Моей истории уже почти двадцать лет, но пришло и её время. Так долго храня случившееся в себе, я обрекала свою душу быть связанной с этой тайной. Теперь я хочу отпустить её, рассказать — не для того, чтобы кто-то поверил, а чтобы наконец перестала видеть тот дом во сне.

Мне было четырнадцать в то лето, когда я впервые почувствовала вкус настоящей свободы. Конечно, слово «путешествие» звучит слишком громко — мы с Дашкой просто поехали к её бабушке в приморский посёлок. Но для меня, выросшей в душном городе среди серых пятиэтажек, это было приключением.

Я помню, как мы сидели в электричке, раскалывая зубами тёмно-красные черешни и выплёвывая косточки в распахнутое окно. Воздух пах железом, пылью и чем-то сладким — возможно, цветущими липами за насыпью. Дашка смеялась, рассказывая, как её бабушка до сих пор топит печь, несмотря на газовую плиту, и как по ночам в саду стрекочут сверчки, громче, чем телевизор у соседей.

Бабушка встретила нас на станции — сухонькая, в выцветшем ситцевом платье, пахнущем лавандой и дымком. Её дом оказался маленьким, уютным, с кружевными салфетками на комоде и потёртым самоваром в углу. Мы даже не успели разложить вещи — сразу рванули к морю.

— Идём, я покажу тебе самое красивое место! — крикнула Дашка, увлекая меня по узкой тропинке вверх, через колючие заросли.

Солнце палило так, что в висках стучало, а под ногами крошился сухой известняк. Я уже хотела ворчать, но в тот момент тропа оборвалась — и передо мной открылось море.

Не то, что я видела на открытках. Не голубая гладь, а живое, дышащее чудовище. Оно било волнами о скалы внизу, брызги взлетали выше нашего обрыва, и я вдруг поняла, что если сделаю шаг вперёд, оно поглотит меня без следа.

— Нравится? — Дашка щурилась от ветра.

Я не ответила. Просто села на корточки, обхватив колени, и смотрела, как вода внизу меняет цвет от бирюзового до чёрного.

Это было начало лета, которое я запомнила навсегда.

Мы купались до посинения, загорали до волдырей, а вечерами возвращались по тихой улице, где в окнах зажигались жёлтые квадратики света. И каждый раз проходили мимо одного дома — серого, с облупившейся краской, с калиткой, которая утром была заперта, а вечером — приоткрыта.

— Там кто-то живёт? — спросила я однажды.

— Не знаю, — пожала плечами Дашка.

— Может, зайдём проверим?

Она засмеялась, но в её глазах мелькнуло то же любопытство, что гнало нас когда-то лазить по стройкам и чердакам.

Мы вошли во двор.

Трава по колено, ржавое ведро у колодца, и тишина — такая густая, что слышно, как где-то капает вода.

— Зайдём внутрь? — прошептала Дашка.

И в этот момент в окне мелькнул свет — будто кто-то чиркнул спичкой.

Мы замерли.

Заскрипела дверь.

— Добрый вечер, — сказал мужской голос.

Мы обернулись на голос. В дверном проеме стоял мужчина – высокий, широкоплечий, с лицом, которое казалось слишком бледным в вечерних сумерках. Его глаза смотрели куда-то мимо нас, будто сквозь.

"Здравствуйте..." – выдавила я, чувствуя, как Дашка вцепилась мне в руку.

"Извините, мы не знали, что тут кто-то есть", – пробормотала Дашка, делая шаг назад.

Мужчина улыбнулся. Улыбка получилась странной – губы растянулись, но глаза остались пустыми.

"Наоборот, как раз вовремя. Я как раз чай заварил. Заходите".

Он повернулся и исчез в темном проеме двери. Мы переглянулись. В воздухе витал сладковатый запах гари, как от тлеющей бумаги.

"Может, пойдем?" – прошептала Дашка.

Но любопытство оказалось сильнее страха.

Внутри дом выглядел не так, как снаружи. Пол скрипел под ногами, но был чистым. В воздухе пахло старыми книгами и травами. На столе в центре комнаты горела свеча, освещая три чашки с дымящимся чаем.

"Садитесь", – сказал мужчина, указывая на лавку.

Когда он наклонился, чтобы налить чай, свеча осветила его лицо. Я увидела белесые глаза, покрытые мутной пленкой.

"Вы... не видите?" – не удержалась я.

"Да", – он поставил чайник на место. – "Уже давно. Поэтому и свечу зажег – для вас".

Дашка толкнула меня коленом под столом.

"Вы здесь давно живете?" – спросила она, слишком громко, как будто разговаривала с глухим.

"Очень давно". Он поднес чашку к губам, но не пил, будто ждал, когда мы сделаем первый глоток. – "А вы приехали к кому-то?"

"К моей бабушке", – сказала Дашка. – "Мы тут на все лето".

"На все лето..." – он повторил за ней, и в его голосе прозвучало что-то то ли грустное, то ли зловещее.

Я осторожно пригубила чай. Он был горьковатым, с привкусом полыни.

"А ваша семья?" – спросила я.

Руки мужчины вдруг дрогнули, и чай расплескался по столу.

"Они... уехали".

Вдруг где-то наверху громко хлопнула дверь. Мы вздрогнули.

"Это просто ветер", – сказал мужчина, но его слепые глаза вдруг обратились к потолку.

Дашка встала.

"Нам пора! Бабушка волноваться будет".

Он не стал нас удерживать. Только кивнул:

"Приходите еще. Вам ведь понравилось?"

Мы выскочили во двор, не оглядываясь. Только когда выбежали на дорогу, Дашка остановилась, тяжело дыша.

"Ты видела?" – прошептала она.

"Что?"

"Когда мы выходили... В окне наверху... Там кто-то был".

Я обернулась. Дом стоял темный и тихий. Но на секунду мне показалось, что в одном из окон мелькнуло бледное лицо.

На следующее утро мы рассказали все бабушке.

Она побледнела.

"Девочки, вы что, в своем уме? В том доме никто не живет уже десять лет..."

Бабушка Даши замерла с деревянной ложкой в руке, и капля варенья упала на вытертый до блеска стол. Комната вдруг стала очень тихой, только сверчки за окном продолжали свое монотонное стрекотание.

"Что вы сказали?" - ее голос звучал неестественно ровно.

Дашка переглянулась со мной, облизнула пересохшие губы.

"Вчера вечером... Мы зашли в тот серый дом на краю поселка. Там живет..."

"Никто там не живет!" - бабушка резко хлопнула ладонью по столу, заставив нас вздрогнуть. Потом глубоко вздохнула и опустилась на табурет, вдруг показавшаяся очень старой. "Девочки, слушайте внимательно..."

Она начала рассказ, а за окном вдруг пошел дождь - редкие тяжелые капли забарабанили по крыше.

Десять лет назад в том доме жила семья - Василий, его жена Нина и их пятилетняя дочка Катюша. Однажды ночью, когда Василий был на ночной рыбалке, в доме случился пожар. Искра из печи упала на половик...

Бабушка замолчала, глядя куда-то мимо нас.

"Нина и девочка спали. Они даже не проснулись... Угорели."

Я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Дашка крепко сжала мою руку под столом - ее ладонь была ледяной.

"А... а Василий?" - прошептала я.

"Он вернулся под утро. Бросился в горящий дом... Вынес их обеих. Но было уже поздно." Бабушка перекрестилась. "Глаза ему выжгло дымом. После похорон он закрылся в доме, ни с кем не разговаривал. А через полгода... его нашли мертвым в той же комнате, где..."

Она не договорила. В печке треснула головешка, и мы все вздрогнули.

"Но... но мы же видели его!" - вырвалось у Дашки. "Вчера! Он... он наливал нам чай!"

Бабушка резко встала, заслонив свечу. Ее тень огромной и расплывчатой легла на стену.

"Собирайтесь. Мы идем к отцу Григорию."

Дождь усиливался, когда мы вышли на улицу. Бабушка шла впереди, крепко сжимая в руках платок с какими-то травами. Мы с Дашкой плелись следом, не решаясь переговариваться.

По дороге я обернулась. В одном из окон того дома, сквозь пелену дождя, мне показалось, я вижу силуэт - высокий, широкоплечий...

И детское лицо, прижатое к стеклу.

Дорога к церкви растянулась в вечность. Липкая августовская мгла обволакивала поселок, превращая дома в размытые тени. Бабушка шагала быстро, ее ситцевое платье хлопало по ногам, будто пытаясь ускорить шаг. Мы с Дашкой едва поспевали, спотыкаясь о мокрые камни.

"Баб, подожди!" — Дашка схватила старуху за рукав. "Ты действительно думаешь, что мы..."

"Молчи!" — бабушка резко обернулась. В ее глазах я увидела не страх, а яростную решимость. "Не оглядывайтесь и не произносите вслух. Они слышат."

Меня бросило в дрожь. Дождь усилился, холодные струи затекали за воротник. Где-то впереди замаячил силуэт церкви — маленькой, деревянной, с покосившимся крестом.

Отец Григорий встретил нас на крыльце. Высокий, сутулый, с седой бородой до пояса, он казался выходцем из древних сказаний.

"Опять?" — только и сказал он, взглянув на бабушку.

Мы сидели в крохотной келье, где пахло воском и сушеными травами. Сквозь щели в ставнях пробивался тусклый свет, рисуя на стене тревожные узоры. Отец Григорий слушал наш рассказ, не перебивая. Когда Дашка дошла до чаепития, его пальцы сжали край стола так, что побелели костяшки.

"Десять лет," — прошептал он. "Ровно десять лет, как Василий повесился в том доме. На том самом крюке, где когда-то висела люлька его дочери."

В печке треснуло полено. Я вскрикнула.

"Они не ушли," — продолжал священник. "Каждый год в эту пору дом оживает. Василий ищет..."

"Кого?" — еле выдохнула я.

"Третью. Чтобы семья была полной."

Тишина повисла густая, как кисель. Дашка всхлипнула. Бабушка перебирала четки.

"Что нам делать?" — спросила я, чувствуя, как слезы катятся по щекам.

Отец Григорий встал, его тень накрыла нас целиком.

"До рассвета — здесь. Потом я пойду с вами."

Ночь тянулась мучительно долго. Мы сидели, прижавшись друг к другу, слушая, как за окном воет ветер. Иногда казалось, что в этом вое слышатся шаги... детский смех... тихий плач.

На рассвете мы шли к дому. Отец Григорий шел впереди с иконой в руках. Роса блестела на траве, как слезы.

Дверь была приоткрыта. Внутри — никого. Только три чашки на столе. В одной — остатки чая. В двух других...

"Не смотрите," — прикрыл мне глаза священник. Но я уже увидела. В чашках было не чайное темное пятно, а что-то густое, бурое, с маслянистым отливом.

Мы больше никогда не говорили об этом. Через неделю дом сгорел дотла — говорят, от молнии. А я до сих пор иногда просыпаюсь ночью от ощущения, что кто-то наливает мне чай в темноте...

****

Прошло двадцать лет. Я давно переехала в город, вышла замуж, родила дочь. Но каждое лето, когда воздух становится густым от жары, а ночи — тёплыми и душными, я снова возвращаюсь туда.

Посёлок почти не изменился. Те же покосившиеся заборы, та же пыльная дорога к морю. Только бабушки Даши уже нет, а на месте того дома — пустырь, заросший бурьяном и чертополохом.

Сегодня я стою здесь с дочкой на руках. Ей пять — ровно столько, сколько было Катюше.

— Мам, что это за место? — она тянет меня за руку, показывая на груду кирпичей, едва виднеющихся в траве.

— Здесь раньше был дом, — отвечаю я, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.

Ветер шевелит траву, и на секунду мне кажется, что в зарослях мелькнуло белое платьице. Я крепче прижимаю дочь к себе.

— Там кто-то есть? — она вдруг замерла, уставившись в глубь пустыря.

Сердце у меня остановилось.

— Что ты видишь? — спрашиваю, стараясь, чтобы голос не дрожал.

— Там девочка... Она машет нам.

Я медленно поворачиваю голову. Никого. Только высокая трава колышется под ветром.

— Пошли, солнышко, — беру её на руки. — Пора домой.

Мы уходим, а за спиной ветер внезапно стихает. И в этой внезапной тишине я явственно слышу, как кто-то вздыхает.

Дочка оборачивается.

— Мам, она говорит...

— Что?

— "Спасибо, что пришли".

Я не оглядываюсь. Просто иду быстрее, крепко прижимая к себе тёплое тельце. Но когда мы выходим на дорогу, дочка вдруг говорит:

— Мам, а можно мы завтра опять придём? Мне тут нравится.

Я молчу. Потому что знаю — мы обязательно вернёмся.

Ведь они ждут.

На следующий день я твердо решила не возвращаться на пустырь. Но судьба распорядилась иначе. Дочка проснулась с температурой, щеки горели, а в бреду она все твердила: "Они зовут... чай готов..."

Вызванный врач развел руками - вирус, пройдет. Но когда к вечеру температура не спала, а на ручке у ребенка появились странные красные отметины, похожие на маленькие пальчики, я поняла - нужно ехать.

Старая "Нива" скрипела на ухабах дороги, ведущей к тому месту. В голове стучало: "Что я делаю? Зачем веду больного ребенка к заброшенному пустырю?" Но рациональные мысли тонули в каком-то древнем, первобытном страхе.

Мы приехали на закате. Солнце садилось в море, окрашивая небо в кровавые тона. Дочка, обычно капризная при температуре, молча вышла из машины и потянула меня за руку к зарослям.

"Вон там", - показала она пальцем.

Я почувствовала, как волосы на затылке шевелятся. Среди бурьяна отчетливо виднелась тропинка, которой вчера не было. Она вела к едва заметному холмику - тому самому месту, где когда-то стоял кухонный стол.

"Мама, смотри!"

На старом обгоревшем кирпиче стояли три крошечных глиняных чашечки. В них налита мутная жидкость, в которой плавали какие-то темные листочки. Ветер донес до меня странный запах - смесь полыни и чего-то сладковато-приторного.

Дочка потянулась к чашке.

"Нет!" - я резко одернула ее руку. В этот момент из-под земли донесся глухой стон, и все три чашки одновременно треснули. Темная жидкость растеклась по камню, оставляя странные следы, похожие на...

Я не дала себе додумать. Схватив дочь на руки, я побежала к машине. За спиной раздался детский смех - такой звонкий и живой, что на мгновение я обернулась.

На холмике сидела девочка в белом платьице. Она махала мне рукой, а рядом... рядом стоял тот самый высокий силуэт. Слепой мужчина наклонился к девочке, что-то шепнул, и они оба начали медленно растворяться в вечерних сумерках.

Дома температура у дочки спала как по волшебству. Утром мы уезжали в город. Когда машина проезжала мимо пустыря, я невольно посмотрела в ту сторону. Среди травы стояли три ворона. Они смотрели на меня, будто что-то знали. А может, ждали...

Теперь я точно знаю - мы больше никогда не вернемся в этот поселок. Но иногда, когда дочь спит, я замечаю у нее в руке зажатую маленькую глиняную чашечку. Откуда? Я не знаю. И боюсь спрашивать.

Годы прошли. Моя дочь выросла, уехала учиться в другой город. Казалось, кошмар наконец остался в прошлом. До того дня, когда я получила сообщение:

"Мама, я познакомилась с удивительным человеком. Он из того самого посёлка. Приезжай познакомиться?"

Фотография прилагалась. Высокий парень с бледным лицом и странно мутными глазами. На заднем плане — знакомый пейзаж, чёрно-белое море и край заброшенного пустыря.

Я ехала к ней с ощущением надвигающейся беды. Дорога казалась бесконечной, а в ушах стучало: "Не может быть совпадением. Не может..."

Её квартира оказалась уютной и светлой. Но когда я увидел на кухонном столе сервиз из трёх чашек — две старые, потрескавшиеся, одна новая — меня бросило в дрожь.

— Это подарок от Егора, — дочь улыбнулась, беря в руки самую старую чашку. — Говорит, семейная реликвия.

Я схватила её за руку:

— Ты пила из них?!

Она удивлённо моргнула:

— Нет ещё. Он сказал — только при тебе. Сегодня вечером...

Дверь открылась без стука. В проёме стоял он — высокий, слишком бледный. Глаза будто покрыты дымкой.

— Мы познакомились на выставке старинной керамики, — дочь засмеялась. — Оказалось, его семья тоже родом из твоего посёлка!

Он молча вошёл, поставил на стол заветренный чайник. Запахло полынью и чем-то приторным.

— Ваша мама рассказывала вам про наш... семейный обычай? — его голос звучал глухо, будто из-под земли.

— Нет! — я вскочила, опрокидывая стул. — Этому не бывать!

Но дочь лишь удивлённо смотрела на меня, а он... он уже наливал чай в ту самую старую чашку. Жидкость была тёмной и густой.

— Мама, что с тобой? — дочь потянулась ко мне.

Я увидела, как на её запястье проступают красные отметины. Маленькие. Как отпечатки детских пальцев.

В этот момент погас свет.

И в темноте я услышала детский смех...

***

Я выхватила дочь на руки, опрокинув стол. Чайник разбился, обнажив внутри...

...пожелтевшую фотографию. Три лица: Василий, Нина, Катюша.

— Забери свою семью! — крикнула я, бросая снимок в Егора.

Он вскрикнул. Его тело начало рассыпаться в прах.

Последнее, что исчезло — те самые мутные глаза.

Наутро дочь не помнила ничего. Но когда мы уезжали, в сумке у нее нашлась крошечная глиняная чашка...


За гранью реальности. Мистические истории. 

#мистическиеистории