«…Двести солдат вплотную подошли к Мавзолею и бросили к его подножию двести знамён немецких армий, дивизий, полков. Позорных знамён агрессии, разбоя, насилия. Я видел прогрохотавшие мимо меня мощные самоходные орудия, танки, тягачи, машины — нашу силу, созданную руками народа. Я видел вблизи себя представителей армий стран, дружественных соседей. Я смотрел на клокочущую Красную площадь, на плотную стену москвичей, и думал: не забудет ли мир, человечество, чего стоила ему эта победа над гитлеризмом? Сделает ли человечество нашей планеты свой железный вывод из этой страшной — и для нас и для тех, кто её затеял, — войны? Не забудут ли люди, сколько за эти годы было пролито крови, сколько могил
Исчезнет мир в тот самый час, Когда исчезну я, Как он угас для ваших глаз, Ушедшие друзья. Не станет солнца и луны, Поблекнут все цветы. Не будет даже тишины, Не станет темноты… Нет, будет мир существовать, И пусть меня в нём нет, Но я успел весь мир обнять, Все миллионы лет. Я думал, чувствовал, я жил И всё, что мог, постиг, И этим право заслужил На свой бессмертный миг. Одно из последних стихотворений С. Я. Маршака (1963 г.)
По случайному совпадению в одном классе одесской гимназии с Борисом Житковым учился Коля Корнейчуков, в будущем — писатель Корней Чуковский. Пережив Житкова на тридцать с лишним лет, К. Чуковский оставил удивительные воспоминания о своём гимназическом друге. «Я принадлежал к той ватаге мальчишек, — вспоминал К. Чуковский, которая бурлила на задних скамейках и называлась "камчаткой". Он же сидел далеко впереди, молчаливый, очень прямой, неподвижный, словно стеной отгороженный от всех остальных. Нам он казался надменным. Но мне нравилось в нём всё, даже эта надменность. Мне нравилось, что он живёт в порту, над самым морем, среди кораблей и матросов. Что все его дяди — все до одного! — адмиралы