В старой больнице на окраине города, где я тогда работала медсестрой, всё было пропитано временем. Потрескавшиеся стены, тусклые лампы, скрипящие каталки — казалось, само здание дышало усталостью. Но больше всего пугала палата гемодиализа. Днём она гудела от работы аппаратов, а ночью превращалась в тёмную, пустую комнату, куда никто не любил заходить. Там было холодно, даже летом, и всегда пахло чем-то металлическим, словно ржавчиной, смешанной с лекарствами.

Раньше, когда кто-то умирал в отделении, тело не сразу забирали в морг. Иногда приходилось ждать часами, а то и до утра. Чтобы не оставлять умершего в палате с живыми пациентами, мы отвозили тело в ту самую палату гемодиализа. Она пустовала по ночам, и это было удобно. По крайней мере, так считали все, кроме тех, кто дежурил в ночную смену.

Всё началось в холодную ноябрьскую ночь 2010 года. Я была на смене с коллегой Леной, женщиной лет сорока, которая проработала в больнице дольше, чем я жила. Около полуночи поступило сообщение: в шестой палате умер пожилой мужчина, Иван Петрович. Диагноз — сердечная недостаточность, ничего необычного для кардиологии. Мы с Леной переглянулись, вздохнули и покатили каталку в палату. Иван Петрович лежал неподвижно, его лицо было спокойным, почти умиротворённым. Мы аккуратно перенесли тело, накрыли простынёй и отвезли в палату гемодиализа. Дверь закрыли на ключ — так было заведено, чтобы никто не вошёл случайно. Ключ положили в ординаторской, в ящик стола, и вернулись к своим делам.

Часов до двух всё было тихо. Я сидела в ординаторской, заполняла журнал, Лена дремала в кресле. Вдруг раздался резкий сигнал тревоги — тот самый, что подаёт кнопка вызова медсестры. Мы вздрогнули. Лена открыла глаза и пробормотала: «Кто это там балуется?» Я посмотрела на табло — сигнал шёл из палаты гемодиализа. Сердце ёкнуло. Там же никого не было. Только Иван Петрович. Мёртвый.

— Может, проводка барахлит? — предположила я, пытаясь убедить себя, что это просто сбой.

Лена нахмурилась, но кивнула. Мы взяли ключ и пошли проверить. Коридор был тёмным, только свет от фонаря за окном отбрасывал длинные тени. Дверь палаты была заперта, как мы её оставили. Лена открыла её, и мы вошли. Внутри было холодно, как в погребе. Простыня на каталке лежала ровно, тело Ивана Петровича — на месте. Кнопка вызова висела на стене, в метре от каталки, и до неё никто не мог дотянуться. Мы осмотрели всё, проверили провода — ничего. Лена пожала плечами и сказала: «Старая больница, чего только не бывает». Но голос её дрожал.

Мы вернулись в ординаторскую, но не прошло и получаса, как сигнал раздался снова. Снова палата гемодиализа. На этот раз я пошла одна — Лена отказалась, сославшись на усталость. Открыв дверь, я почувствовала, как по коже пробежали мурашки. В комнате было темно, но в углу, где стояла каталка, казалось, тень была гуще, чем везде. Я включила свет, проверила кнопку — всё как прежде. Ничего не тронуто. Но, уходя, я заметила, что простыня чуть сдвинулась, обнажив руку Ивана Петровича. Она была ледяной, но пальцы, клянусь, казались слегка согнутыми, будто он пытался что-то схватить.

Я никому не рассказала об этом. Даже Лене. Но той ночью сигналы продолжались — примерно каждые полчаса, до самого рассвета. Когда утром приехали из морга, мы с облегчением передали тело и постарались забыть о случившемся. Думали, на этом всё закончится.

Но звонки не прекратились. Каждую ночь, начиная с двух часов, из пустой палаты гемодиализа раздавались сигналы. Иногда один, иногда несколько. Мы проверяли — комната всегда была заперта, ключ в ящике, внутри никого. Другие медсёстры тоже начали замечать странности. Катя, наша новенькая, рассказала, что видела, как в коридоре у палаты мелькнула тень, хотя там никого не было. Старший врач, Юрий Иванович, отмахнулся: «Техника старая, вот и глючит». Но мы знали, что дело не в технике.

Через пару недель я решилась поговорить с Леной. Она сидела в ординаторской, бледная, с тёмными кругами под глазами.

— Лен, ты слышала, что говорят про эту палату? — спросила я осторожно.

Она посмотрела на меня, будто решая, говорить или нет, и наконец ответила:

— Это не первый раз. Года три назад было то же самое. Умер пациент, его туда отвезли, и потом ночью кнопка срабатывала. А ещё… — она замялась, — говорят, в той палате раньше был склад, а до того — морг. Старый, ещё с советских времён. Там много чего происходило.

Я почувствовала, как холод пробирается под кожу.

— И что делать? — спросила я.

— Ничего, — ответила Лена. — Ждать, пока само не затихнет.

Но звонки не затихали. Каждую ночь, как по часам, палата напоминала о себе. Однажды я осталась на дежурстве одна. Было около трёх ночи, когда сигнал снова раздался. Я сидела, уставившись на табло, и не могла заставить себя встать. Вдруг в коридоре послышался звук — не шаги, а что-то вроде шороха, как будто кто-то волочит что-то тяжёлое. Я замерла. Шорох приближался к ординаторской, а потом остановился у двери. Сердце колотилось так, что я едва дышала. Дверь была приоткрыта, и я видела, как в щели мелькнула тень — высокая, сгорбленная, не похожая на человеческую. А потом — тишина. Ни звука, ни шороха, только гул в ушах.

На следующий день я подала заявление об увольнении. Не могла больше там работать. Через неделю, уже собирая вещи, я узнала от Кати, что звонки прекратились. Но она добавила, что в ту ночь, когда я слышала шорох, в палате гемодиализа нашли следы на полу — длинные, будто кто-то тащил что-то по линолеуму. Следы вели к двери, а потом обрывались.

Я ушла из больницы и больше туда не возвращалась. Прошло пятнадцать лет, но я до сих пор вздрагиваю, когда слышу звонок телефона или дверной звонок в тишине ночи. И каждый раз мне кажется, что это она — та палата, которая зовёт меня обратно, чтобы напомнить о том, что я видела. Или о том, что не хотела видеть.

StuffyUncle 

#мистическиеистории