такой силой, что готово было вырваться из груди. За этот год она видела Петра лишь издали несколько раз, и он не обращал на неё никакого внимания. Поделиться радостью было не с кем, подружка вышла замуж за весёлого гармониста, с которым уехала жить в Каменск, и девушка теперь доверяла свои думы только узорам на рушниках и рубашках.
***
Свадьбу сыграли на Покров, тихо, без особого блеска и показного шика. Молодых сразу поселили отдельно в небольшом домишке, стоящем в отдалении от усадьбы Орловых. В селе поговаривали, мол, чего было ожидать от Орлова – богач! Вот и не захотел сироту пускать в дом. Однако у свёкра были свои планы на этот счёт.
Нюра не обманула его надежд и к концу следующего лета подарила внука-богатыря Павлушу, названного в честь деда. Она поспевала и за ребёнком ухаживать, как положено, и хозяйство вести достойно. Мальчик рос здоровым и смышлёным. Каждую свободную минуту Павел Петрович старался проводить с внуком. Слушая доносившееся из дома пение счастливой Нюры, он отдыхал душой.
Добрая девка досталась Петру! Ой, добрая! Не ошибся я всё-таки, и меж собой у молодых вроде ладится, рассуждал он, щекоча бородой внука. При любом удобном случае Орлов старался чем-то одарить любимую сноху – то серьги из города привезёт, то отрез на платье.
Однако не всё было так в молодой семье, как виделось отцу. Пётр покорился его воле, женившись на Нюре, следуя общему правилу: стерпится – слюбится. Он видел и чувствовал, что она любит его и сам старался полюбить, но сердце принадлежало другой – дочери местной активистки Марфы Пироговой, той самой Наталье, которую в его присутствии когда-то оскорбила подружка Нюры. В Наталье не было жизнерадостности Анны, всегда весёлой, порою даже озорной, а главное, так трепетно и нежно его любящей, но сердцу не прикажешь. Встретив случайно на улице Наталью, он приходил домой в подавленном состоянии, ничего не было мило: ни чистый и ухоженный дом, ни щебечущий птенчик Павлуша, ни жена. Он молча ужинал, ложился в постель и отворачивался к стене. Нюра ничего не замечала, оправдывая состояние угрюмого мужа усталостью. Она жила в волшебном, ею придуманном мире, была счастлива, пьяна своей любовью и не хотела отрезвляться.
Павлуше шёл уже четвёртый год, когда страна приняла курс на коллективизацию. Павел Петрович становился мрачнее день ото дня. Однажды он усадил молодых супругов напротив себя и объявил:
– Имущество и скот я решил передать колхозу, всё равно отнимут. Времена нынче смутные, мы с матерью уезжаем, а вы тут пока жить станете. Вас не тронут, надеюсь единственную корову не уведут.
– Как же мы одни, тятенька? – робко спросил Пётр, не поднимая взгляда на отца, поглаживая русую головку сына. Немного растерянная, Нюра сидела рядом, но, в отличие от мужа, смотрела на свёкра спокойно и прямо. Орлов не отреагировал на вопрос сына, а обратился к невестке:
– Так надо, Анна! – произнёс он с нажимом. – Может, ещё переменится власть, и заживём по-старому. А пока терпи, дочка… – потеплела интонация его голоса на последней фразе.
Сами собой навернулись слёзы, ему жаль было оставлять своего никчемного, не приспособленного к жизни парня, внука и эту остроглазую, умную и старательную молодую женщину, но и лишаться нажитого состояния он также не был намерен. Он подошёл к сыну и обнял его, затем подхватил на руки Павлушу и крепко прижал его к своей груди, прощаясь, но глубоко в душе надеясь скоро вернуться, затем привлёк к себе Анну:
– Надейся, дочка! Веры не теряй!
Время действительно было смутное и неопределённое. НЭП доживал последние дни, полным ходом уже шло закручивание гаек. Колхозы то создавались, то разваливались, то вновь создавались. Насильственное нарушение многовекового уклада жизни вызывало протест. На Украине, Кубани, Кавказе, Урале, в Сибири и других регионах вспыхивали массовые крестьянские волнения и мятежи.
Обладая аналитическим умом, будучи человеком деловым и достаточно образованным, вращаясь в городе в различных кругах, Павел Петрович отчетливо представлял действительное положение дел в стране.
Следом за Орловым и отчим Анны, Фёдор Николаевич, с семьёй покинул село и отправился на жительство в Каменск, где обосновались его старшие сыновья.
Здравомыслящие люди, понимая, что адская машина уже круто повернула их жизнь, уезжали с насиженных, намоленных веками мест, спасая себя и близких. Уезжали в неизвестность, в города, на стройки, бросая хозяйство, в которое было вложено неимоверное количество пота и сил – «самораскулачиваясь», и это было правильным выбором, поскольку крестьянство ожидали небывалые по жестокости времена.
***
С отъездом отца, Пётр почувствовал свободу и стал довольно часто возвращаться домой ближе к полуночи, но Анна не замечала перемен в поведении мужа, она ждала второго ребёнка. Мысли и чаяния молодой женщины были заняты только домом, шалуном Павлушей и предстоящими родами. Жарким, звенящим летом 1930 года родилась дочь Лизонька.
Двадцатилетняя мать двоих детей пребывала в благом расположении духа, не смотря на то, что жизнь с каждым днём становилась трудней. Давно закончились продовольственные запасы, оставленные свёкром, а безучастного мужа не интересовало, из чего она готовит еду, нехитрый, но горячий обед всегда ждал его в русской печи. Анна не озадачивала мужа по этому поводу, а сама старалась найти выход из положения. Она потихоньку уносила свои вещи и украшения, когда-то подаренные отчимом и свёкром, в соседнюю деревню своей крёстной Агриппине для обмена на продукты, или, усыпив Лизоньку, и строго настрого наказав сыну не выходить из дома, бежала в лес по грибы и ягоды. Картошка есть, другие овощи тоже, хлеб, молочко – проживём! Все так живут – рассуждала она, напевая.
В народе ходит молва, что постоянно поют только злосчастные люди. То ли правда это, то ли нет, но морозной январской ночью несчастье громко постучалось в её дверь.
– Открывайте! – раздался требовательный, чужой голос.
– Петя, кто это? – вскочила Анна, зажгла лампу и бросилась успокаивать расплакавшихся детей.
– За нами, Нюра, пришли, за нами… – глухо ответил муж и откинул дверной крючок.
В соседних сёлах уже начались аресты, и даже расстрелы непокорных, вот наступил и их черёд – пришла большая беда.
– Выходи во двор! И баба пусть выходит! Да шевелись, чего рот раззявил, вражина! – на пороге стоял незнакомый мужчина в кожаной тужурке с накинутым сверху овчинным тулупом. Дом, как и душа, сразу наполнился леденящим холодом.
Пётр ступил в пимы стоящие у порога:
– Пойдём, Нюра.
– А дети? Дети… Петруша…
– Оставь! – не оборачиваясь, сказал он и вышел.
Анна набросила на плечи шаль и выбежала следом, сердце разрывал плач Лизоньки и крик Павлуши:
– Мама… ты куда? Мама… страшно…
Двор был заполнен людьми, их лица сливались в одно – чужое, уродливое и озлобленное. Из толпы вышла Марфа Пирогова, встала рядом с уполномоченным и прокричала:
– Решением общего собрания за связь с кулаками, закапывание хлеба, эксплуатацию бедноты, раскулачить и выслать за пределы Каменского округа…
Слова не укладывались в сознании. Ложь, какая чудовищная ложь… – стучало в мозгу у Анны. Детский плач, доносившийся из избы, усиливал чувство беззащитности перед внезапно нагрянувшей лютой бедой. Земля стала уходить из-под ног, двор и люди закружились в едином сумасшедшем вихре, она покачнулась, но Пётр подхватил её.
– Пойдём, Нюра, у нас только один час на сборы. – Но она его не понимала. – Дети… Нюра, дети одни! – наконец дошли до сознания слова мужа.
Она сорвалась с места и, под улюлюканье, хохот и свист злорадствующей толпы, вбежала в дом. За ней ввалились чужие люди и продолжили опись имущества, начатую во дворе:
«Дом пятистенок – 1, амбар – 1, баня – 1, погреб – 1, лошадь рабочая – 1, корова дойная – 1, телёнок – 1, куриц – 5, телега – 1, дровни – 1, борон – 3, хомутов – 1, дуг – 2, плуг – 1, пшеницы – 5 пудов, льняного семя – 1 пуд, мука пшеничная – полпуда, верёвок – 3, кадок – 5, литовок – 2, дров – 2 сажени, пологов – 2, самоваров – 1, чайных чашек – 4, ложек – 6, вилок – 6, тарелок – 4, блюдьев – 2, горшков – 2, корчаг – 3, умывальник – 1, кровать железная – 2, зыбка плетёная – 1, постели – 2, подушек – 4, одеял – 3, сундуков – 2, клеёнок – 1, столов больших – 1, половиков – 10 полос, настольных ваз – 2, скатертей тканых – 7, полотенец – 12, штор тюлевых – 6, штор простых – 6, рубашек мужских – 4, пимов женских – 2, платьев женских – 3, юбок – 5, кофт – 5, сапог хромовых, мужских – 1 пара, шуба женская чернёнка – 1, тулуп – 1, полушубок мужской – 1, шалей кашемировых – 1, пимов детских – 1, комнатных цветов – 3, лампа керосиновая – 1» – перечисляла Пирогова, а вертлявый парнишка записывал на бумагу.
Пётр сидел в одних кальсонах, около стола, уставившись в одну, только ему видимую, точку. Анна, подняв Лизоньку из зыбки, скрылась за занавеской, присела на сундук и дала грудь, ребёнок сразу успокоился. Активистка резко отдёрнула узенькую шторку:
– Чего скрылась, *** кулацкая? Что тут прячешь? Выходи!
– Побойся Бога! Мужики тут посторонние, – побледнела Анна, – дитя надо покормить!
В душе поднималась мощная волна возмущения и протеста царившему произволу, от негодования лицо покрылось пунцовыми пятнами, глаза метали молнии.
– Гляньте-ка на неё, застеснялась, тварь! – залилась смехом Пирогова, однако, никто её не поддержал. Женщины потупили глаза, почувствовав себя на месте матери, бесстыдная выходка активистки поразила и мужчин, они разом отвернулись от Анны.
Павлик молча, выхватил из рук Пироговой бобровую шапку – подарок деда, и так поглядел на женщину, что она не посмела её отнять, только прошипела:
– Ишь ты, выкормыш кулацкий! Весь в мать!.. Исправь, Петька – три сундука! – продиктовала она вертлявому. Мальчик сел на лавку, исподлобья глядя на людей, хозяйничающих в доме. Анна завернула Лизоньку в ватное одеяло и окинула взглядом сына:
– Вот молодец, уже успел одеться. Подала мужу чистую рубаху и брюки:
– Надень, Петруша! – и начала быстро одеваться сама, уже не обращая внимания на окружающих.
Пирогова коршуном накинулась на третий сундук:
– Вишь, сколько добра накопили кровососы! Вон сколько ещё писать надо! Добавь: юбка шерстяная –1, рубашка женская нижняя – 3…
Анна той порой собрала в раскинутую простыню одежду, в основном детскую, отброшенную активисткой в сторону, как не подлежащую описи, надела чернёнку и застегнула на безвольно стоящем муже полушубок. Взяла на руки Лизоньку:
– Пётр, захвати узел и Павлика!
Вперёд выскочил плюгавый мужичонка, с куцей бородкой:
– А ну скидывай, мироед, шубу, хватит, поносил! И пимы тожа! – он скоренько снял со своего плеча рваный армяк, кинул его Петру, а сам принялся стаскивать с Петра полушубок под одобрительные возгласы толпы. – Сымай! Сымай! – верещал он, вцепившись в хозяина.
Анна решительно подошла к наглецу и крепко ухватила его за жидкую бородёнку:
– Только тронь! Только тронь ещё! – с расстановкой, жёстко и внушительно произнесла она низким, осипшим голосом.
– Сука… *** кулацкая!.. – заскулил мужик. Глаза женщины жгли, подавляя волю. – Ведьма… ты – ведьма! – пролепетал он, и начал медленно оседать на пол.
Анна выпустила из рук это ничтожество и окинула оторопевшую толпу гневным взглядом:
– Постыдитесь!
Маленькая и хрупкая, она вдруг выросла в глазах односельчан до невероятных размеров.
– Иди вперёд, Петруша! Беги с папкой, сынок! – в полной тишине произнесла Анна, подталкивая впереди себя семью, и пошла следом, покорившись, но готовая в любую минуту встать на защиту мужа и детей.
Люди расступались перед ними, образуя живой коридор. В сердцах собравшихся зарождалось чувство стыда и жалости к этим, ни в чём неповинным людям, попавшим под жестокую раздачу не чистой на руку судьбы.
За воротами стояло несколько розвальней заполненных такими же горемыками. К утру мороз начал крепчать. Кони заиндевели от долгого ожидания на морозе, продрогшие конвоиры постукивали нога об ногу и поматеривались. Анна расположившись на первых, оказавшихся свободными, санях, расстегнула шубу и спрятала под полы детей. От пережитого напряжения она не чувствовала холода – организм сконцентрировался на выживание.
– Стойте, стойте! – выбежала из переулка крёстная Анны и бросилась прямо под ноги лошади.
– Ты что, ошалела, старая! – замахнулся на неё прикладом конвоир.
– Стой! Сыночек, ради Бога стой, миленький!
Агриппина поползла к Анне:
– Доченька… ластонька моя, родненькая…
Второй конвоир встал перед ней:
– Не подходить! Не положено!
– Проститься разреши… только проститься, сынок! – умоляла женщина.
– Что там ещё такое? – вышла за ворота Пирогова уже в юбке и шубе Анны.
Агриппина бросилась к ней и опустилась на колени у ног активистки:
– Пожалей! Пожалей, Христа ради! Век буду Бога за тебя молить! Нюронька-то в чём виновата? Сирота ведь она… детки малые… пощади!
– А нечего было за богатого выходить! – сквозь зубы, злорадно и язвительно выдавила Пирогова. – Да отцепись ты! – отшвырнула она ногой пожилую женщину от себя.
– Лёля, лёля… не надо, не унижайся! – закричала Анна, увидев, что крёстная упала.
Трогай… пронеслось по веренице саней, и скорбный обоз отправился в путь.
Шаль сбилась на затылок, ветер рвал с головы седые волосы. Стоя в снегу на коленях, Агриппина кричала, широко раскинув и подняв к небу руки:
– Да что же это, Господи?! Люди!.. что вы делаете, люди…
Продолжение далее...
Автор Шевчук Л.И.
#ЖизненныеИстории
– Да будьте вы трижды прокляты! – произнесла она горько, окинув молодожёнов ненавидящим взором, и освободила дорогу. Счастливые глаза невесты наполнились слезами:
– Кто это? За что, Максим?
– Откуда мне знать… не в себе, наверное, – пряча взгляд, ответил он и подстегнул коня.
Варвара никогда не напоминала об этой досадной встрече, а Максим старался навечно забыть короткую вспышку чувств к уже немолодой, вдовой женщине, у которой недолгое время жил в работниках.
Как часто, оказавшись во власти случайных порывов, мы принимаем их за подлинные чувства, но позже, встретив настоящую любовь, понимаем, что ошибались. Так однажды увидев Варвару, парень навек потерял покой и разом охладел к вдове. Женщина умоляла его остаться, цеплялась за одежду, но он ушёл, не оборачиваясь и не взяв заработанных денег.
Сейчас он гнал от себя эти неприятные воспоминания, но они всплывали в его памяти с упрямой настойчивостью и оседали на душе тяжким грузом.
Как ни спешил парень, но до дома он добрался только глубокой ночью, свет в оконце уже не горел.
Спят… не стану будить, решил Максим и присел на завалинку. Натруженные ноги гудели от усталости, он только теперь это почувствовал. Подросла, поди, наша Нюронька, а Варварушка-то как обрадуется… – блуждали его мысли от жены к дочери и обратно. То представлял, как прильнёт к его груди жена, а он отыщет спокойные, ласковые глаза и поцелует эти лучистые звезды, то – как он возьмёт на руки махонькую дочурку и бережно прикоснётся к румяным щёчкам, таким родным и тёплым. Волна нежных чувств накрыла Максима, он привалился к стене и забылся тихим и спокойным сном.
– Давно ли ты пришёл? Почему не постучал? – разбудил его бархатный голос Варвары.
– Да нет, недавно… задремал тут маленько, – поднял полный любви и ласки взгляд Максим.
Их изба стояла на окраине села, возле леса. Рассвет уже золотил макушки сосен, пробирался сквозь раскидистые ветви, отчего стволы казались розовыми. Нежно-голубой купол неба раскинулся шатром над головой, а воздух был хрустально чистым и свежим.
Боже! Какая красота… – отметил Максим и, обняв жену, вошёл в дом. Не знал он и не ведал, что видел всё это в последний раз.
Нюронька спала, разметав тёмные кудряшки по подушке.
Милушка моя…большая-то какая стала! – восхищённо прошептал Максим и опустился на лавку. Варвара засуетилась было около печи, но он остановил:
– Не надо, устал я что-то, обними меня покрепче, Варенька...
Озноб, охвативший организм изнутри и снаружи, сменился немощью и слабостью, которые овладевая телом, туманили разум, увлекая душу в неведомое пространство. Максим проболел только одну неделю и в горячке скончался.
После похорон Варвара долго сидела в опустевшей разом избе, женщине казалось, будто вместе с гробом вынесли все пожитки. Она бережно поглаживала рукой большой обеденный стол с резными ножками, Максим сделал его своими руками вскоре после свадьбы.
– Детей будет много, Варенька! – говорил он, посмеиваясь. – Надо, чтобы всем места хватило.
Муж был скор и искусен в работе, любое дело в его руках спорилось. Будь то стол, или ложки, или плетение корзин, которыми он вдосталь обеспечивал деревенских баб. Одно слово – мастер на все руки, а уж балагур, каких свет не видывал.
Слёз не было, только чувство безысходности и одиночества тисками сжимали сердце, женщине казалось, что течение жизни остановилось навсегда, а также исчез смысл её существования на земле.
В колыбельке забеспокоилась Нюронька, Варвара подошла к девочке, та улыбалась и тянула к ней пухленькие ручки. Горячие слёзы, наконец, обильно полились, застилая глаза. Малышка вопросительно, как-то по-взрослому вдруг посмотрела на мать. Варвара, вздрогнула от этого взгляда:
– Как же ты похожа на отца…
Она прижала девочку к себе, словно прячась от этого пронзительного взгляда, такого странного и необычного для крошечного ребёнка.
Жить! Надо как-то жить дальше…
***
Фёдор Николаевич Мишакин, вдовец пятидесяти лет от роду, присматривался к стройной молодой женщине, работающей среди других у него на гумне. Она высоко и гордо держала голову. Чистая и аккуратно заштопанная одежда скрадывала крайнюю нужду, в которой, по всей видимости, ей приходилось жить. Сохранение человеческого достоинства при любых жизненных обстоятельствах всегда является отличительной чертой уважающей себя бедности и вызывает почтение. Работала она без суеты, движения были размеренны и точны, во всём чувствовалась привычка к тяжёлой крестьянской работе. Когда другие женщины пересмеивались, подшучивая друг над другом, она не присоединялась. На вопросы отвечала доброжелательно, но односложно, так что вовлечь её в общий разговор не представлялось возможным. В короткие минуты отдыха, когда работницы подхватывали песню, начатую весёлой и шумной Марфой, она сидела в стороне, погружённая в свои думы.
Фёдор Николаевич узнал, что живёт она у Никитичны, своей тётки, в соседней деревне, раскинувшейся через речку, вдовая, одна растит девочку, строга и малообщительна, другой информации добыть не удалось. Всё в ней было любо: неброская красота, стройный стан, прямая спина и спокойная уверенность в движениях.
– Как же зовут тебя, красивая? – обратился он к женщине нарочито игриво.
Варвара, тщательно отчищавшая приставшие к юбке соломинки и шелуху, распрямилась:
– Варвара Артемьевна, – ответила она и обожгла взглядом, мгновенно установив между ними непреодолимое расстояние.
Какова!.. А гордости-то сколько! – восхитился Фёдор Николаевич и почувствовал себя неловко. Женщина повернулась и пошла прочь от растерявшегося хозяина.
Ещё несколько дней он наблюдал за Варварой, стараясь находиться поблизости, а когда требовалось поднять мешок с зерном, всегда оказывался рядом и взваливал его на свои плечи. Сыновья и снохи также работали, не покладая рук, даже пятилетний Василёк подносил работникам пустые мешки.
Вскоре сезонные работы с хлебом подошли к концу, а с прочей работой хозяин управлялся своими силами, потому наёмные работники больше не требовались. От мысли, что он не сможет каждый день видеть Варвару, становилось невыносимо тоскливо. Так прочно завладела она его сердцем.
Согласно уговору, Фёдор Николаевич должен был рассчитаться с тремя подёнщицами и деньгами, и зерном. Он обошёл женщин, передавая каждой причитающуюся сумму.
– А хлеб-то, бабы, сам завтра свезу по дворам, – сказал он, глядя на Варвару. Лишь на мгновение в её глазах мелькнула тень смущения, однако мужчина успел это заметить и радостно добавил:
– Спасибо вам, бабоньки, стало быть, до завтра!
В тайной надежде он искал ответа, так неожиданно скоро ставших родными глаз, но Варвара смотрела на него, как обычно, прямо и спокойно, казалось, даже равнодушно.
Утром он загрузил телегу мешками с зерном и стал развозить по дворам работниц. К домику Никитичны он подъехал в последнюю очередь. Огляделся, куда бы привернуть вожжи, но не найдя подходящего места, подоткнул их под мешки и направился к избушке. Она практически вросла в землю и казалась маленькой скрюченной старушкой, но в чистых оконцах виднелись белоснежные занавески, расшитые затейливым, цветным узором.
Фёдору Николаевичу пришлось низко пригнуться, чтобы войти в избу. Он огляделся и, найдя образа, широко перекрестился:
– Здравы будьте, хозяева! Куда хлеб сгружать?
– И тебе здравствовать, Фёдор Николаевич! – поклонилась в ответ Никитична и заспешила к вешалке.
– Не надо, тётя, я сама покажу, – опередила её Варвара и выбежала в сени. Мужчина степенно вышел следом, втащил мешки и аккуратно сложил на указанное место.
– Пригласишь ли на чашку чая, хозяюшка? – осторожно произнёс он.
Варвара зарделась и стала от этого ещё краше:
– Милости прошу, Фёдор Николаевич! – распахнула она дверь.
Никитична уже хлопотала с самоваром, а на лавке около стола с резными ножками сидела черноволосая кудрявая девчушка лет трёх с тряпичной куколкой в руках.
Откуда здесь такой стол? – удивился Фёдор Николаевич, поскольку этот предмет никак не вписывался в убогое убранство избушки, и присел рядом с кудряшкой:
– Тебя как зовут, красна девица?
Девочка немного отодвинулась от незнакомого ей человека:
– Нюлонька, – пролепетала она, низко наклонившись к кукле, но тут же, подняла свою кудрявую головку, и её чёрные, как смоль, глаза блеснули любопытством.
Совсем не похожа на Варвару, – отметил Фёдор Николаевич, – но взгляд материн – смотрит остро, как насквозь сверлит!
Чай пили в полной тишине, Никитична вопросительно поглядывала на Варвару, не решаясь что-либо сказать. Варвара же спокойно и невозмутимо попивала душистый напиток, и внешне невозможно было определить, что происходит в её душе. Женщины всегда интуитивно чувствуют предстоящее признание, поэтому сердце Варвары учащенно билось, а щёки слегка порозовели. Зато Нюронька разглядывала незнакомца с откровенным любопытством, и по всему было заметно, что он ей нравится. Фёдор Николаевич отодвинул чашку и одобрительно подмигнул девчушке, отчего она весело и звонко засмеялась. Этот, прозвучавший колокольчиком, детский смех разрядил неловкую и напряжённую обстановку застолья. Фёдор Николаевич поднялся и, перекрестившись на образа, обратился к Варваре:
– С непростым разговором я к тебе, Варвара Артемьевна, – и поклонился в пояс.
– Да ты присядь, присядь, Фёдор Николаевич, – засуетилась Никитична.
Мужчина опустился на лавку и обмяк. Нюронька подошла к нему и доверчиво прикоснулась плечиком, он посадил девочку на колени и, осторожно поглаживая кудряшки огрубевшей от постоянной работы рукой, начал свой нелёгкий разговор:
– Я вдовец, Варенька… – неожиданно для себя произнёс он заветное имя и немного смутился. – Хозяйка нужна, третий год вдовствую, нет в доме женской руки. Василёк без мамки тоскует, малой он ещё совсем… Нюроньку не обижу, слово даю! – и, словно в доказательство сказанного, плотнее привлёк девочку к себе. – Давайте вместе будем горевать. Пойдёшь ли за меня, Варенька?.. Сейчас скажешь?.. А то подумай маленько, – мужчина смотрел на Варвару открыто, тепло и с надеждой.
Она сидела за столом, сложив руки на коленях, и переводила взгляд то на Нюроньку, то на Фёдора Николаевича. Ей приятно было внимание этого зрелого мужчины, нравилась его порядочность, обстоятельность в делах и поведении, да и истосковавшееся по мужской ласке женское начало неудержимо влекло к этому сильному и уверенному в себе человеку.
– Пойду! – ответила она спокойно и решительно.
Никитична растерялась от такого поворота событий и, часто моргая, начала бестолково передвигать чашки по столу.
– Вот и ладно! Вот и хорошо! – разом повеселел Фёдор Николаевич и, расцеловав Нюроньку в обе щёчки, бережно поставил на пол. – Собирайтесь, перепрягу только коня и вернусь за вами.
Через некоторое время в праздничной одежде он лихо подкатил к избушке Никитичны на выездном тарантасе. Собирать особо было нечего – небольшой узелок – вот и всё приданое новоиспечённой невесты.
Варвара присела к столу, как перед дальней дорогой, погладила рукой выскобленную добела столешницу, словно прощалась с дорогим человеком. После столь неожиданной смерти мужа она не смогла находиться в своей избушке, где всё напоминало о счастливой жизни с Максимом, и перебралась с дочерью к тётке. Сейчас вновь приходилось менять место жительства и образ жизни, но она ничуть не сомневалась в правильности принятого решения:
– Благослови, тётушка!
– Спаси Христос! Варенька! Будь счастлива! – со слезами поцеловала племянницу Никитична и посеменила следом, на ходу накидывая платок.
Фёдор Николаевич принял от Варвары на руки Нюроньку:
– Беги ко мне, кудрявая!
Дождавшись, когда Варвара усядется рядом, он легонько хлестнул коня и радостно крикнул:
– К нам в гости! Никитична!
Резвый и сытый конь в яблоках, фыркая от нетерпения, понёс их к новой жизни.
***
Юность Нюроньки
– Нюронька, отец приехал! Беги-ка скорей, встречай! – подтолкнула Варвара дочь к двери.
Шустрая девочка выбежала на улицу и запрыгнула на дрожки. Фёдор Николаевич обнял её и тронул пальцем за нос: – Ух, скороспелка!
В это время Варвара уже распахнула ворота и, взяв под уздцы коня, повела его во двор. Так продолжалось уже несколько лет, завидев в окно подъезжающего мужа, Варвара тотчас отправляла дочь его встречать.
Кроме Нюроньки и Василька в семье было ещё двое детей. Через год после того, как Фёдор Николаевич и Варвара стали жить одной семьёй, родилась Мария, а следом за ней – Андриян. Старшие сыновья, от первого брака, проживали отдельно, своими семьями, однако хозяйство вели с отцом одно. Обрабатывали землю совместно, а благодарная земля, просоленная потом тружеников, давала хорошие урожаи. Отец держал в своих руках всё их крепкое хозяйство. Он решал, как распорядиться излишками, и делил прибыль от реализованной на рынке продукции между семьями честно – по количеству едоков.
Василёк с Нюронькой ходили в церковно-приходскую школу, разница в их возрасте была небольшая. Варвара так и не смогла заменить мать задумчивому, тихому мальчику. Сначала она пыталась приголубить ребёнка, но он сторонился и избегал её, стараясь быть незамеченным, не попадал лишний раз на глаза. Потом появились совместные дети, и больше попыток приблизить к себе ребёнка Варвара не делала, оправдывая себя тем, что по хозяйству много работы. А её действительно было много: и со скотом надо управиться, и холстов наткать, и детей с мужем обиходить – при большой семье всегда работы достаточно. С момента появления мачехи в доме мальчик замкнулся, ушёл в себя, однако отец не замечал этого. Он настолько был увлечён настигшей его на закате жизни любовью, что не заметил, когда ребёнок от него отстранился.
Однако, несмотря на свою застенчивость и замкнутость, Василёк был очень дружен со сводной сестрой. Кроме общей любви к чтению, что-то необъяснимое привлекало его к этой всегда весёлой и бойкой девочке. Её карие, почти чёрные, глаза искрились, когда она смеялась, и превращались в бездонные колодцы, когда они вместе грустили. Нюронька обладала чудесным даром чувствовать боль другого человека и умением сострадать. Мальчик был твёрдо уверен, что она понимает его без слов. Такое случается только между духовно близкими людьми, родство душ всегда прочнее кровных связей.
Встретив отца и быстро выполнив полученный от матери приказ – накормить кур и гусей, она забралась на полати – излюбленное место брата:
– Что читаешь, Василёк?
– Старую книгу. Тятя давно ничего нового не привозил, – глаза мальчика выражали немую тоску, которая ранила сердце доброй девочки. Но она знала, чем можно оживить этот взгляд и всегда старалась изменить гнетущее мальчика настроение:
– Я попрошу папку купить новых! Ты читай, читай, а я рисовать стану.
Накануне она уже попросила отца купить новые книги, только не говорила об этом брату, очень уж хотелось подарить ему нежданную радость.
– Читай! – взъерошила она волосы на голове брата.
Отец никогда не отказывал Нюроньке, хотя она и не была ему родной дочерью. Он старался доказать молодой жене свою любовь через особое внимание к падчерице. Даже когда родились общие дети, отношение к девочке не переменилось.
– Правда, Нюронька? Попросишь? – немного оживился мальчик и попытался глянуть на рисунок.
– Не подсматривай… сказала же, что попрошу. Читай! – повела она плечом, продолжая что-то увлечённо рисовать на листе бумаги.
Василёк улыбнулся, подул на её кудряшки, упрямо выбивавшиеся из туго заплетённых косичек, и углубился в чтение. Так они и лежали на полатях плечо к плечу, каждый занимаясь своим делом, «сведенники», но такие близкие люди.
– Смотри, Василёк! – протянула Нюронька брату рисунок.
По листу бумаги летел конь… живой конь! Голова коня была детально и тщательно прорисована, шея и туловище ¬– напряжены и устремлены вперёд, грива развевалась на ветру, копыта еле касались земли. Глаза мальчика широко распахнулись, ожили, он чувствовал этот вольный ветер, явно слышал ржание коня и топот копыт. Богатое воображение уже дорисовывало широкий луг на берегу родной реки Синары, а вдали – предгорья Урала, поросшие лесом, и караваны облаков, низко плывущих над лугом.
– Нюра!.. Нюронька... – чуть слышно шелестели губы впечатлительного мальчика.
Видя, что она достигла желаемого результата и погасила на какое-то время тоскливую пустоту в глазах брата, девочка счастливо улыбнулась и тихонько, чтобы не мешать Васильку, удалилась.
Варвара, накинув на плечи привезённый мужем дорогой кашемировый платок, как всегда быстро и без суеты собирала ужин, изредка благодарно и ласково поглядывая на мужа, а он сидел, облокотившись на стол, и любовался ею.
Пять лет назад, с приходом настоящей хозяйки, дом Фёдора Николаевича ожил и помолодел, как и хозяин, и в нём поселился добрый домашний дух. Около печи на лавке, покрытой льняным полотенцем, сиял начищенный до блеска самовар, расшитый руками жены рушник обрамлял икону Спасителя, аккуратно застеленная большая кровать с вязаным узорчатым подзором стояла, точно нарядная невеста. Подушки горкой устремились к потолку.
Это Нюронька их так уложила. Сама и петли метала на наволочках, такая махонькая ещё, а мастерица! Девки уже на вечёрки зовут, когда готовят приданое, чтобы петли метать на косоворотках – от машинной работы не отличишь. Взгляд отца семейства, скользя по чистому, с любовью прибранному дому, наткнулся на Нюроньку. Она стояла, прижавшись к стене, всем видом умоляя обратить на себя внимание.
– Ну, беги сюда, егоза! – ласково улыбнулся отец.
Огонь мгновенно вспыхнул в карих глазах, но она тихо подошла к нему и, как тогда, в момент первой их встречи, прижалась бочком к колену:
– Папка... – никто из детей так его не называл, причём так ласково звучало это слово, что сердце Фёдора Николаевича просто таяло. – Папка, а ты привёз книги? Карандаши тоже все исписались…
Глаза девочки выражали такой силы надежду, что отцу, стало невыносимо стыдно, что он закрутился в городе по своим делам и совсем забыл о просьбе Нюроньки.
– В следующий раз обязательно привезу! Слово! – отец легонько похлопал её по спине. – Слово даю, остроглазая!
Нюронька чмокнула его в щёку и стрелой взлетала на полати, оттуда сразу послышалось шушуканье и радостные возгласы.
– Заговорщики… – с теплотой на сердце отметил Фёдор Николаевич. – Давай-ка, мать, ужинать.
***
Повозка всё удалялась и удалялась, и вскоре скрылась за пригорком. Нюра, смахнув набежавшие слезинки, побрела было к дому, однако ноги сами понесли её на берег Синары, на то место, где они с Васильком проводили долгие счастливые и тихие часы. Она присела на большой валун, ещё недавно служивший им вместо сидения. Обычно они садились друг к другу спиной и углублялись в чтение. Никто и ничто здесь не отвлекало их от любимого занятия, было тепло и спокойно.
Отец отправил Василька в Каменск учиться в реальном училище. С отъездом брата ушло и детство Нюры. Никогда уже она не почувствует за своей спиной его спину, не подарит ему своих рисунков, и никогда больше им не суждено встретиться.
Камень ещё не просох от утренней влаги и показался ей холодным и чужим.
Как же он будет там один в Каменске? Ещё не испытанное чувство одиночества и тревоги за брата накрыло девочку с головой. Папка говорил, что это огромный город, думала Нюра, пытаясь его себе представить, припоминая иллюстрации прочитанных книг.
– Нюронька, мама зовет, к нам тётка Дарья приехала! Я тебя давно уже ищу, – протараторила подбежавшая Маруся.
– Сильно мама сердится? – спросила Нюра, заглядывая в глаза малышки и заботливо утирая её вспотевший носик и щёчки.
– Да нет! Они твои картинки разглядывают да чай пьют, – увертывалась от рук сестры Маруся.
Дарья, двоюродная сестра матери, монахиня Колчеданского женского монастыря, не часто наведывалась в гости, и потому каждый её приезд был для детей настоящим праздником. Она всегда привозила им много подарков и сладостей.
Это была высокого роста стройная женщина с красивыми, карими, живыми глазами, которые никак не сочетались с нарядом монашки. По приезду она сразу его снимала, надевая обычную женскую одежду.
– Ух, ты мой аргамачонок! – обласкала она взглядом Нюру, и тут же обратилась к Варваре:
– Учиться надо девке! Большой талант у неё к рисованию. Нельзя Божий дар губить! Училище посещать будет, там ведь не только мальчики учатся, девочки тоже, а жить будет при мне, в монастыре. Пора к серьёзному делу Нюроньку пристраивать.
– Учиться… да ещё и с парнями!? Господь с тобой, Дарьюшка! Да и лён нынче уродился небывалый. Кто помогать будет? Не пущу! – поджав губы, решительно сказала мать, как отрезала.
При Колчеданском монастыре населенцы занимались ткачеством, переплётом книг, иконописью, златошвейным и белошвейным ремеслом. Кроме того, монахини были самыми образованными в округе людьми благодаря тому, что когда-то при монастыре была открыта школа, славившаяся на всю округу своими педагогами. Позднее монастырская школа была преобразована в реальное училище, которое находилось на содержании земства и к монастырю отношения уже не имело, причем считалось лучшим реальным училищем на Урале.
Возможно, иначе сложилась бы жизнь Нюры, согласись тогда мать с предложением тётки Дарьи. Перед человеком всегда незримо лежат две дороги, одна – прямая и гладкая, другая – ухабистая да кривая, но не всегда он волен выбирать по которой идти.
***
Нюре шёл пятнадцатый год, из глазастой худышки она превращалась в аккуратную, ладную девушку. Чтобы казаться повыше ростом, она укладывала свои тугие косы на голове короной, от того выглядела старше своего возраста. Парни уже посматривали на Нюру, но приближаться к ней побаивались, опасаясь быть осмеянными, уж больно остра она была на язык, как и её неразлучная подружка Клава. Объектом же Нюриного внимания и тайных дум был Пётр Орлов – сын богатого, предприимчивого мужика.
Его отец, Павел Петрович Орлов владел маслобойней, мельницей, а в период расцвета НЭПа наладил ещё и кожевенное производство, чем нажил неплохое состояние. Произведённую продукцию увозил в Каменск, где держал несколько торговых лавок. Пётр был его единственным сыном, однако такой хозяйственной хватки, какая была у отца, он не имел. Рослый и сильный парень был трудолюбив, но застенчив, к грамоте также не проявлял интереса, проучившись два года в церковно-приходской школе, не захотел дальше учиться и большую часть времени проводил на конюшне. Видя такое отношение сына к учебе, отец сказал: «Нечего штаны зря протирать. За конями тоже хороший уход нужен».
Павел Петрович не раз сетовал на то, что из сына не получается настоящего хозяина и сожалел, что некому будет передать дела. Оставалось одно – ждать наследника. Может из внука выйдет хозяин, надеялся он, и присматривал для сына невесту. Наиболее подходящими на роль снохи, он считал Клаву и Нюру.
Обе из зажиточных и работящих крестьянских семей. Клавдия постарше, но уж шибко весела, порой даже легкомысленна – не удержать ей в руках хозяйство и мужа недотёпу. Нюра молоденькая ещё совсем и сирота, тоже девка бойкая, но в меру. Говорят, большая рукодельница и умница, значит, дом вести правильно будет – более подходящий вариант. Ладно, пусть подрастет, решил он, окончательно определившись с выбором будущей снохи.
Осень 1923 года выдалась на удивление теплой да ласковой. В селе праздновали «дожинки». Мужики и бабы, довольные и нарядные сидели по избам за праздничными столами. Хлеб убран, теперь можно немного отдохнуть и повеселиться.
В гости к Фёдору Николаевичу пожаловал Орлов-старший. Толковали об урожае, и предполагаемых ценах на продукты, которые можно будет назначить на торгах в Каменске, или в Ирбит махануть – вот, мол, где оборот!
Нюра, вышивая узор на косоворотке брата Андрияна, сидела, как на иголках, вытягиваясь, будто бы распрямляя спину, в действительности же для того, чтобы глянуть в окно. На ней была новая красивая кофточка с оборками на груди – недавний подарок отчима, и чёрная тщательно отглаженная юбка, подчёркивающая её ладную фигуру. Наконец в окошке показалось лицо Клавы.
– Папка, можно мне на веселье сходить… ненадолго, – дождавшись паузы в разговоре взрослых, тихонько спросила Нюра, не поднимая глаз от вышивки.
– Беги, беги! Нюронька! Эвон Кланька уж маячит под окошком. Да смотри! Голова на плечах! – нарочито строго произнёс Фёдор Николаевич, хвалясь перед Орловым её скромностью и покорностью. Нюра не спеша отложила рукоделие, расправила оборки на кофточке и выскользнула за дверь, мельком взглянув в зеркало.
– Хороша дочка растёт… – проводил её взглядом Орлов. – Налей-ка ещё чайку Варвара Артемьевна.
Отчим горделиво погладил курчавую окладистую бороду, довольный собой и падчерицей:
– Может чего покрепче, Павел Петрович?
– А что! Сегодня можно и покрепче, – согласился Орлов.
Молодёжь собралась за околицей. Вечерело, с берега Синары тёплый ветер доносил голосок гармошки. Подружки чуть ли не вприпрыжку туда и направились. Подойдя поближе, они сбавили шаг, стараясь не показывать охватывающую обеих радость. Девчата сидели около гармониста на лавочке и пели, парни табуном стояли в сторонке, до плясок ещё дело не дошло. Клава быстрым взглядом отыскала среди ребят Петра Орлова:
– Вот он! – подтолкнула она подругу.
– Да вижу! Вижу, тише ты! – прошептала Нюра подруге, крепко сжав её руку.
Гармонист, завидев девушек, а точнее Клаву, заиграл «Барыню». Из молодых людей сразу образовался круг, однако никто не решался выйти первым – все сохраняли степенность.
Нюра выпустила из своей руки Клавину, и та, как птичка, выпорхнула на круг, и пошла… пошла, сложив руки на груди, кокетливо и озорно двигая плечами. Лучшей плясуньи не было на селе! Каждый из парней застыл в надежде и ожидании – около кого же остановится Клава, вызывая на танец. А та плыла и плыла… пританцовывая и зажигая окружающих своей энергией и задором. Пройдя весь круг, она остановилась напротив гармониста, и разразилась дробь, которую сменяли легкие и плавные движения ног, обутых в жёлтые полусапожки на каблучке, сшитые на заказ. Гармонист выпрыгнул навстречу Клаве и пошёл за ней пританцовывая, а иногда, не переставая играть, пускался вприсядку, выделывая при этом замысловатые коленца. Клава то раскидывала руки, двигаясь спиной вперёд, как бы увлекая за собой партнёра, то легко и равнодушно отворачивалась от него, ускользая. Остальные в это время, притопывая и прихлопывая в ладоши, восхищённо наблюдали за танцующими.
Наконец развесёлая пара опустилась на лавочку. Клава принялась обмахивать лицо белым платочком с тончайшим кружевным узором по краям, а гармонист заиграл частушечную. Молодежь пустилась в пляс, один танец сменял другой. Только Нюра стояла около Клавы, бросая украдкой взгляды на Петра. Он также не выходил на круг, а сидел на соседней лавочке и смотрел на пляски. Вскоре к Петру подошла Наталья, девушка высокая и красивая, но очень худенькая, и присела рядом. Они стали о чём-то оживленно беседовать. Нюра положила руку на плечо подруги:
– Пойдем, Кланя, домой… уже поздно, мама ругать будет, – сказала она сквозь слёзы.
Клава моментально оценила ситуацию. Шепнув что-то на ухо гармонисту, она схватила Нюру за руку и потащила к скамейке, на которой сидели Петр и Наталья. Ничего не понимая, Нюра покорно следовала за ней. Клава плюхнулась рядом с Натальей, в глазах её заплясали озорные огоньки:
– Нюра, посмотри-ка, сколько юбок носит Наташка! Раз, два, три, четыре! Ой, Нюра… да там ещё есть! – внятно и негромко, но так чтоб слышал Пётр, проговорила Клава, чуть приподнимая подолы юбок Натальи. – Пойдём, Нюра, домой!
Клава стремительно встала, Пётр тоже поднялся и, не оглядываясь, ушёл. Уничтоженная выходкой Клавы Наталья осталась сидеть на скамейке, точно каменная.
Знала бы Клава, какого горя будет стоить Анне эта, как тогда показалось, невинная шутка.
***
За повседневной работой зима прошла незаметно. Варвара управлялась с хозяйством, в этом ей уже помогали Мария и Андриян, а Нюра пряла лён, ткала холсты и обшивала всю семью. В доме стояло двое кросен. Одни поменьше для полотна, а другие большие для половиков. Обычно в селе половики ткали в полоску, чередуя цвета. Нюра же ткала половики «выкладные» – на половичке вырисовывались ромбы с орнаментом внутри, а по краям располагались однотонные треугольники.
– Не половики, а загляденье! Чудо-рукоделенка ты у нас, Нюронька! – одобрительно говаривал Фёдор Николаевич, раскатывая по полу ещё не разрезанные рулоны красивых половиков.
На гулянья и вечёрки девушку больше не пускали. В доме работы полно, нечего зря шастать, строго говорила Варвара. Лишь иногда родители разрешали сходить до Клавы, или та забегала ненадолго, вот и все развлечения.
Нюра, сидя за прялкой, поджидала подружку. Пальцы болели от суровой льняной нити:
Хоть бы скорее Кланя пришла, отдохнуть бы маленько, – думала она с надеждой. Как будто услышав мысленный зов подружки, Клава тут же появилась на пороге:
– Здрасьте! – сказала скороговоркой и прошмыгнула в угол к Нюре.
– Здравствуй, Клавдея… – проводила строгим взглядом гостью Варвара, – слыхать, скорняк у вас живёт?
– Да! Чернёнку мне шьёт, почти уж готова, – поделилась новостью Клава. Нюра, с радостью оставив работу, растирала натруженные пальцы. Девушки о чём-то оживлённо зашушукались. Приехал отец, Нюра, как обычно, вышла его встречать, а Клава заторопилась домой, она побаивалась сурового на вид отчима Нюры.
– Нагостилась, попрыгунья? – поднялся из кошёвки Фёдор Николаевич
– Да, дядя Фёдор, домой побегу, чернёнку примерять.
– Ну, беги, беги… привет отцу сказывай!
Фёдор Николаевич даже в мелочах не хотел уступать отцу Клавы. Прознав, что портной сшил приталенный полушубок для Клавдии, он тут же перевёз скорняка в свой дом и заказал точно такой же для Нюры. Девушки договорились надеть обновки одновременно. И хотя зима была уже на исходе, Клава терпеливо ждала, пока шубка Нюры будет готова. Накануне опять гостила тётка Дарья, ещё раз пытавшаяся уговорить Варвару отпустить Нюру в Колчедан, но Варвара была непреклонна. Дарья привезла подружкам белые узорчатые шали тонкой ручной работы – монастырские мастерицы изготавливали такую красоту. Недолго думая, девицы намочили эти шали и вытянули их в длинные шарфы.
В воскресный день, надев на себя обновки, подружки отправились к обедне. Однопрестольная Преображенская церковь в Окуловой была необычайной красоты, освящённая в 1902 году, она восхищала своим величием. Девушки шли степенно, под ручку, аккуратно перешагивая проталинки, демонстрируя всем свою молодость и красоту и, конечно же, обновки. Но больше всего Нюре хотелось встретить в церкви Петра, она мечтала, чтобы он обратил на неё внимание. Как она ждала его взгляда! Однако в церкви было столько народа, что даже глазастая Клава не смогла отыскать его среди молящихся.
Отстояв обедню, несколько разочарованные, они направились домой, так же подхватившись под руку. Около избы Натальи стояло несколько девушек, и как только подружки подошли поближе, девчата запели только что сложенную частушку:
Девки бодры, мы – не бодры,
Возле бодрых не пойдём.
У нас тётки – не господки,
Где мы шарфичков возьмём.
Клава резко остановилась, развернулась лицом к девушкам и моментально ответила:
Ой, завистливы вы, девки,
Ой, завистливый народ.
Первый парень на деревне
Всё равно за мной пойдёт!..
– с вызовом пропела она, отбила чечетку и, подхватив Нюру под руку, так же чинно, как и прежде, пошла с гордо поднятой головой.
***
Семья Орловых в год великого перелома
Прошёл ещё год, в трудах и заботах сельских время летит незаметно. Однажды летом, вернувшись из Каменска, Фёдор Николаевич заявил:
– Готовь, мать, приданое для дочери!
– Как… приданое? Мала она для замужества, шестнадцати ещё нет, – растерялась Варвара.
– Ничего не мала! Кланьку вон уж выдали, и нашей пора. Сама ведь не отпустила Нюроньку учиться! Как Дарья настаивала! Да что теперь об этом толковать! – махнул он рукой. – Пусть замуж идёт. Я уже Орлову слово дал!
Варвара боязливо взглянула на мужа и обижено поджала губы, в таком тоне он с ней никогда не разговаривал.
– Конечно, не родная она тебе, вот и хочешь поскорее столкнуть в работники к Орловым…
– А то она у тебя мало работает! Не говори, чего не следует! Сама знаешь, пуще других детей её люблю! Слово, говорю, дал! Жди сватов на неделе! Если Орлов негож, то не знаю какого вам с дочерью ещё жениха надо! – и Фёдор Николаевич вышел, резко захлопнув за собой дверь.
Варвара, в сердцах, загремела чугунками.
Нюра сидела за кроснами не шелохнувшись, румянец покрыл её лицо. Значит, за Петра сватать будут! – обрадовалась девушка. Сердце забилось с такой силой, что готово было вырваться из груди. За этот год она видела Петра лишь издали несколько раз, и он не обращал на неё никакого внимания. Поделиться радостью было не с кем, подружка вышла замуж за весёлого гармониста, с которым уехала жить в Каменск, и девушка теперь доверяла свои думы только узорам на рушниках и рубашках.
***
Свадьбу сыграли на Покров, тихо, без особого блеска и показного шика. Молодых сразу поселили отдельно в небольшом домишке, стоящем в отдалении от усадьбы Орловых. В селе поговаривали, мол, чего было ожидать от Орлова – богач! Вот и не захотел сироту пускать в дом. Однако у свёкра были свои планы на этот счёт.
Нюра не обманула его надежд и к концу следующего лета подарила внука-богатыря Павлушу, названного в честь деда. Она поспевала и за ребёнком ухаживать, как положено, и хозяйство вести достойно. Мальчик рос здоровым и смышлёным. Каждую свободную минуту Павел Петрович старался проводить с внуком. Слушая доносившееся из дома пение счастливой Нюры, он отдыхал душой.
Добрая девка досталась Петру! Ой, добрая! Не ошибся я всё-таки, и меж собой у молодых вроде ладится, рассуждал он, щекоча бородой внука. При любом удобном случае Орлов старался чем-то одарить любимую сноху – то серьги из города привезёт, то отрез на платье.
Однако не всё было так в молодой семье, как виделось отцу. Пётр покорился его воле, женившись на Нюре, следуя общему правилу: стерпится – слюбится. Он видел и чувствовал, что она любит его и сам старался полюбить, но сердце принадлежало другой – дочери местной активистки Марфы Пироговой, той самой Наталье, которую в его присутствии когда-то оскорбила подружка Нюры. В Наталье не было жизнерадостности Анны, всегда весёлой, порою даже озорной, а главное, так трепетно и нежно его любящей, но сердцу не прикажешь. Встретив случайно на улице Наталью, он приходил домой в подавленном состоянии, ничего не было мило: ни чистый и ухоженный дом, ни щебечущий птенчик Павлуша, ни жена. Он молча ужинал, ложился в постель и отворачивался к стене. Нюра ничего не замечала, оправдывая состояние угрюмого мужа усталостью. Она жила в волшебном, ею придуманном мире, была счастлива, пьяна своей любовью и не хотела отрезвляться.
Павлуше шёл уже четвёртый год, когда страна приняла курс на коллективизацию. Павел Петрович становился мрачнее день ото дня. Однажды он усадил молодых супругов напротив себя и объявил:
– Имущество и скот я решил передать колхозу, всё равно отнимут. Времена нынче смутные, мы с матерью уезжаем, а вы тут пока жить станете. Вас не тронут, надеюсь единственную корову не уведут.
– Как же мы одни, тятенька? – робко спросил Пётр, не поднимая взгляда на отца, поглаживая русую головку сына. Немного растерянная, Нюра сидела рядом, но, в отличие от мужа, смотрела на свёкра спокойно и прямо. Орлов не отреагировал на вопрос сына, а обратился к невестке:
– Так надо, Анна! – произнёс он с нажимом. – Может, ещё переменится власть, и заживём по-старому. А пока терпи, дочка… – потеплела интонация его голоса на последней фразе.
Сами собой навернулись слёзы, ему жаль было оставлять своего никчемного, не приспособленного к жизни парня, внука и эту остроглазую, умную и старательную молодую женщину, но и лишаться нажитого состояния он также не был намерен. Он подошёл к сыну и обнял его, затем подхватил на руки Павлушу и крепко прижал его к своей груди, прощаясь, но глубоко в душе надеясь скоро вернуться, затем привлёк к себе Анну:
– Надейся, дочка! Веры не теряй!
Время действительно было смутное и неопределённое. НЭП доживал последние дни, полным ходом уже шло закручивание гаек. Колхозы то создавались, то разваливались, то вновь создавались. Насильственное нарушение многовекового уклада жизни вызывало протест. На Украине, Кубани, Кавказе, Урале, в Сибири и других регионах вспыхивали массовые крестьянские волнения и мятежи.
Обладая аналитическим умом, будучи человеком деловым и достаточно образованным, вращаясь в городе в различных кругах, Павел Петрович отчетливо представлял действительное положение дел в стране.
Следом за Орловым и отчим Анны, Фёдор Николаевич, с семьёй покинул село и отправился на жительство в Каменск, где обосновались его старшие сыновья.
Здравомыслящие люди, понимая, что адская машина уже круто повернула их жизнь, уезжали с насиженных, намоленных веками мест, спасая себя и близких. Уезжали в неизвестность, в города, на стройки, бросая хозяйство, в которое было вложено неимоверное количество пота и сил – «самораскулачиваясь», и это было правильным выбором, поскольку крестьянство ожидали небывалые по жестокости времена.
***
С отъездом отца, Пётр почувствовал свободу и стал довольно часто возвращаться домой ближе к полуночи, но Анна не замечала перемен в поведении мужа, она ждала второго ребёнка. Мысли и чаяния молодой женщины были заняты только домом, шалуном Павлушей и предстоящими родами. Жарким, звенящим летом 1930 года родилась дочь Лизонька.
Двадцатилетняя мать двоих детей пребывала в благом расположении духа, не смотря на то, что жизнь с каждым днём становилась трудней. Давно закончились продовольственные запасы, оставленные свёкром, а безучастного мужа не интересовало, из чего она готовит еду, нехитрый, но горячий обед всегда ждал его в русской печи. Анна не озадачивала мужа по этому поводу, а сама старалась найти выход из положения. Она потихоньку уносила свои вещи и украшения, когда-то подаренные отчимом и свёкром, в соседнюю деревню своей крёстной Агриппине для обмена на продукты, или, усыпив Лизоньку, и строго настрого наказав сыну не выходить из дома, бежала в лес по грибы и ягоды. Картошка есть, другие овощи тоже, хлеб, молочко – проживём! Все так живут – рассуждала она, напевая.
В народе ходит молва, что постоянно поют только злосчастные люди. То ли правда это, то ли нет, но морозной январской ночью несчастье громко постучалось в её дверь.
– Открывайте! – раздался требовательный, чужой голос.
– Петя, кто это? – вскочила Анна, зажгла лампу и бросилась успокаивать расплакавшихся детей.
– За нами, Нюра, пришли, за нами… – глухо ответил муж и откинул дверной крючок.
В соседних сёлах уже начались аресты, и даже расстрелы непокорных, вот наступил и их черёд – пришла большая беда.
– Выходи во двор! И баба пусть выходит! Да шевелись, чего рот раззявил, вражина! – на пороге стоял незнакомый мужчина в кожаной тужурке с накинутым сверху овчинным тулупом. Дом, как и душа, сразу наполнился леденящим холодом.
Пётр ступил в пимы стоящие у порога:
– Пойдём, Нюра.
– А дети? Дети… Петруша…
– Оставь! – не оборачиваясь, сказал он и вышел.
Анна набросила на плечи шаль и выбежала следом, сердце разрывал плач Лизоньки и крик Павлуши:
– Мама… ты куда? Мама… страшно…
Двор был заполнен людьми, их лица сливались в одно – чужое, уродливое и озлобленное. Из толпы вышла Марфа Пирогова, встала рядом с уполномоченным и прокричала:
– Решением общего собрания за связь с кулаками, закапывание хлеба, эксплуатацию бедноты, раскулачить и выслать за пределы Каменского округа…
Слова не укладывались в сознании. Ложь, какая чудовищная ложь… – стучало в мозгу у Анны. Детский плач, доносившийся из избы, усиливал чувство беззащитности перед внезапно нагрянувшей лютой бедой. Земля стала уходить из-под ног, двор и люди закружились в едином сумасшедшем вихре, она покачнулась, но Пётр подхватил её.
– Пойдём, Нюра, у нас только один час на сборы. – Но она его не понимала. – Дети… Нюра, дети одни! – наконец дошли до сознания слова мужа.
Она сорвалась с места и, под улюлюканье, хохот и свист злорадствующей толпы, вбежала в дом. За ней ввалились чужие люди и продолжили опись имущества, начатую во дворе:
«Дом пятистенок – 1, амбар – 1, баня – 1, погреб – 1, лошадь рабочая – 1, корова дойная – 1, телёнок – 1, куриц – 5, телега – 1, дровни – 1, борон – 3, хомутов – 1, дуг – 2, плуг – 1, пшеницы – 5 пудов, льняного семя – 1 пуд, мука пшеничная – полпуда, верёвок – 3, кадок – 5, литовок – 2, дров – 2 сажени, пологов – 2, самоваров – 1, чайных чашек – 4, ложек – 6, вилок – 6, тарелок – 4, блюдьев – 2, горшков – 2, корчаг – 3, умывальник – 1, кровать железная – 2, зыбка плетёная – 1, постели – 2, подушек – 4, одеял – 3, сундуков – 2, клеёнок – 1, столов больших – 1, половиков – 10 полос, настольных ваз – 2, скатертей тканых – 7, полотенец – 12, штор тюлевых – 6, штор простых – 6, рубашек мужских – 4, пимов женских – 2, платьев женских – 3, юбок – 5, кофт – 5, сапог хромовых, мужских – 1 пара, шуба женская чернёнка – 1, тулуп – 1, полушубок мужской – 1, шалей кашемировых – 1, пимов детских – 1, комнатных цветов – 3, лампа керосиновая – 1» – перечисляла Пирогова, а вертлявый парнишка записывал на бумагу.
Пётр сидел в одних кальсонах, около стола, уставившись в одну, только ему видимую, точку. Анна, подняв Лизоньку из зыбки, скрылась за занавеской, присела на сундук и дала грудь, ребёнок сразу успокоился. Активистка резко отдёрнула узенькую шторку:
– Чего скрылась, *** кулацкая? Что тут прячешь? Выходи!
– Побойся Бога! Мужики тут посторонние, – побледнела Анна, – дитя надо покормить!
В душе поднималась мощная волна возмущения и протеста царившему произволу, от негодования лицо покрылось пунцовыми пятнами, глаза метали молнии.
– Гляньте-ка на неё, застеснялась, тварь! – залилась смехом Пирогова, однако, никто её не поддержал. Женщины потупили глаза, почувствовав себя на месте матери, бесстыдная выходка активистки поразила и мужчин, они разом отвернулись от Анны.
Павлик молча, выхватил из рук Пироговой бобровую шапку – подарок деда, и так поглядел на женщину, что она не посмела её отнять, только прошипела:
– Ишь ты, выкормыш кулацкий! Весь в мать!.. Исправь, Петька – три сундука! – продиктовала она вертлявому. Мальчик сел на лавку, исподлобья глядя на людей, хозяйничающих в доме. Анна завернула Лизоньку в ватное одеяло и окинула взглядом сына:
– Вот молодец, уже успел одеться. Подала мужу чистую рубаху и брюки:
– Надень, Петруша! – и начала быстро одеваться сама, уже не обращая внимания на окружающих.
Пирогова коршуном накинулась на третий сундук:
– Вишь, сколько добра накопили кровососы! Вон сколько ещё писать надо! Добавь: юбка шерстяная –1, рубашка женская нижняя – 3…
Анна той порой собрала в раскинутую простыню одежду, в основном детскую, отброшенную активисткой в сторону, как не подлежащую описи, надела чернёнку и застегнула на безвольно стоящем муже полушубок. Взяла на руки Лизоньку:
– Пётр, захвати узел и Павлика!
Вперёд выскочил плюгавый мужичонка, с куцей бородкой:
– А ну скидывай, мироед, шубу, хватит, поносил! И пимы тожа! – он скоренько снял со своего плеча рваный армяк, кинул его Петру, а сам принялся стаскивать с Петра полушубок под одобрительные возгласы толпы. – Сымай! Сымай! – верещал он, вцепившись в хозяина.
Анна решительно подошла к наглецу и крепко ухватила его за жидкую бородёнку:
– Только тронь! Только тронь ещё! – с расстановкой, жёстко и внушительно произнесла она низким, осипшим голосом.
– Сука… *** кулацкая!.. – заскулил мужик. Глаза женщины жгли, подавляя волю. – Ведьма… ты – ведьма! – пролепетал он, и начал медленно оседать на пол.
Анна выпустила из рук это ничтожество и окинула оторопевшую толпу гневным взглядом:
– Постыдитесь!
Маленькая и хрупкая, она вдруг выросла в глазах односельчан до невероятных размеров.
– Иди вперёд, Петруша! Беги с папкой, сынок! – в полной тишине произнесла Анна, подталкивая впереди себя семью, и пошла следом, покорившись, но готовая в любую минуту встать на защиту мужа и детей.
Люди расступались перед ними, образуя живой коридор. В сердцах собравшихся зарождалось чувство стыда и жалости к этим, ни в чём неповинным людям, попавшим под жестокую раздачу не чистой на руку судьбы.
За воротами стояло несколько розвальней заполненных такими же горемыками. К утру мороз начал крепчать. Кони заиндевели от долгого ожидания на морозе, продрогшие конвоиры постукивали нога об ногу и поматеривались. Анна расположившись на первых, оказавшихся свободными, санях, расстегнула шубу и спрятала под полы детей. От пережитого напряжения она не чувствовала холода – организм сконцентрировался на выживание.
– Стойте, стойте! – выбежала из переулка крёстная Анны и бросилась прямо под ноги лошади.
– Ты что, ошалела, старая! – замахнулся на неё прикладом конвоир.
– Стой! Сыночек, ради Бога стой, миленький!
Агриппина поползла к Анне:
– Доченька… ластонька моя, родненькая…
Второй конвоир встал перед ней:
– Не подходить! Не положено!
– Проститься разреши… только проститься, сынок! – умоляла женщина.
– Что там ещё такое? – вышла за ворота Пирогова уже в юбке и шубе Анны.
Агриппина бросилась к ней и опустилась на колени у ног активистки:
– Пожалей! Пожалей, Христа ради! Век буду Бога за тебя молить! Нюронька-то в чём виновата? Сирота ведь она… детки малые… пощади!
– А нечего было за богатого выходить! – сквозь зубы, злорадно и язвительно выдавила Пирогова. – Да отцепись ты! – отшвырнула она ногой пожилую женщину от себя.
– Лёля, лёля… не надо, не унижайся! – закричала Анна, увидев, что крёстная упала.
Трогай… пронеслось по веренице саней, и скорбный обоз отправился в путь.
Шаль сбилась на затылок, ветер рвал с головы седые волосы. Стоя в снегу на коленях, Агриппина кричала, широко раскинув и подняв к небу руки:
– Да что же это, Господи?! Люди!.. что вы делаете, люди…
Продолжение далее...
Автор Шевчук Л.И.
#ЖизненныеИстории
Следующая публикация
Комментарии 8
ЧАСТЬ 1
https://ok.ru/group/51919180005515/topic/157080711318411
ЧАСТЬ 2
https://ok.ru/group/51919180005515/topic/157080832166795
ЧАСТЬ 3
https://ok.ru/group/51919180005515/topic/157080986897291
ЧАСТЬ 4
https://ok.ru/group/51919180005515/topic/157081120983947