Иван рубил головы курам методично и уверенно.

Топор свистел, белое перо взметалось в воздух, а тупой хруст костей напоминал Кате звук её ломающихся рёбер.
— Спокойный, — процедила Катя, прислонившись к калитке. — Как масло режет.
Он швырнул обезглавленную тушку в корзину, вытер лезвие о штанину и обернулся. Его улыбка вспыхнула обнажёнными жёлтыми клыками и глубокой морщиной у левого глаза. Он перестал улыбаться, когда Катя подняла гильзу. Не выше, не ниже — на уровень сердца.
Иван шагнул вперёд, протягивая к талисману руку как к призраку.
— Откуда? — хрип вырвался сквозь стиснутые зубы.
Ленка застыла, вжавшись в забор, пока Иван приближался.
— Дядя, не трогай...— голос Ленки дрожал, превращаясь в писк. Она попыталась сделать шаг назад, но сандаль зацепился за камень, и она едва не упала.
Катя, вышла вперёд, закрывая её спиной, но Ленка уже не слышала её утешений — слёзы хлынули ручьём, смешиваясь с грязью на щеках.
Иван схватил Катю за запястье. Пальцы, пахнущие свежей курячьей кровью, впились ей в кожу.
— Глеб жив? Кто вы такие? — прошипел он.
Катя кивнула. Один раз. Чётко.
— Я Катя. Глеб, мой дядька. Недавно объявился. Сказал, ты поможешь нам, как тогда в Шатое помог ему...а иначе яйца отрежет. А это моя сестра, Ленка...
Иван хмыкнул, доставая из кармана пачку «Беломора». Синие глаза блуждали по её лицу, оценивая весь масштаб бедствия взглядом, каким он смотрел на гильзу-талисман.
— Ты знаешь, как форель нерестится? — внезапно спросил он, разминая сигарету. — Плывёт против течения, бьётся о камни. Потом дохнет у берега.
Катя поймала намёк, слепила зубы и смотрела на него взглядом загнанного зверя.
Тишину разрезал хриплый смех Ивана.
— Ладно, убедила. Потом всё расскажете. Идите в дом, там Людмила покормит и затопит баню. Воняете...прости, Господи, как выгребная яма. — Он швырнул окурок на землю, но тут же наклонился, поднял его и переложил в ведро. И да… будешь врать, вышвырну. Поняла?
Он достал телефон, набрал цифры и объяснил невидимой собеседнице, что требовалось сделать. Катя слушала разговор, оглядывала гиганта с ног до головы и никак не могла сложить одно к одному. С Людмилой он разговаривал совсем по-другому. Как нормальный человек, даже мягко и как будто с нежностью...
Когда они уходили, Иван продолжил рубить головы. Только теперь топор дрожал в его руках — едва заметно, тревожно.
***
Двухэтажный дом из тёмного дерева стоял на краю обрыва. Могучий, как и сам хозяин.
Два больших бассейна сверкали чистейшей водой, в которой форель металась в сетчатых садках, образуя непрерывное движение на поверхности. Даже ряды капусты на огороде стояли как солдаты на параде — одинаковые, без единого сорняка.
Дверь распахнулась, и в проёме возникла женщина. Полноватая, в цветастом платье и жёлтом фартуке, она напоминала печёное яблоко — румяная, круглая, с ямочками на щеках.
— Ох, голубушки мои! — голос её звенел, как колокольчик, — Заходите, заходите!
Она схватила Ленку за руки, присев перед ней так, что подол платья коснулся земли.
— А ты, я смотрю, красавица наша расплакалась! — Она вытащила из кармана леденец в форме рыбки, завёрнутый в блестящую фольгу.
Ленка, всхлипывая, взяла конфету, а Людмила, не отпуская её ладони, повернулась к Кате:
— А тебе, орлица, всю горечь с паром выгоним, да раны твои заживим! — Её пальцы ловко поправили Кате воротник, будто та была ребёнком.
Катя ухмыльнулась. Как-то в последнее время её погоняла стремительно меняются. От бляди до царапки. А теперь он чё... Орлица...»
— Иван-то мой— грубиян, да сердце большое и доброе. Вы его не бойтесь, он на вид только такой грозный дурачина! Где это видано, детей пугать...— Людмила махнула рукой, — Ну ладно, болтаю я! Вы проходите!
Катя, почувствовала, как что-то в груди дрогнуло и заскрипело.
Она повела их к столу, усадила на лавку, дала в руки Кате кружку с чаем, а Ленке — стакан парного молока.
— Вы пейте, а я схожу, баньку проверю.
Людмила, в холщовом халате и резиновых чапах, поддала на каменку. Брызги кваса с мятой шипели, взрывались в носу новых запахами, да так, что Катя съёжилась на верхнем полке. Лена сидела ниже, закутанная в простыню.
— Эх, голубки, молодые косточки прогреем!
Людмила махнула веником из берёзы и полыни, обдав их волной жара.
Она начала с младшей. Полила девочку настоем из чабреца. Пальцы её двигались, нежно. Расчёсывали спутанные волосы, вытаскивая грязь под ногтями. Девочка сначала вздрагивала, но потом засмеялась, когда Людмила, намыливая голову, сделала пенную корону:
— Царица банная! Теперь в пене купайся!
Потом настала очередь Кати. Веник замер в воздухе, когда Людмила увидела рваные полосы на плече и синий от отёка бок.
— Ох, касатка… — прошептала она, макая веник не в кипяток, а в прохладный настой, — Терпи, милая, сейчас травы подлатают.
Горячие листья скользнули по телу — не били, а гладили. Катя стиснула зубы, ожидая боли, но вместо этого по телу разлилось тепло, как от глотка самогона.
Катя сглотнула комок. Она неожиданно расплакалась, слёзы текли беззвучно, смешиваясь с потом. Предательски. Против воли. Она сжала кулаки до синевы, будто боль могла остановить позор. Не от боли — от этого нелепого, щемящего чувства, будто кто-то вытаскивает из неё занозы, копившиеся годами. Людмила, обернула её в полотенце с петухами, и прижала к себе:
— Вижу, вижу, пташка… Всё наружу выходит. Теперь-то легче? Ну что ты, милая...
Людмила обняла, как наседка крыльями. Её грудь, мягкая и пахнущая дрожжами, прижала так, что та задохнулась от неожиданности.
— Слёзы-то — они ржавчину из души вымывают. Вот у Ивана моего, после войны слёз не было. Глаза — сухие, как пустыня. Молчал как сыч, год. Со службы в церкви ушёл. Пока не нашёл в сарае котёнка… облезлого, с перебитой лапкой. Три дня выхаживал, молча. А на четвёртый — ревёт в голос, как дитя.
— Ты, орлица, не стыдись. Льётся — значит, живая. Только мёртвые не плачут.
А потом — прыжок в бочку с ледяной водой у выхода. Катя, крича от шока, вынырнула и увидела как Ленка, повторяя за ней, визжит и хлопает по воде ладонями. Людмила хохотала, держа на руках груду полотенец:
— Ну вот! Теперь, вы банным духом пропахли, никакая нечисть не пристанет!
Катя, обтирая мокрые волосы, вдруг осознала: в горле больше нет кома. Она потрогала рёбра. Будто и правда, меньше болят?!
Людмила толкнула их в предбанник, где на столе дымилась картошка в мундире и солёные грузди.
— Ешьте, сил набирайтесь. А я пойду, Ивану помогу. И ушла, напевая, оставив дверь приоткрытой.
Сквозь щель виднелась ферма. Форель прыгала в сетях, Иван чистил двор. И это было… пугающе своей нормальностью—«нормально».
— Ты меня обратно не отдашь? — спросила Ленка вдруг, и в голосе её не было страха. Только усталость. Как будто «обратно» было не местом, а состоянием.
— Нет, — сказала Катя тихо, — Теперь ты будешь жить со мной. Неважно где, но со мной.
Катя взяла сигарету и вышла на улицу.
Сигаретный дым стелился по двору, цепляясь за крапиву у забора. Она присела на перевёрнутое корыто, втягивая горький дым, и услышала, как со двора лился шёпот.
— Вань, да ты глянь на них, — Людмила говорила вполголоса,— Как родные за столом сидят.
Иван хмыкнул.
— Недолго они здесь. Катька — волчица. Уйдёт, и мелкую за собой утянет.
— А может, не уйдут? — Голос Людмилы дрогнул. Ты же сам видел... Как будто…
— Как будто наши? — Иван поставил кружку со стуком. — Лучше не придумывай! Глеб прислал — значит, знал, что приму. Никакие они не родственники ему. Врёт девка. Чувствую! Мы даже не знаем, чьи они, что с ними случилось...? Не щенки же...
Мы с Глебом не виделись много лет. Даже номера его нет. Я, как то звонил— абонент не абонент. Придётся разбираться самим... Это, если они довериться смогут. Не факт, Лима! Ты глаза их видела? Они же обе, поломаные...
— Помнишь, тогда у речки? — прошептала она. — Говорил: «Вот построим дом, нарожаем ребятишек». А оно… не вышло. Платим за грехи наши с тобой.
— Лимка, не плачь… — Иван охрип.
— Не плачу! Видишь — не плачу. — Она всхлипнула. — Просто… они же как подарок. Вымолили, значит! Даже если на время. Даже если…
Иван встал, брякнув ремнём.
— Ладно. Пусть остаются. Пока Глеб не объявится.
— Спасибо, Ванюш…
— Только ты… не привязывайся. Слышишь?
Катя затушила окурок о подошву. Дым щипал глаза, но это были не слёзы. Точно не слёзы.
— Ты тоже боишься? Что они… обманут?Ленка вылезла из бани, как котёнок-подранок. Босиком, в Людмилиной кофте до пят. Девочка села рядом, прижав колени к груди.
— Взрослые всегда обманывают, — Катя кинула камень в бассейн, пугая рыбу.
— Сначала кормят оладьями. Потом продают за пачку сахара.
— А если… — Ленка облизала губы, пахнущие мёдом, — если они не такие? Вон...она мне носки заштопала. Ахуеть! Да же?
Катя смотрела долго на смешную Ленку, и в голове всплывал подслушанный разговор Ивана и Людмилы. Особенно ярко подсвечивались слова про «своих и родных»
— Слышишь, ребёнок! Ты за языком-то следи. Маленькие девочки не должны так говорить. Хотя... согласна. Ахуеть, как хорошо! Давай ненадолго останемся. А там и глянем!
______________________________
В новом кодексе бывшей девицы с низкой культуры отказа не спеша, выписывая строки, появлялся новый пункт. Сначала жирным курсивом: «И медведя можно убить, главное — найти место, где кожа потоньше».
А потом, против воли, будто стыдясь собственной надежды, рядом появился новый. Лёгкий. Почти прозрачный: «Даже самые ржавые замки щелкают, если ты прикинешься отмычкой»
Сегодня, украденный со стола нож в кармане, лежал спокойно
Автор: Мария Алексеева
продолжение следует
#авторскиерассказы