СИЛА ЛЮБВИ МАТЕРИНСКОЙ (2)

За дощатой дверью отец черпал ковшом воду и наливал в кастрюлю. Громкие звуки мирной жизни вдруг прервались грохотом ревущих самолетов. Александра проснулась, резко села.  За окном, набирая скорость, стучал тяжелыми колесами паровоз. Она – в теплушке. Сейчас ее сменила стрелочница Зина, а дальше – опять дежурить ей.

В железной круглой голландке жарко горели дрова. Отблески пламени ложились на стол, застеленный дырявой клеенкой, на ведра в углу их дежурного вагончика. Александре было под сорок. Железнодорожницей она стала этим летом, когда началась война. Завод бетонный, на котором она трудилась, эвакуировали. Ещё до августа они выполняли заказы обороны – делали плиты, балки, колпаки дзотов с амбразурами. Жили до войны они вдвоем с отцом. Семейная жизнь ее не сложилась, замужем была и ребенка имела – мальчика. Но мальчик умер от скарлатины уже очень давно, было ему всего три года. Была Александра не слишком хороша собой. В юности переболела оспой, и сейчас ее лицо было неровным, покрытым оспяными рытвинами. Ей казалось от этого и характер ее испортился – была она прямолинейна, груба, даже мужики ее побаивались. Мужа своего она однажды сильно избила и вытолкала из дома. Муж пил. Они жили тогда в Ростове. Даже судили ее там судом товарищеским, дескать, разве можно советской женщине мужа бить? А потом Александра вернулась к отцу. Казалось, отец уж старый совсем, но и его призвали на фронт. Во дворе военкомата, оглядывая толпящихся мужиков с рюкзаками и мешками, с телогрейками на перевязи, отец, будто успокаивая, шептал ей: – Да я тут самый молодой, Шур, смотри-ка. А у Александры – зло на всех. Куда его, ноги ж больные... Поэтому и не эвакуировалась она вместе с заводом. Отец старый – на фронте, а она чем хуже? Потоки машин и людей уходили из Гомеля. И когда набирали женщин на прифронтовую железную дорогу, Александра первая вызвалась. А чего ей? Одна. Пусть бабоньки детей подальше увозят, а она всегда была боевая, и немцев не больно-то испугалась. Потом их, нескольких женщин, распределили кого - куда. Сначала ее перевели на маленькую станцию в каком-то селе разнорабочей на пути, а потом – на станцию под Смоленском. И вот там их бомбили без конца. Все существо было обращено в слух. Весь день и даже во сне каждое мгновение прислушивалась теперь Александра к взрывам. Теперь она оказалась недалеко от станции Ярцево. Здесь пока взрывов не слышно, но они все снятся и снятся. – Уух! – в теплушку с клубами морозного пара ввалилась Зина, – Маневровый никак не уймется: туда-сюда, туда-сюда. И когда люди спят? Морозит там. Заходила я, дров подкидывала, шоб нам с тобой не околеть. Она стягивала башмаки, шапку, взяла чайник и начала пить прямо из носика. – Слушай, Шур, точно "фронтовичкИ" у нас. Видела я. Мелькали за станцией. Ну, пусть дежурные ловят, – Зина махнула рукой. "ФронтовичкАми" они называли беглых мальчишек, шныряющих по станциям , мечтающих прорваться на фронт – бить немцев. Всего один раз при Александре поймали таких военные. Мальчишки сумели добраться до линии фронта из Ярославля. Пацанов ловили, сдавали в детприемники, в пункты для эвакуации. – Ты уверена? – Да, ободранные все. Чисто – шпана. Ох, что война делает, – вздохнула Зина. – Да, хоть бы поймали лучше, а то ведь под немцами окажутся. – Да, щас с Николай Пантелемонычем стояла, сказал – точно нас на днях перебрасывают, так что готовься, отступаем мы, Шура. – А чего готовиться-то, мы уж привыкшие, – пожала плечами Александра. Зинаида протянула фонарь. – Через десять минут тяжёлый проходом. Встретишь? Я хоть отогреюсь. Александра оделась, вышла из теплушки и направилась к стрелке. Тускло поблескивали рельсы главного пути, светили сигнальные огни. Она поежилась, снег задувал под ворот фуфайки. Стояла тишина ожидания. Даже слышно, как у депо пыхтел маневровый. Но вот рельсы тихонько ожили, запели свою протяжную песню. Полз состав. Вот уж слышен его гудок. И вот он налетел. Ветер клубами снега летел из-под колес, наотмашь бил по лицу и плечам, рвал шапку. Рельсы стучали стыками, теплушки несли покореженную технику и таких же покореженных войной людей– раненых, покалеченных, убитых. Потом резко все оборвалось, смолкло, состав яркой точной уплывал вдаль, и тут ... Из-под стоящих вагонов шмыгнули тени. "ФронтовичкИ!" Александра отчаянная, она не стала звать дежурных, это долго, понеслась вдогонку сама. – Стоять! А ну, сказала – стоять! Мальчишки убегали. И только один, самый маленький отстал, сначала бежал смешно и медленно, а потом нехитро спрятался за вагонным колесом. – Попался, голубчик! – Шура вытянула пацаненка на свет за шиворот, удивилась, – Ох ты! Малец совсем. И ты на фронт? С братом, поди? Отдышалась и разглядела. Да ведь совсем маленький! И весь в ошмотках. Ноги перемотаны каким-то тряпьем, пиджак, подвязанный вафельным грязным полотенцем, заячья шапка-ушанка взрослая болтается на маленькой головке. И это в лютый-то мороз? – Пошли-ка со мной. И, как ни странно, пацаненок не сопротивлялся, не пытался убежать, пошел туда, куда вела его Александра. Не произнес он ни слова. – Залась! – приказом сказала Шура, – Только тут ступеньки нету нижней. Она подхватила малого, чтоб подсадить, и охнула, удивившись его легкости. Он был невесом. Видать – кожа да кости. И тут у Александры в душе шелохнулось, стало жаль ребятенка. – Это ещё что? – смотрела на чудо в лохмотьях Зинаида, держа в руках вареную картофелину. – Вот. Права ты была, – Александра разувалась, снимала платок, – Фронтовичок. – Да, какой это фронтовичок? Малец же. – Ну, может, с братом. Не догнала я, вот только его и догнала. Как шмыгнули за насыпь! Трое, вроде, - Александра посмотрела на пацаненка, махнула на койку, – Садись, голодный, небось? – и захлопотала скорей. – Так ведь надо дежурным его сдать, Шур. – Да погодь ты, дай хоть отогреется пацан, да покормим вот. Смотри, совсем ведь маленький. – Нельзя, знаешь ведь. Сдавать их сразу надо. Правила же. Коль словим... – А я и не ловила, сам попался, – отшучивалась Александра. Картошка была готова. Они посмотрели на кровать. Взявшись ручонками за голые красные ступни ребенок уснул сидя в углу кровати. Шапка съехала и сейчас вместо лица торчало маленькое ушко в стриженном коротком ершике волос. Александра аккуратно подложила подушку под голову, закутала ребенка ватным одеялом и добавила поленьев в печь. – А фронтовичок-то лет пяти, думаю, – сказала Зина, – Ох, Шура! Вот война беспощадная... *** Первых детей Ленинграда группа Любы встречала прямо на вокзале, помогали распределять по составу, везли в Горький. Но вот беда – у Любы совсем не было возможности ездить там, в Горьком, по детдомам в поисках Оли. Она смогла побывать лишь в двух, повесить объявления на станциях и вокзалах. И их сразу направили обратно в Ленинград. Антону она писала и с дороги. Писала на полевую почту. Ответов от него не было. Ни одного. А она в этих письмах так и не рассказала ему о пропаже Олечки. И теперь, вешая объявления на густо завешанные такими же объявлениями о поиске людей доски и стены, она все переживала– а если прочтет Антон? Но где он? Где? Он далеко на фронте... "Ищу дочку. Потеряла при бомбежке. Зовут Оля, фамилия – Прохорова..." И вот опять они на станции близ Ленинграда. Их привезли на машинах к Ладоге. Свирепый северный ветер гнал по льду снег, наметая высоченные сугробы, ломая лёд, образуя полыньи. Они принимали машины из блокадного Ленинграда. Дети, раненые, инвалиды, женщины и старики. Их задача – помогать в перевозке детей в назначенном направлении. Они получали документы для эвакуированных, знали точные пути эвакуации, знали поезда, в отличии от тех ответственных лиц, которые были назначены там, в блокадном Ленинграде. Мороз крепчал, завывал ветер. Порой приходилось ждать очень долго. Люба напряжённо вглядывалась в окутанный полусумраком противоположный берег. Лёгкие, как пушинки, молчаливые, как старички, дети не были похожи на тех детей, которых везла Люба с лагерем летом. Они, истощенные и измотанные, требовали особого подхода. У Любы уже был опыт, опыт, основанный на потерях. Детей нельзя было кормить бездумно, все дозированно и постепенно. В первой поездке из Ленинграда с Любой ехала девочка – рыженькая лет восьми Света, умненькая и ласковая. – Я маму там оставила, в парадной, – глазки растерянные, – Она упала и не могла встать, сказала мне, чтоб я на завод шла. Я и пошла. А там меня в машину усадили и к вам повезли. А как же мама? – Мама рада, что ты теперь спасена. Она тоже потом приедет, вот увидишь. Она найдет тебя. Эта Светочка начинала помаленьку есть, начала улыбаться, казалось, все хорошо теперь. Но ночью Света просто умерла. – Перекормили, – констатировала медсестра. Люба не видела, упустила момент, когда Свету кормили. Она держала себя в руках. Отдавать свое тепло им – детям, оставившим все остатки детства в блокадном Ленинграде – это их задача. Но главное – довести живыми, обогреть, устроить и не потерять ни грамма информации о ребенке. – А ну, молчать! Чё вы ноете!? Нечего ныть, все хорошо, вы спасены, – прикрикивала она на стонущих женщин, – Слушай мою команду! Детей распределить, каждая берет по пять. В теплушку семь таких пятёрок. Распределяю я! Никто не лезет! Она училась на своих ошибках. Мягкость потом, а сейчас только дисциплина поможет выжить. – Бреем всех налысо! Воду отобрать и у детей, и у взрослых – всю! Сдать на кухню. Увижу – высажу на станциях, будете покупать еду – высажу сразу! Ослабленным детям воду кипятили, варили кашу и суп, осматривали ежедневно. Нельзя было расслабляться, каждое расслабление могло стоить жизней. И этот путь принес детские смерти - прямо у нее на руках умер мальчик. Толстенький – опухший от голода. Остальных довезли. Двое суток она была на ногах. Старательно заполняла все бумаги, не давала присесть никому, пока все не оформили. О маленьких детях записывали все: в чем одет, с кем дружил, как звали соседку. Люба теребила взрослых....пишите, пишите... Она валилась с ног после этой поездки. А когда вернулась в пустую свою теплушку, зашла за шторку, одетая упала на топчан. К горлу подступали слезы. Сколько раз за последние дни они горячо перехватывали дыхание, но она находила в себе силы держать глаза сухими. Ради детей. Сердце рвалось на куски, но она не кричала, не плакала. А сейчас, оставшись наедине с собой, она уткнулась в подушку, заплакала сначала тихо, потом во весь голос, тоскливо, с болью. "Олечка ... Олечка ... Ты-то как теперь?" Следующий день оказался свободным, и она поехала по детдомам Горького. Сколько она успеет? Два-три детдома. И тут в одном детдоме пожилая нянечка ей дала совет. – Ты девочку ищешь. А ты попробуй взрослых искать, тех с кем ехала тогда. – Но мы ведь и не знакомились. – Ну, ты ж знала, куда едут они, можа приметы какие были? Можа они и прихватили девочку, или видели чего... Люба сразу четко вспомнила всех, с кем ехала тогда. – Там мужчина был без кистей, без обеих. Это примета? – Ещё какая? Забинтованный был что ли? – Нет, нет. Довоенная травма. Уже кожа чистая, значит давняя травма... Давняя травма. Может финская? И вроде помню имя его. Спасибо Вам. Люба уже обдумывала идею... Она так была благодарна этой нянечке. А потом опять поездка за детьми Ленинграда. Лошадь с обвисшими боками тянула в гору телегу с детьми. На крутом подъеме повозка остановилась. Старая лошадь мотала облезлой головой, упиралась копытами, от натуги у нее дрожала кожа. Женщины толкали телегу, но она не двигалась с места. Сняли часть детей, но колеса телеги попали в глубокую рытвину, застряли. Казалось, телега сейчас потянет лошадь вниз, случится непоправимое. По склону поднималась группа бойцов. Они взялись за подводу, стронули ее с места. Потом усадили детей и дружно поволокли ее в гору. И, конечно, солдаты полезли в вещмешки, за пазухи, отламывали хлеба, совали детям фляжки. – Отставить! Отставить, я сказала! Кто командир? Заберите у детей хлеб, все заберите! – Люба кричала во все горло. – Отставить! – раздалась команда командира, – Забрать еду! Высокий широкоплечий капитан с обгорелой прядкой русых волос из-под шапки догнал ее, тихо спросил. – А почему нельзя хлеба вам дать? Дети же. – Дайте! – Люба злилась, – Мне дайте, вот на эту подводу. Мы детей в дороге кормить будем, нам ещё ехать. А так нельзя. Они голодали, им нельзя так сразу. Помрут. И через несколько минут на телеге высилась гора припасов от воинов. И сами они шли рядом, шли молча, глядя на притихших детей. Они много видели, но эти голодные глаза детей не забыть теперь вовек. – Дядя, дай хлебушка..., – раздается с повозки. Боец поворачивает голову, смотрит на Любу – та мотает головой – нет. Если б знали они какое зло может причинить бездумная сердобольность. Ее опять догоняет командир группы. – А чем мы ещё можем вам помочь? – Можете. Проводите до вокзала, помогите в погрузке детей, воды натаскайте в вагоны с колонки. Если вы, конечно, не спешите. Это долго. А если б ещё и котел с кашей организовать... Мы рисовый отвар сварим. – Мы поможем. Я – Миша. А Вы? – Люба. Благодарю вас за помощь. В эти дни с особенной остротой ценилась человеческая доброта. Милосердие и бескорыстие требовалось, как глоток воды, оно придавало силы. Бойцы провели с ними полдня. Помогли очень. Не пускали лишних на станцию, нашли котел, натаскали воды и дров. Миша как-то быстро решил проблему с подачей настоящих пассажирских вагонов вместо теплушек. – Люба, я ... я многое могу. Может Вам лично нужна в чем-то помощь? Я ... мы. В общем мы не простая группа. Вы понимаете ... Паровоз протяжно загудел, вот-вот отправится. Миша смотрел на нее каким-то уж слишком сочуственным взглядом. – Можете ... Я знаете, я дочку ищу, ей четыре года, потеряла ещё в июле под Оршей. Глаза Михаила потускнели... – Дочку? Не знаю. Ребенка, наверное, не смогу отыскать. Это не по нашей части. Взрослого – есть надежда, а ребенка ... – Взрослого? Тогда взрослого, пожалуйста – Антон Александрович Прохоров, старший лейтенант, танкист, под Витебском наша часть стояла танковая. Это муж мой, писем не было. Ну, и мы эвакуировались... – Хорошо, я постараюсь, а как Вас найти? Люба назвала адрес детдома. – Туда пишите. Паровоз загудел, Любу звали. Она вскочила на площадку и поезд медленно тронулся. Люба оглянулась, вспомнила... – Товарищ капитан, товарищ капитан! Ещё! Мне очень нужно найти мужчину без обеих кистей рук, лет сорока пяти. Может, в финскую потерял. Он ехал из Орши со мной в поезде, первого июля. Зовут его, вроде, Константин. Слышите, Константин. И сквозь набегающий шум колес и снежные клубы. – Слышу, Люба, слышу... *** Первой приметила Зина уже утром, когда, проснувшись, "фронтовичок" захлопал глазами с длинными ресницами. – Эй, а не девка ли ты у нас, а? Вернулась Александра. Маленький гость сидел за столом – ел кашу. – А мы кашу сварили, кормимся. Шурк, так это ж девчонка. – Как девчонка? – Как-как...так. Смотрю – глаза-то девичьи, посмотрела – и точно. Молчит только, ничего не говорит. Александра присела рядом с девочкой. – Так ты – девка? "Фронтовичок" кивнул. – Ого..., – удивилась Зина, – Ну, хоть кивает. Я уж думала и не понимает ничего. Сейчас смена придет скоро. Иди, я додежурю уж, раз такое дело. Куда поведешь-то? На станцию или в эвакуационный на Кирову? – На станцию. Дежурные пусть разбираются. Александра крепко замотала девочку в свою пуховую шаль, взяла за ручонку, покрытую цыпками и направилась в дежурку. – Зовут-то тебя как, матрёшка? Девочка молчала. Но на станции дежурного не оказалось, ушел в депо, и скоро ль вернётся – неизвестно. Ждать не хотелось, и Александра решила отвезти ребенка в эвакуационный пункт. Девочка шла медленно, задыхалась быстро. Александра подхватила её на руки и малышка обвила ее маленькой ручкой за шею. – Мать-то твоя где? А? – прошептала Александра, она никогда не была сентиментальной, и сейчас гнала от себя эту подступившую вдруг жалость, все пыталась сглотнуть какой-то непонятный ком в горле, – Погибла чё ли? – в ответ тишина, – Молчишь? Ну, молчи-молчи. На Кирова эвакопункт сворачивался. В грузовик стаскивали вещи, бумаги. Суета. – Я ребенка нашла. Куда его? – Эээ, нет-нет. В медсанбат везите. Видите же, мы переезжаем. – А как найти-то этот медсанбат? – Вон машина стоит, попросите водителя, может и подбросит. Он туда как раз собирался. Водитель дал добро и даже велел ребенка в кабину посадить. Александра распахнула дверь кабины, там уже сидела старушка. – Ох, завшивленный, чай! – брезгливо отстранилась она от дитя в лохмотьях, – Бери в кузов. – Ща пешком пойдешь, – резко и и глухо осадила Шура, и сунула ребенка на сиденье. Водитель только покосился. Александра забралась в кузов, спряталась от пронизывающего ветра за кабину. А у медсанбата – столпотворение. Как будто все жители городка собрались здесь. Искалеченные войной, израненные люди сидели на улице на снегу на своих мешках, на свернутых телогрейках. Персонал с измученными глазами, многолюдье, окрики. Разговоры только о том, что нужно сделать, чтоб остановить фашистов. Александра, держа ребенка за руку, обвела толпу глазами. Место ли здесь ребенку? До девчонки ли будет этим докторам? Да и в этом ли причина? В том ли, что тут такое творится? А может причина в ней самой? Этот ком так и не покидал глотку. Встал так, что Александра не могла нормально говорить, только шипела. А может и не зря поймала она девочку? Может так и надо? Судьба. Что там с отцом на фронте? Вон сколько поубивало. А она совсем одна. Александра развернулась, держа девочку за руку и направилась к дороге, чтоб поехать обратно, к той избе за станцией, где их временно поселили. Страшно – за такое по головке не погладят. Но Александра всегда была отчаянная, да и обстоятельства, можно на них свалить ... Может потом и сдаст, а сейчас девочке лучше быть с ней. В избе спала лишь Зинаида, остальные – на смене. – Ну, вот и пришли, – она разматывала девочку, – Тут поживем, ладно, фронтовичок? Со мной. Сейчас картошки поедим, киселя тебе сварганю. Любишь кисель? И девочка кивнула. – Вот и хорошо. Малиновый. И повидло у нас есть сладкое. Садись сюда пока. Нут - ка, сымай свои портки драные. В избе тепло. Александра начала раздевать девочку, раздевала и приговаривала. Лохмотья ребенка пахли керосином. Но чем дальше она раздевала, тем больше замолкала – красные пятна на обтянутых кожей костях, расчесанные до крови ссадины и язвы на теле ребенка ужасали. Шура замерла, разглядывая малышку, потом быстро достала из чемодана свое новое летнее платье, нежно завернула в него девочку, посадила на руки и прижала к себе. Откуда-то из глубин охладевшего и огрубевшего от жизненных невзгод сердца тонкой теплой струйкой выплывала материнская нерастраченная нежность. – Милая ты моя, милая. Как же так-то? Как же? Ну, ничего-ничего, – ком уходил, пришли слезы, а с ними и решение, – Ничего, дочка. Мы с тобой и полечимся, и поправимся. Теперь я с тобой, милая. Я – с тобой. *** Война шла почти год. Детдом жил своей жизнью. Здесь был глубокий тыл, но и дети, и взрослые, знали о войне хорошо. И не только по политинформациям райкома и местных комсомольцев, не только по сводкам радио. Через их поселок проехала, прошла, пробрела огромная масса беженцев и эвакуированных. Эти люди привозили войну в своих глазах, она была в трагедии тысячи судеб. Война давно перестала быть абстрактным понятием, она коснулась каждого. Баба Матрёна плакала и молилась каждый день. Не было сведений о Серёже – о внуке. Осенью писал, а с зимы перестали идти от него письма. От сына хоть редкие, но были, последнее в марте, а от Серёжи – нет. И похоронки – нет. Она слегла. Люба была рядом. Также, как когда-то её баба Матрёна, отпаивала бабушку отварами, заставляла – "съесть хоть ложечку", лечила. – Как думаешь, Люб, живой? – выдыхала старушка. – Не сомневайтесь, баб Матрен, просто, ждите. Что нам ещё остаётся? – подумала и добавила, – И молитесь. Пусть силы на молитвы у Вас будут. Раньше б так не сказала, а теперь ... Люба стала совсем другой. Очень изменила её война. Теперь она стала заместителем Ангелины. И не хуже той могла требовать, повышать голос, добиваться. Она кричала в райкоме, добивалась помощи от колхоза и завода, не стесняясь входила во все двери. Они не голодали. Нет, избытка, конечно, не было – времена не те. Но дети их детдома трижды в день питались. По весне колхоз выделил им двух коров, и дети были обеспечены молоком. Были у них куры и свиньи. Люба не прекращала поиски дочки. Она отправляла запросы в обкомы и детские дома, но результата не было. Она наведывалась на Главпочтамт Молотова, но и там – тишина. Заезжала туда и Ангелина, когда ездила по делам. И вот однажды привезла она письмо. Писала женщина. Писала о том, что при эвакуации подобрали они на станции девочку, отдаленно по описаниям похожую на ту, которая описана в объявлении, увиденном ею на одной станции: кофта синяя, туфли черные, примерно четыре года. Но сказала, что зовут ее – Ира. Люба запереживала, засобиралась в Макарьев, в область Костромскую. Ира – Оля..., когда говорит ребенок, не произносящий "р", поди разбери. Возможно – это её Олечка. Как-то одна приехавшая за ребенком женщина, дарила ей свое пальто. Люба отказалась, не взяла. А потом обнаружила пальто на подоконнике рядом с кабинетом. Это пальто сейчас она и надела. Добиралась долго. Опять поезда, вокзалы. В Макарьев пришлось ехать на попутках, а в деревню, где проживала эта семья – на тракторе, весна разбила дороги. Люба вымоталась, но добралась. Ещё издали увидела тот дом. Толкнула плечом калитку – в ухоженном дворике пусто, домотканые полосатые половики пестрят на верёвке. Люба постучала. Быстрые детские шаги протопали к двери, она открылась сразу, без вопросов. – Мне Смородиных. Это здесь? В дверях – худенькая девочка, а позади её ещё дети, четверо. – Здравствуйте, – из-за шторки вышла молодая женщина. Молодая, а волосы с седыми прядками, как у старухи, – Вам Валентину, но она в рейсе. Будет завтра к обеду. – Мне Галину, я по письму. – Ах, – женщина всплеснула руками, – Неужели приехали!? Ира, Ирочка! Она схватила за ручку одну из притихших девочек – курносую в веснушках на тоненьких ножках. – Ира, посмотри, это мама? Наверное, надо было спросить у Любы. Девочка уткнулась в цветастый подол хозяйки. А Люба устало уселась на скамью, ведро стоящее на ней брякнуло. – Нет, Вы ... Мы ошиблись. Это не моя дочка. – Не Ваша? Вот те и на... Жаль-то как. Значит, зря ехали. Это я виновата. Простите. – Ну, что Вы! Спасибо Вам большое... – Оголодали, чай? Давайте самовар поставлю. Кашу сварю... – Мама, каши, каши..., – закричал мальчик лет двух. – Нет, вы ели уж сегодня, – махнула мать, – Нету больше, – а потом повернулась к Любе и тихо шепнула, – Голодаем мы, дети постоянно хотят есть, а у меня уж ниче и не осталось. Люба достала из сумки оставшийся хлеб – половину буханки, банку тушёнки, сахар. – Это вам. – Ну что Вы! Не надо! Люба все же отдала. Она возвращалась. В Макарьеве ей очень долго пришлось ждать поезда, почти целый день. На улице было тепло, она сняла пальто, повесила на руку. Случайно забрела на импровизированный базар. Здесь, в основном, меняли. А у нее перед глазами – голодные детские глаза детей Смородиных. И пришла мысль. – Сколько за пальто дадите? Подаренное ей пальто было добротное. Она вернулась в деревню к Смородиным с двумя килограммами муки, кусковым сахаром, луком и морковью. Галина плакала, благодарила, желала Любе – найти дочку. Они вышли во двор. – Галя, если доверяете, давайте я Иру заберу. Я в детдоме работаю сейчас, у нас не так уж голодно. Галя оглянулась на дверь, подумала секунду. – Нет. Коль, попала она мне, значит – судьба. Может и найдется мать ее, а коли – нет, так моя будет. Где четверо, там и пятый. Выживем. Это сейчас туговато, а скоро ведь лето, огород, да и война кончится. Ведь кончится? Они обнялись. Люба вернулась в детдом и к бабе Матрене ни с чем. – Не горюй, девка. Все не зря. Нет зряшнего в нашей жизни, – успокаивала теперь уж её баба Матрёна, – Кончится война, все дети найдутся. Только б кончилась. Немцам видно черт танки-то родит, прут и прут...прут и прут... Так и есть. Сводки с фронта огорчали. Но даже они вместе с детьми пытались помочь фронту – писали письма, рисовали рисунки, собирали посылки. Но могли они не так уж много, проблемы были и у них. Обком обязал райкомы партии и земельные органы выделить всем детским домам земельные участки из расчета не менее 10 га на каждых 100 воспитанников, оказать им помощь необходимой тягловой силой, недостающим сельхозинвентарем и семенами. Теперь Ангелина и Люба вооружились указами и требовали то, что причитается. Понятно, что райкомы и колхозы не тянули, понятно, что не везде и не у всех получалось то, что хотелось бы, но все же стало легче. Старшие девочки научились доить коров, ухаживать за птицей и свиньями. Мальчишки с удовольствием управлялись с данными им на время лошадьми, а Лёнька Рогожин вообще научился водить трактор и уже учил ещё двоих пацанов. Были жёстко распределены обязанности даже на малышей. Жизнь шла своим чередом. А ещё к ним приезжали помощники. Женотделы райкомов партии, партийные и комсомольские организации заводов слали своих представителей. Педагог Софья Белова так и осталась у них после такого приезда. Были и проблемы – очередная эпидемия тифа. Оказалось, он ушел не совсем. Периодически они садились на карантин. А жизнь преподносила новые испытания. В тот день на заднем дворе Люба с ребятами жгла костер, палили мусор. Во двор влетел семилетний Васек и прокричал: – Любовь Сановна, Любовь Сановна, Вас Ангелина Георгевна ищет. Москва звонит, Москва. Люба примчалась в их общий кабинет. – Люба, из обкома звонить будут ровно в час. Вызывали туда, но я сказала, что карантин у нас. – А что случилось? – не так уж часто им звонили из самого обкома. – Сказали, Москва на связи будет. Москва! Они сами там в волнении, по-моему. Люба этот час так и провела у телефона в ожидании. От обкома её направляли в Ленинград зимой, может какие-то вопросы к ней? Но там, вроде, все было хорошо. А если есть информация об Оле? Ведь столько запросов... Но почему Москва? Может что-то стало известно об Антоне? Писем от него так и не было. Но ведь, возможно, он её просто потерял, не знал, куда писать. Волнение не отпускало. В коридоре детдома творилось что-то необычайное. Уже пахло супом из столовой, уже дежурные накрывали столы, но никто не спешил туда. Ребята толклись у кабинета директора. Все заглядывали в дверь, шептали. – Москва...У Любовь Санны дочка нашлась... Уже не выдержала ожидания Ангелина, пошла разгонять детей, кормить обедом. Дети неохотно расходились. Так хотелось узнать – нашлась ли дочка? Ведь их тоже когда-нибудь отыщут, за ними однажды тоже приедут... Позвонили ближе к половине второго. – Слушаю. – Кто у телефона? – женский голос. – Прохорова Любовь – Переключаю, говорите. – Люба? Люба, здравствуйте, – голос мужской, отдаленно знакомый. – Здравствуйте, – Люба растерялась. – Это Миша, капитан. Помните, мы в Ленинграде вас с детьми провожали. – А, Миша! – Люба была очень рада его слышать, хоть уж и успела почти забыть эту мимолетную встречу. Столько всего произошло с тех пор. – Я так рад, что нашёл Вас. Так рад. – Я тоже рада слышать Вас очень. Вы целы? Как Ваши дела? – Да, все нормально. Но у меня мало времени. Мы на задание уезжаем опять. Я Вам звоню, чтобы сказать – я нашел того мужчину без рук. И кажется мне, что это именно тот, кто Вам нужен. Константин Петрович Ларичев. Он в Подмосковье сейчас, в Коломне, работает на заводе, пишите адрес завода, там и найдете. Представляете, какое время – люди без рук работают на заводах. Там парторг – Кизяков Павел Игнатьевич. Найдите его, он поможет. Скажете – по тому вопросу, что НКВД уточнял. Люба схватила карандаш, записала данные, благодарила. – Люба, Люба! Любочка, милая, подождите благодарить. Есть и трагичные новости для Вас. Так не хочется быть тем, кто об этом вынужден Вам сказать... – Антон... – Да. Он погиб, Люба. В первые дни войны... Люба, Люба, Вы слышите? – Да, я слушаю... Она ещё слушала. Уши слушали, но душа куда-то временно поднялась, смотрела со стороны на ту женщину, которая все ещё держит трубку телефона, стоит и слушает... – Видимо, похоронка Вас не нашла, Люба. Его подразделение – героическое. Вы слышите? – А что случилось? Что случилось там? Как погиб? – Сгорел в танке. Люба! Люба, мужайтесь, я соболезную... И простите меня... Люба медленно и тихо положила трубку. Казалось, если тихо-тихо она ее положит, можно будет притвориться, что этого звонка и не было. Не было звонка! И Антон жив, её Антон жив. Это просто послышалось... Антошка. Голубые глаза, челка на бок, ладная фигура, быстрые его движения и постоянная улыбка. Сгорел в танке ... – Суши сухари, Люба, будешь моей женой... Люба сидела и гладила черный телефонный аппарат, пока не зашла, шумно хлопнув дверью, Ангелина. – Звонили? Люба посмотрела на неё, поморгала глазами, перевела взгляд на аппарат и вздохнулась, как вскрикнула – захлебнулась от слез: а ведь и правда – звонили, звонили ... *** В Коломне так и получилось все, как обещал Михаил. Она нашла сначала парторга Кизякова, пожилого мужчину с тростью, и ей уже через полчаса, в кабинет парторга привели Константина Ларичева. Это был, действительно, он. Тот самый мужчина, с которым ехала она в вагоне в июле сорок первого. Она не удержалась, вскочила, обняла его. А вот он ее не узнал, смотрел растерянно. Рядом был и парторг. – Здравствуйте. Мы ехали с Вами в поезде, попали под бомбёжку под Оршей, наш вагон перевернуло. Помните? Мужчина молчал, сидел, уставившись в пол. А потом вдруг быстро поднял на неё глаза: – Так что, это ты была в красной кофте с девочкой? – Я! Я! – Люба рада была, что вспомнил. – А я думал погибла ты. Там ... – Нет, как видите, жива. Но дочка ... Олечку я потеряла там. Вот, ищу ... Константин закивал. – Была, была девочка, – он говорил медленно, вспоминал, – Одна совсем. Я-то быстро вылез, вот сразу же. Стали, значит, вытягивать всех, смотреть, кто живой, а кто ... сносить мертвых-то, значит, стали всторонку. Я-то как, нет ведь рук-то. Так мне на спину клали. А я так сваливаю ... А там смотрю лежит – кофта красная. Так и подумал, что ты это. А потом смотрю дочка твоя – ходит, ищет, значит. – Ходила? Ох...,– Люба натянуто улыбнулась, глаза ее бегали в нетерпении дальнейшего рассказа, а сердце вырывалось из груди – жива была, жива! – Ну, а потом, а потом что? – Значит, взял я ее. Ну, как взял...говорю, пошли со мной. И пошли мы к дороге, значит, машины ж там уж подходили. Смотрю – женщина с двумя мальчишками уж в кузове, ну, ей и поручил. А сам в другой машине ехал. Но потом на станции видел ее. А девчонки-то твоей нет уж с ней. Говорю – а где девочка-то? А она – значит, забрали на пункте, отправят, сказали, с детским садиком, как потерявшуюся. Только на автобусах ... Мужчина вдруг замолчал и жалостливо посмотрел на парторга. – Не виноват я. Бомбили тогда сильно. Говорят и автобусы на дорогах бомбили. Кто знает, жива ли теперь. – А женщину, женщину эту как звали? – Так ведь не спросил я... Люба ещё спрашивала о том, как выглядела женщина, какого возраста её мальчики. Но мужчина мало что запомнил. С такими данными найти женщину было невозможно. Но все равно Люба была довольна информацией. Сердце трепетало. Олечка жива! Была жива! И, вероятнее всего, была эвакуирована с каким-то детским садом. Она будет искать дальше! Будет! И в конце концов найдет! Ее девочка жива! Просто поиски её не закончены, но все, казалось бы, непреодолимые препятствия не остановят её. Ничто не способно перекричать материнское сердце, а оно бьётся тревогой и святой надеждой. Оля, Олечка! Я найду тебя, дочка! И опять на всех станциях: " Ищу дочку... Возможно эвакуировалась с детским садом из Орши или пригорода..." *** В ожидании рейсов день ото дня народ накапливался. По зашарканному полу кружили дети, матери окликали их, в углу солдатики ели яйца вкрутую, устроив стол на скатанной шинели. За маленьким окошком кассы сидела Александра. Когда их перевели сюда, когда выяснилось, что у нее теперь дочка – оставили её работать на станции под Серпуховом. За ее спиной на двух сдвинутых стульях играла дочка. – Я тебе по русски сказала – нет билетов! Отстань, дед! – Шура прикрыла фанерой окно кассы и обернулась к дочке. – Даш, есть-то хошь? – Неет,– дочка подошла к ней, забралась на колени. Не так часто мама была свободна. – Чего так? Никак не откормлю тебя. Так вот и вырастешь худосошная. Эх, медку б тебе! Да нету нигде. Ни найду никак. Видать, и пчелы от войны проклятой улетели. Она раскачивала дочку на коленях. Девочка её заговорила не сразу. И когда потребовалось ее регистрировать, Александра написала – Клава, и свою фамилию. Так звали ее мать. Проблемы при регистрации были, и Александра безбожно врала, что дочку теряла, а потом нашла. Проверить это было трудно. Врачиха, к которой тогда привела Шура дочку, сказала – у девочки шок. Сказала, нужно несколько месяцев, чтоб заговорила. Только вот не права оказалась врачиха – дочка заговорила уже через месяц. А случилось это совсем неожиданно. Поселили их в железнодорожном домике за станцией. Совсем худой домишко. С ней были ещё две женщины – стрелочницы, правда потом одна ушла, обиделась на Шуру. А та, и правда, за словом в карман не лезла. Единственное корыто не отдала под стирку, сказала – дочку в нем купать будет. Поссорились. Осталась с ней только пожилая Вера Григорьевна. Она охотно оставалась с девочкой. – Дверь! Дверь закрой! Клаву купаю, – Вера выглядывала из-за печи. Александра тогда вернулась со смены. – Ой, давай-ка, я сама. Соскучилась... Александра расстегнула ремень, фуфайку. Пора уж её и совсем снимать – весна, тепло стало. Нырнула за печку, где в корыте сидела довольная дочка. Вера ушла. Корыто стояло на табурете у самой печи, поближе к теплу. В нем сидела намыленная довольная дочка. На горячей плите стояло ведро. – Не вертись ты, горе мое, обожжешься, – на Александру уже летели брызги, она схватила дочку за руку, – Не дури. Сейчас голову будем мыть твою кудрявую! Эх, кудряшка ты моя! И вдруг дочка произнесла что-то, что Александра даже не сразу поняла что? – У-даш! – Что? Что-что? Ты говоришь? Может скажешь, как тебя зовут? – У-даш..., – опять произнесла девочка и ударила ладошкой по воде, обрызгав Александру, но та и не заметила этого. – Даша? Так ты Даша? И дочка кивнула. Вода брызгала на плиту, шипела громко и весело. Отросшие кудряшки вились от влаги и чистоты, вместе с водой струились по чистому детскому лобику. Александра поставила дочку в корыте и поливала чистой звенящей водой. Она стояла мокрая, розовая, прелестная в детской своей наготе. Совсем не такая, какой нашла ее Шура. Ушла костистость, синева, порозовела кожа, залечились ранки. Александра ласково пошлепала дочку и, сняв с веревки теплую простынь, с головой укрыла её. Подхватила под коленки, понесла на кровать. – Ой, потяжелела ты. Мамка не подымет... Она посадила её на койку, начала вытирать голову. – Мама, – произнесла девочка. Александра называла себя мамкой или матерью, мамой – не называла никогда. И тут услышала именно – мама. – Ох, – она присела рядом, – Говорунья ты моя. Скажи ещё что-нибудь. – Мамотька, – сказала дочка и обняла ее. У Александры навернулись слёзы. Ну вот, теперь и имя известно, теперь и заговорит. Слава Богу, все налаживается у них. Домой бы ещё вернуться. Уж скорей бы эта война кончалась! Но война все шла и шла. Вот уж год. Александра продолжала работать на станции, Даша была рядом. Она говорила так, как положено говорить детям в ее возрасте. Сказала, что маму её зовут Юба, папу – Атон. Но в планах Александры не было – искать ее родителей. Для нее это было чем-то нереальным. Где их отыщешь? Да и не нужно ей это. Даша – ее дочка. Вот кончится война, вернутся они в родной Гомель. А может и отец вернется, будет у Даши добрый дедушка. И столько всего хорошего будет у них. Будет дочка учиться и расти – на радость ей. А потом пойдут внуки... Есть у неё теперь и смысл, и цель, и огромная материнская любовь к этой чужой, но ставшей такой родной для неё девочке. И пусть только кто попробует сказать, что дочка ей – не родная! Пусть попробует! *** Ангелина возвращалась из района, с заседания парткома. В руках – завернутая в тряпицу рама: не то картина, не то журнал. Какой-то тревожный детский гул почувствовала она в коридоре. – Ангелина Георгиевна, там за Васяткой приехали, – в коридоре встретила её Софья Игнатьевна. Ангелина шагнула в кабинет директора. У стола, застеленного белой бумагой сидели двое – Люба в мужском, великом в плечах пиджаке и мужчина средних лет в военной гимнастёрке. Пустой рукав его был забит в карман, на коленях пилотка. – Васю вывезли из Белоруссии, из Минска. Документов при нем не было никаких, имя назвать свое не мог. Это мы тут его Васильком назвали – за глаза синие, понимаете, – тихо говорила Люба, – К нам многие приезжают, но не всегда детей находят. Детдомов сейчас много, – Люба говорила медленно и напевно, крутила в руках чернильницу - непроливайку. Ангелина понимала её. Они так устали от того, что родители приезжали и уезжали ни с чем. Вот и Люба ездила по детдомам в поисках дочки и возвращалась одна. Возможно, опять такой же случай. А так хотелось бы, чтоб дети находили родителей! – Да, понимаю. Уж три года прошло, вырос ведь. И мне б узнать его, найти бы. Он на мать похож. Погибли жена с дочкой, осколками бомбы во дворе прямо посекло, а Митька дома спал, – с грустью говорил мужчина, – Сказали соседи – в детдом его забрали, вот пути и привели к вам. Ангелина присела, знала – Васю уже привели. Он там, в коридоре, в окружении детей, которые так ждут, так ждут, что Васю заберут, а потом и их тоже. Их отцы – герои обязательно тоже приедут за ними. – Сейчас нам его приведут, – Люба посмотрела на Гелю. Ангелина вышла в коридор, взяла за плечи притихшего Васю, ввела в кабинет. Сверху двери – стекло, дети уже залезли, тёрлись расплющенными носами. – Здрасьте, – выдохнул Васька и уставился в пол. Ангелина подтолкнула его ближе. За дверью – голоса: – Чего там видно, Витька, чего? – К столу подошёл, стоит, – комментировал Витька. – Что ли не узнал отца? Я б сразу узнал ... Военный смотрел на мальчика внимательно. А потом расстроенно опустил взгляд. Нет, не сын. Не он. Он разволновался, не знал, как сказать это мальчику, посмотрел на Любу, ища поддержки, покачал незаметно головой – нет. И тут Вася тихо заговорил. – Я помню, как мы с тобой ловили рыбу на речке. В кабинете и коридоре все притихли, слышен был шелест листвы за окном. – А что ещё помнишь, Вась? – осторожно спросила Люба. – Железную лошадку. – Лошадку? – Да, с педалями такую. Ты купил мне..., – Вася посмотрел на мужчину. Он искал точки соприкосновения, он так старался. Молчал, мучительно вспоминая хоть что-то. Сержант разволновался ещё сильнее, мял пилотку, смотрел то на Любу, то на мальчика. Люба понимала, Вася – не его сын, он вспоминает о ком-то другом. И тут мужчина повернулся к Васятке и спросил: – А собаку нашу помнишь? Вася сморщил лоб, пытался вспомнить, но громко выдохнул: – Не помню, – для него все рушилось навсегда. – А песню, песню нашу помнишь, какую мы пели с тобой? Васятка поднял глаза и тоненьким голоском запел: – Расцветали яблони и груши, Поплыли туманы над рекой. Военный подхватил. – Выходила на берег Катюша, На высокий, на берег крутой. Лицо Васи просветлело и они тянули уже в два голоса – неумелый мальчишеский и хриплый мужской. Люба не в силах смотреть на это встала и подошла к окну, смотрела сквозь слёзы на детдомовский двор. – Он узнал его, узнал, – послышались детские голоса за дверью. – Ещё б не узнать, я б тоже сразу узнал... Сержант решил забрать Васю. – Будет моим, – сказал и так глянул на Ангелину и Любу ... Уже на улице Вася спросил новоявленного отца: – А как меня звать-то? – он слышал историю о том, что не назвал своего имени и нарекли его уже здесь, в детдоме. Глаза сержанта лишь на секунду растерялись. – Так Васяткой и звать. Угадали. А ещё брат у тебя есть – Митька. Мы и его тоже найдем. Васю с сержантом проводили, оформив все бумаги. Ещё один ребенок нашел отца. Ангелина и Люба утирали слёзы в директорском кабинете. – Мы все правильно сделали, не сомневайся, Гель. – А я и не сомневаюсь. Просто ... просто устала, наверное. Устала быть сильной, – она улыбнулась натянуто, отгоняя слезы, – Представляешь, сегодня на парткоме носом заклевала, уснула – стыдоба. – Отдохнуть бы тебе, Гель. – Кончится война, отдохну, – махнула рукой и переключилась на дела, – Люб, дело есть – в партию тебе вступить надо. – Мне? Зачем? – Ну, как зачем? У нас партийная-то только я. – Гель, молюсь я с Матреной на пару. Какая партия? – И дальше молись. Не говори только никому, – Ангелина разворачивала привезенный из района портрет. Развернула и посмотрела на него внимательно, сказала задумчиво, – А в партию вступить надо, Люб. Куда сейчас – без партии? Она и народ на Победу ведёт. А нам с тобой пример подавать нужно. Верить нужно и в него, как в иконы ... Она повернула к Любе черно-белый портрет. На фоне серого знамени с серпом и молотом с портрета смотрел Иосиф Виссарионович Сталин. *** К зиме 43-го Александре дали комнату в двухэтажном доме. Совсем маленькую, вмещалась туда кровать, на которой спали они вместе с Дашей, сундук и шкаф. И все равно Шура была рада очень. Тут и кухня есть с плитой общая. Туалет – во дворе, колодец прямо рядом с домом. Хорошо. А ещё зимой в их пригороде открылся садик. Шура с трудом доверила Дашу воспитателям, переживала, но водила – в садике кормили детей бесплатно, а это очень хорошо. Сама она так и работала на станции, сейчас было там студено и неуютно. Она плела дочке косы, поругивая непослушные ее кудряшки, наставляла по утрам. Дочка её была одета и обута хорошо. За этим Шура следила. Выменивала кое-что на продукты с карточки, хоть сама и не доедала, покупала на базаре хоть и ношеные, но добротные вещи. Обнадеживали вести с фронта – наши погнали фашистов от Москвы, не отдали Сталинград и, говорят, блокаду Ленинграда сняли. Может и ее родной Гомель скоро освободят? Пришла похоронка на отца. Умер от ран в госпитале. От ран! А её рядом не было. Шура плакала горькими слезами. Отца она любила очень. Дашенька радовала успехами, баловала ласками. Совсем не похожа была она на неё – часто думала Александра. Она пацанкой росла, а Даша – нежная, вдумчивая и умная не по годам. И когда находило на Александру буйство, начинала она покрикивать, ругаться, Даша молча садилась в угол, смотрела на мать немного укоризненно, сморщив лобик, но с какой-то грустью, будто жалела её, такую непутевую. – Ох, Дашка! Другая ты у меня, другая..., – успокаивалась Александра. – Мам, а когда у меня день рождения? – Так первого июня, – Александра выправила уже Даше метрику. – Значит я летом родилась. А папа мой где, на фронте? – Да, погиб папа. – Жалко, а я помню его немного... – А ещё чего помнишь? – Твою кофту красную и свои туфли черные. Были у меня? – Были. Чего только у тебя не было... – И Кольку помню. Он меня от бомбы спас, когда она в нас попала, еду мне давал. И Шура понимала, что Даша вспоминает мальчишек - фронтовичков. И все бы хорошо, да вот Зинаида подбросила головную боль... Да такую... Однажды на станции забежала к ней знакомая вагоновожатая. – Здорово, Шур. Тут Зина письмо тебе просила передать. Держи. Зина работала тоже на железной дороге, на станции километрах в сорока от них. Александра развернула жёлтый лист. Внизу листа синими чернилами рукой Зинаиды четко написано: "Шур, не твою ли ищут" А на самом листе выгоревшее объявление, каких на станциях сейчас было полным полно: "Ищу дочку. Зовут Оля, фамилия – Прохорова. Кудрявые локоны. Может назвать себя Кудряш. Потерялась при бомбежке под Оршей. Была одета .... Писать ... – Главпочтамт Молотов" Ну и чего? С ума сошла Зинаида. У неё никакая не Оля, а Даша. Девочка сама назвала это имя. Мало ли у кого кудри, мало ли черных туфель. А они были, задрипанные, рваные, но да, на Даше были черные туфли в лютый холод. Было и платье, похоже, что черно-белое, но там разве понять было цвет – одни лохмотья. Да и не кудрявая она вовсе была – стриженная под мальчишку. Александра раздражённо сунула объявление в карман, смяв его, и продолжила работать, почти забыв об этом. А когда вспоминала, тронув карман, решала, что выбросит. Как только вышла в уборную, бросила объявление в яму. Не нужно оно ей. Это не про Дашу. В эту ночь Александра так и не уснула. Она смотрела на Дашу, освещённую лунным светом, гладила её завитки, вспоминала строки объявления. "Может назвать себя – Кудряш..." Как она сказала тогда, когда первый раз заговорила? У-даш... Кажется, У-даш. Очень похоже, что дочка назвала себя именно Кудряш, а Шуре послышалось – Даша. Господи, да что ж это! Неужели.... Нет... Забыть, и жить дальше спокойно. Но уснуть не получалось. Мысли шли и шли по кругу. Вечером этого дня как бы невзначай, она позвала дочку: – Оля! Даша резко оглянулась. – Мам, ты чего? Какая Оля? И Александра опять успокоилась. Не про её это дочку! Не про её... Но ... Через пару месяцев в Серпухове, куда поехала Шура по рабочим делам, она сняла с доски такое же объявление. И чего ее, дуру, понесло читать эти объявления? Но ноги сами пошли. Она просмотрела все глаза, стояла у одной стены, у другой – и нашла то, что искала. Положила листок в карман. Это каково же отчаяние ищущей матери, какова ж надежда! На всех станциях... Шура плакала ночами то от жалости к себе, то от жалости к этой потерявшей дочку матери. Она потемнела лицом, осунулась, ныло сердце. И, наконец, решила. Ни чем мучиться – лучше написать. Не бывает таких совпадений. Сколько детей война растеряла! Сколько оторвала от матерей! Она напишет – ей ответят, что не та девочка, и опять будут жить с Дашенькой они спокойно. Так и будет. И полетело в Молотов письмо. А там в каждой строке и даже между – надежда: наверное, не она, не ваша, не похоже, чтоб ... В конце – телефон начальника их станции. Отправив письмо, Александра успокоилась. А когда прошло время, а ответа так и не последовало – расслабилась вообще. Ну, значит, нашлась та девочка. А может уж и мать сгинула. Время нынче такое – трудное, военное. *** Миша звонил уже напрямую в детдом. Звонил, когда появлялся в Москве. – Люба, как Вы? Чем помочь могу? И Люба просила разыскать Серёжу, внука бабушки Матрены. Она уже понимала, что нравится Михаилу, но сердце её ещё ныло по Антону, уж слишком свежа рана. И вот опять звонок от Миши. – Люба, хочу увидеться. Но сейчас никак не могу приехать к вам. Я так хочу видеть вас, Люба. Есть новости. Полк Сергея попал в окружение и сейчас все числятся, как без вести пропавшие. Может – и погибли, а может – в плену. И как такое рассказать Матрёне? Люба помалкивала, обнадеживала бабушку. Это письмо Любе передали с оказией в детдом. Всего одно письмо и было-то на Главпочтамт, тогда, когда ездила в Макарьев. А это – второе. – Баб Матрена, мне женщина написала, что девочку нашла. Я звонила, но она завтра только дежурит, завтра с ней говорить буду. Я не доживу. Не доживу, баб Матрен. – Нут-ка, нут-ка! И дуги гнут с терпеньем, а не вдруг. Вот и ты потерпи. Даст матерь Божья, так и поговоришь. Баба Матрёна всегда успокаивала. Рано утром Люба уже звонила по номеру телефона из письма. И никак не могла дозвониться. Она продолжала заниматься рабочими делами, пыталась отвлечься, но искусала себе губы, измучилась, пока Ангелина не отругала её как следует. – Чего ты себя накручиваешь! А потом криком кричать будешь! Тебе ль не знать, сколько ошибок сейчас! А тут – всего лишь предположение. Женщина вон и сама пишет – всего скорей это не ваша дочка... Лишь к двенадцати дозвонилась. Ответил мужской голос, а потом очень долгая тишина. И вот, наконец, голос той, что написала письмо. Нервный, с хрипотцой, грубоватый. – Але! – Здравствуйте! Я получила Ваше письмо, меня зовут Люба. – Да я уж поняла, что это по письму. Ну, и чего? – Как чего? Я ... я так рада, что Вы написали. Спасибо огромное. Я приеду к Вам сама, дайте только адрес. И лучше домашний, а не станции. – А с чего Вы решили, что это Ваша дочка? Люба совсем растерялась. Не ожидала такого. Женщина сама написала, а теперь... – Как с чего? Вы же написали – кудрявая, туфли черные... – Да мало ли кудрявых девочек. Совпадение, может. Даша у меня, а не Оля... Любе хотелось кричать, но она взяла себя в руки. Нельзя, нельзя сейчас. – Александра, я поняла – Вы не хотите расставаться с девочкой. Тогда ... Тогда зачем Вы написали? В трубке раздалось какое-то ругательство, а потом длинный гудок – на том конце трубку положили. Люба тоже опустила рычаг, тяжело вздохнула. У неё есть опыт, надо набраться терпения. Она набрала опять. Трубку сняли тут же и заговорила Александра первая. – Хорошо. Давайте просто встретимся. Не надо приезжать домой, – сказала громко и безапелляционно. – Я согласна, – Люба говорила спокойно, почти ласково, – Говорите, где? – Где? Ну, давайте в Серпухове. Там площадь есть центральная, а посреди её Гостиный двор. Я возле дверей буду. Скажем в воскресенье, в двенадцать. – Нет, Александра. Я нахожусь в Перми. Я не успею. Билетов может не быть. – Хорошо, тогда в следующее воскресенье. – Ох...долго, но давайте. В двенадцать буду вас ждать там. С дочкой приезжайте. И знаете, Вы правы. Может это и не она. Столько сейчас потерь... Какое-то странное ощущение осталось у Любы от этого разговора. Она не понимала, почему женщина разговаривала с ней так грубо, почему бросила трубку? Но чем больше она думала, тем больше начинала понимать. Ребенок так долго с ней, с той женщиной. Она не хочет с ним расставаться, он ей дорог. Как дорог им каждый ребенок детского дома, как дорога стала Ирочка Галине, как полюбил сразу сержант их Ваську, как спасала саму её бабушка Матрёна. Нет, связи родственные не главные тут. Есть ещё что-то другое. Любовь к детям, материнская, отцовская – это дар, Божественный дар. И если человек получил его, он светлеет, он не хочет, не может жить без него. А ребенок – это любовь, ставшая зримой. А потеряв, теряешь себя... И чем больше Люба об этом думала, тем больше понимала эту женщину. Она рассказала о своих мыслях бабе Матрене. Та лишь кивала, а после молилась, стоя на коленях. И Люба подошла и встала на колени тоже. – ... Во имя Матери, и дочери, и святой материнской любви. Аминь. *** До площади в Серпухове Шура добралась вся взмокшая. То ли от волнения, то ли от того, что в фуфайке, подпоясанной широким солдатским ремнем было уже жарковато. Она шагала по весенней широкой улице одна, без Даши. Приехала она с тёткой Верой, и оставила их у знакомой. Было страшно вот так сразу брать с собой дочь. Надо было приглядеться, поговорить с новоявленной её мамашей. Даша вообще ничего не знала, не должна знать до поры до времени. Руки Александры потели, она ничего не замечала вокруг, немного постояла на просторной площади, огляделась. На большом центральном здании надпись – бомбоубежище. Ещё не сняли, хоть Серпухов уж давно не бомбили, фронт отступил на запад. За высокими стеклянными окнами и на самой площади сновали люди, здесь был рынок, торговые ларьки. Не так-то просто здесь встретиться с незнакомым человеком. Было ещё очень рано, почти два часа до времени встречи. Александра специально пришла раньше, уже не терпелось решить этот вопрос, раз и навсегда унять душевную боль. Она решила зайти внутрь и сквозь стекло высоких окон смотреть на площадь. Она сразу увидит озирающуюся женщину. *** У них на Урале ещё лежали снега, а тут мостовая была почти сухой. На площади копошились сизые голуби. Люба любила весну, но до весны ли теперь. Ангелина в последний момент натянула на неё свое пальто с большим отложным каракулевым воротом, и теперь Любе было жарко. С маленьким аккуратным чемоданчиком, она направлялась на центральную площадь, где, возможно, увидит дочку. Но нельзя, нельзя надеяться сильно, чтоб потом не упасть от боли, чтоб опустить эту ситуацию потом. Сколько таких мук видела она! Когда падали матери на пол у них в детдоме от того, что надежды их – найти именно своего ребенка не оправдались. Надо, надо быть холоднее, но сердце клокотало все равно. Она приехала намного раньше. До двенадцати было ещё больше часа, но она уже шагнула на площадь. Быстро подошла к высокому зданию – Гостиный двор, бомбоубежище. Огляделась, она искала женщину с девочкой. Но сейчас никого не видела. Начала прохаживаться, смотреть на аллеи, ведь было ещё рано. Там она сразу увидит женщину с девочкой. Но как-то невзначай её взгляд упал на стеклянную витрину. Толпа хаотично двигалась, а среди нее – женщина немолодая, но и не старая, в фуфайке перетянутой широким солдатским ремнем. И тут нахлынуло воспоминание – сон. Но где же Олечка? Люба подошла вплотную к витрине, прижалась руками и все искала искала глазами ребенка, но его нигде не было. Она поняла – женщина тоже заметила её. Они смотрели друг на друга сквозь грязное стекло высокого окна: Люба на женщину с неровным лицом в язвочках от давней оспы, в фуфайке, перетянутой ремнем и рабочих сапогах, а Александра – на молодую женщину с небольшим чемоданом в длинном пальто и голубом берете. Обе смотрели с болью, с тревогой и вопросом в глазах. Обе одновременно направились навстречу друг другу. Сошлись на улице. Люба протянула руку, слегка дрогнувшим голосом произнесла: – Здравствуйте, вы же Александра? Александра вытерла руку об фуфайку. – Да, здравствуйте, Люба. Вы раньше пришли. – Да, прямо с поезда, – почему-то страшно было спрашивать о дочке, Люба озиралась, может она где-то здесь? – А как узнали-то меня? Я ж без дочки. – Не знаю. Наверное, я именно так Вас и представляла. – Давайте пройдемся, там скамейки есть, – предложила Шура – Давайте... – Я Дашку не привела, подумала – поговорим вперёд. Чего дитя мучить. Они шли молча, у обеих на душе было нелегко. Шура уже была уверена – Люба и есть мать ее Даши. У них был один взгляд – у этой женщины взгляд её любимой дочери. Тот, который ей всегда хотелось расцеловать у дочки. А сейчас, поймав его у чужой женщины, хотелось отвести глаза и убежать. – Расскажите, как потеряли-то. Они сели на скамейку, и Люба немного сбивчиво начала рассказывать, как эвакуировались, как долго искала, куда ездила, с кем встречалась... И чем дольше она рассказывала, тем трагичнее становилось лицо Александры. – А Вы как ее нашли? Где? – Под вагоном. Пацаненок в лохмотьях думали вначале-то, а хвать – девочка, – Александра рассказала свою историю. – Но кажется мне, была она не все это время с мальчишками, судя по ее воспоминаниям урывочным, была и с детским садом. – Она ли? Знаете, у нас в детдоме сколько таких встреч – приезжают, уверенные, что нашли, а оказывается – нет, не то дитя. Война .... – У вас там много детишек, да? – Много. – А чего ж Вы себе не взяли никого? Взяли б, чтоб успокоиться. – Так они все мои. Кого там выделишь? Да и не успокоит это. Своего ребенка всю жизнь искать будешь... И я буду всю жизнь, если не найду... Александра сменила тон, заговорила резче. – А у меня, понимаете, уж и не будет детей-то. Никогда не будет. Даша моя, уж и по всем документам. Привязалась ко мне, знаете, как любит. Ласковая она у меня. А Вас уж и забыла! – Александра, Вы не волнуйтесь так раньше времени. Посмотреть надо – может и не Олечка это... Тогда у Вас останется. – А если Олечка? – Шуре не хотелось говорить о внешнем сходстве,– Ведь она имена родителей помнит – Люба, Антон. Может и совпадение, конечно. Люба выпрямила спину, замерла. И Александра всем своим чутьем поняла, что женщина не откажется от ребенка, а она так надеялась... Думала, может, скажет – ну, раз так, раз хорошо ей с Вами, раз привыкла, а меня забыла, пусть уж и остаётся у Вас. Но сила любви этой матери была другой, она чувствовалась физически, витала тут, рядом, и была ничуть не слабее её любви. И Александра, почувствовав это, осознав, горько зарыдала, согнувшись, упав головой на колени. – Не отдам, не отдам! Моя она, слышите, моя! Прохожие оглядывались, шли дальше. Сколько слез принесла война, вот ещё одно горе. Люди привыкли к людским бедам. Люба сидела тихо, ссутулившись, сжавшись в комок. Неужели это её Олечка у этой женщины? Неужели она нашла дочку? Но были ещё сомнения... – Александра, не плачьте, не плачьте. Понимаю я Вас. Но ведь и Вы меня понять должны. Я...я... век Вам благодарна буду, если Олечку Вы мою спасли. Век благодарна... Вот и написали ... Значит, понимали, что значит – сердце материнское. Оно у Вас тоже такое же, настоящее материнское стало. Ведь не нашла бы я сама. Не нашла... Шура тыльной стороной рукава фуфайки утерла слёзы, быстро встала. – Пошли, она тут, недалеко, со знакомой. И они пошли. Александра шла решительно, быстро, Люба не отставала. – Подождёте во дворе. Я выведу её погулять будто. Посмотрите. Но она это, она, похожи вы. А потом познакомлю вас. Нельзя так сразу ребенку – мать, дескать, и не мать. Осторожно надо. Люба была согласна. За внешней грубостью Александры скрывалась материнская забота и нежность. Они подошли к частному дому. Люба, как и договорились, села на скамью возле калитки. Долго никто не выходил, а потом раздался нежный детский щебечущий голосок. – Мама, давай возьмём котеночка. Ну, пожалуйста, – как хорошо говорит, мелькнуло у Любы. – Иди, Даш, я подумаю, – в голосе матери волнение. Они выходили. Серое пальтишко, вокруг шеи шарф, светлая вязаная шапочка. Девочка вышла из калитки и уставилась на Любу. – Здравствуйте. А Люба не могла никак встать – онемели ноги. И ответить ничего не могла. Голова закружилась, захотелось лечь на скамью. Перед ней, немного повзрослевшая, стояла ... её Олечка. – Ты чего это, чего? – Александра присела рядом, взяла ее за плечи, – Ладно, ладно, не падай. Хорошо же все. Нашлась, нашлась твоя Оля. Люба немного пришла в себя, протянула руку дочке. – Ну, здравствуй. Они сидели обе на скамье, а перед ними стояла Олечка. Она переводила глаза то на Любу, то на мать. Женщина тоже была знакома, она видела ее раньше, она знает её голос, помнит, но ... Оля прижалась к Шуре – Мам, так мы пойдем гулять? – Погодь, Даш. Тут такое дело ... Такое дело ... – Пойдем, – перебила её Люба, – Пойдем погуляем, мне б вот только чемодан оставить. Александра подхватила чемодан, зашла в дом, а вместе с ней потом вышла пожилая женщина. Видать, хотелось глянуть на Любу. – Шур, может в дом? Перекусили б с дороги. – Нет, мы Оле... то есть Даше прогулку обещали, – отказалась Люба. Пока Оля-Даша лазала с другими детьми по бревнам в парке, они присели на скамейку. – Выросла как! Спасибо Вам, Шура. Расскажите, как живёте? Чего у вас по карточкам дают? Александра рассказала и о своей работе, и о комнате и о том, что дом их в Гомеле сгорел при бомбежке, как передали уже ей. – Говорят, трава уж на пепелище там выросла. Даже печки не осталось. А мы там с батей припасы в яме оставляли.... Похоронка на батю пришла. Вот и нет у меня никого и ничего – ни отца, ни дочки, ни даже дома. На станции останусь, наверное, коль не выселят. А может и вернусь...Теперь мне уж все равно Они помолчали. А потом заговорила Люба. – Шур, а что если ... А если к нам, в детдом. А? Нам так рабочие руки нужны. Материнские руки. Вы не поверите – дети прибывают, хоть и не отступаем уж. Столько сирот! Да и рядом с Олей будете, ну или ...в общем, не важно. Я, я – парторг там. Шура! Поехали!? – Так ..., – Шура явно не ожидала такого предложения, – Так а комната, а работа? – Я помогу уладить, если потребуется моя помощь. Главное, чтоб Вы захотели. У нас нелегко. Работы очень много, хозяйство держим, в колхозе работаем вместе с детьми. А живём – кто в селе, кто прямо тут – в детдоме, только комнаты общие, на несколько взрослых. Но это временно, пока война. – Ох, и не знаю... Говоришь, сирот много. Ну, разве что – помощь нужна, – уже настраивалась Шура, – А Даше-то когда скажем? – Надо сказать, Шур. Надо ... Не смогу я жить без неё, и ты не сможешь. Мы ж теперь, как родные. Даша подбежала к ним. – Сядь-ка, передохни. Даша, разговор у нас к тебе, – Шура присела перед дочкой, – Послушай-ка, ведь я тебя нашла, когда тебе уж пятый год шёл, а настоящая мама твоя – вот, – Шура показала на Любу, – Она долго-долго тебя искала, но никак не могла найти. Но вот нашла. Олечка посмотрела на Любу и вдруг сказала: – Я знаю. – Как это знаешь? – Я вспомнила, – она посмотрела на Любу, – Ты мне кофточку вязала, я помню. – Да, верно, дорогая. Можно я обниму тебя, я так долго тебя искала. Они обнялись, но Олечка ещё стеснялась, отвыкла. – А с кем я теперь буду жить? – спросила она. Шура посмотрела на Любу, а та быстро ответила, решив все за Александру. – Пока с мамой Шурой останешься, но вы приедете ко мне, как только мама уладит все свои дела. Я в детдоме работаю, там много детей, подружишься. А еще там и бабушка у тебя в селе живёт, Матреной звать. А я вас очень сильно ждать буду. Очень, слышите? – она посмотрела на Шуру, глаза той наполнялись слезами, она отвернулась, утирая их. Олечка пристально посмотрела на Любу. – Мы приедем, мы с мамой приедем к тебе, мамочка. И Оля – Даша опять помчалась к детям. Не было у нее трагедии, просто ещё одна мама появилась. *** Матрёна увидела Любу с огорода – одна идёт. Опять – неудача. Не нашла дочку! Вытерла скоро руки о фартук, побежала в перевалку встречать, успокаивать. Зашла в дом и с ходу: – Не на этот раз, так на следушший. Молодая ты, найдешь ешшо. Война кончится, и все будут по местам, как соловьи по гнездам. Вот увидишь. И только тут она глянула на Любу, та улыбаясь, смотрела на неё. Глаза-то не больные совсем. Баба Матрёна так и села: – Чё ли нашла? – Нашла..., – кивнула Люба весело. – Дак и где ж? – Приедут скоро с женщиной, которая стала ей второй матерью. Матрёна крестилась. – Ох, Любонька, ох! Какая награда тебе за все твои дела добрые, за муки и мытарства. Слава тебе Господи! Слава! – а потом подумала и добавила, – Оставила, надо же. А сила-то какая в тебе настоящая, материнская сила... *** Шура волновалась. Они подъезжали к Молотову. Встретят ли их? Здесь никого у неё не было, никого, кроме родной матери её дочки, кроме Любы. За окном буйная весенняя зелень лесов, голубые реки, засеянные поля. Будто и нет войны. Но война ощущалась здесь, в вагоне. В лицах усталых людей, раненых и покалеченных. И разговоры все только об этом, о сводках, о скорой победе. Вокзал огромный, с высокими шпилями даже испугал своей величиной. Найдет ли она там Любу? Они с чемоданом и мешком, и ещё с котёнком на руках дочки, которого она выпросила все же, уже вышли в тамбур, смотрели из его окна. И вдруг... Дети и подростки с плакатами у поезда, мелькнули перед их ещё движущимся вагоном, а на плакатах: " Оля и Александра, добро пожаловать домой!" Вагон остановился, Шура осторожно высадила дочку, спустила чемодан, огляделась. К ним бежала группа детей и взрослых. Среди них Люба в синем платье в цветок, нарядная и счастливая. – Добро пожаловать домой, – нестройный хор детей по команде худощавой женщины провозгласил громко. Александра не успела очухаться, как оказалась в объятиях этой женщины, потом ее обнимал какой-то подросток, потом ещё кто-то. Люба прижала к себе Олечку, стараясь не придавить котенка. Под своими руками почувствовала каждую ее клеточку. Дочка ее вернулась к ней, теперь уж навсегда вернулась. – Мамочка, – прошептала тихо Оля. А потом дочку обнимали все, тискали котенка. Александра растерялась – не привычная была к такому, а Даша - Оля улыбалась во весь рот, радовалась такой встрече. Маленькая девочка лет трех обняла Шуру за коленки и стояла так, прижавшись, пока шли объятия. Чемодан их подхватили, мешок тоже, девочку на руки подхватил парень – подросток, и Олю окружили и вели за руки толпой. Люба с Шурой немного отстали от всех. – Ну, напугали даже, – удивлялась встрече Шура, – Как тут у вас! – Да, у нас – большая семья. Вы привыкнете, Шура, хоть и не обещаю, что легко будет. – Да я привыкла уж переезжать, и тут свыкнусь. А что это за девочка маленькая совсем? – А, это Наденька, сирота, погибла мать в Ленинграде. Соседи нашли ее рядом с мертвой матерью. Просилась она очень, вот и взяли мы ее в последний момент. Скоро всех узнаете, у нас у каждого ребенка – целая история. – Люба, – Шура остановилась. Люба оглянулась на неё, тоже остановилась метрах в двух. – Что, Шур? – Давай уж на "ты". Чай, не чужие. Твоя Олечка. Надо, чтоб тебя мамой называла, а не меня. Пусть привыкает сразу. И это...прости меня, коли что не так. Боялась я потерять её очень. Люба рывком сделала пару шагов к Шуре и обняла ее крепко-крепко. – За что? За что прощать-то? Ты ж дочку мою спасла. Дочку! А потом найти помогла. Я жизнью тебе обязана, Шур. Век благодарить буду. Пусть обеих мамами зовёт. Это ты прости, прости меня тоже... Дети оглянулись, Ангелина остановилась, посмотрела на женщин. А потом махнула рукой, чтоб шли дети дальше, вели Олечку к машине. На вокзальной площади стояли и плакали в обнимку две матери одного ребенка. Им было о чем выплакать накопившиеся слёзы. Автор Канал Рассеянный Хореограф #ЖизненныеИстории