Дни потекли, как тёплая вода. Плавно, размеренно. Их новая жизнь разрасталась, как дерево в благодатной почве.

Сперва мелочи. На работе Владимира начальство вдруг стало внимательнее к его идеям. Коллеги, прежде равнодушные, обращались с уважением. Через три месяца его назначили руководителем проекта, через шесть — дали премию.

Ольге пришло письмо от литературного журнала: её старый рассказ попал в шорт-лист. Потом — звонок из Москвы, затем — контракт с издательством. Один из её текстов прочитал режиссёр и предложил экранизацию.

Артём перестал хмуриться. У него появились друзья. Он бегал по улицам района, смеялся, играл в футбол на аккуратном поле между домами. Его лицо стало светлее.

Но самым невероятным было другое.

Лия.

Её состояние начало улучшаться резко и без объяснений. Сначала врачи говорили: «невероятно, но стабильна». Потом: «похоже, мы можем снять аппарат дольше». Потом: «она дышит сама». И наконец:

— Мы не можем этого объяснить. Но вы можете забрать её домой. Она здорова.

Когда Лия вошла в дом — на своих двух, с открытыми глазами, с розовым румянцем и руками, тянущимися к матери — Владимир не выдержал. Он заплакал, не стесняясь.

Марина Петровна принесла пирог и крестила девочку на пороге. Павел Семёнович что-то прошептал, стоя у входа, и бросил горсть соли у входной двери.

Их жизнь, казалось, перешла на другую ступень. Простая, но беззаботная. Они приняли странность свиста, как люди принимают снег зимой или грозу летом. Это просто есть.

Нельзя выглядывать. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

Лия знала это. Ей было уже три года, когда она сама сказала однажды:

— Когда песня идёт, надо прятаться.

Никто не учил её этому.

Лия подросла. Бегала по дому в весёлых пижамах с ушками, носила корону из фольги и раздавала игрушечные приказы «царевичу Артёму» и «повелителю маме». Здорова. Ярка. Жива, как весна.

Свист повторялся редко. Но регулярно. Никто уже не просыпался в панике. Просто сжимались под одеялом. И ждали.

Артём тем временем вырос. Подтянулся, похорошел. Подружился с мальчишками из соседних улиц. Они катались на велосипедах, гоняли в мяч, играли на приставке.

И однажды во двор напротив их дома заехал грузовик.

Новая семья. Молодая пара с сыном. Около двенадцати. Такой же, как Артём когда-то.

Его звали Илья.

Он был быстрый, остроумный, дерзкий. У него был планшет последней модели, он знал, как снимать видео с монтажом и смеялся громко, с вызовом.

Артём привёл его домой.

— Он крутой, — сказал он. — Можно ему показать комнату?

Ольга улыбнулась, но в глазах у неё что-то мелькнуло.

— Только не про окна. Не говори ему. Пусть его родители скажут.

— Я знаю.

В тот вечер, за ужином, Илья вдруг сказал:

— А вы слышите по ночам, как кто-то свистит?

Владимир замер с вилкой в руке.

— У нас в посёлке тоже так бывало, — продолжал Илья. — Только это пьяницы, я думаю. Или кто-то прикалывается.

Он усмехнулся и посмотрел на Артёма:

— Ты что, боишься? Или тебе велели не смотреть?

Артём не ответил. Только сжал зубы.

Лия нахмурилась.

— Нельзя. Нельзя смотреть, — пробормотала она, играя с куклой.

Илья рассмеялся.

— Вы чё, все сектанты тут?

Ольга и Владимир переглянулись.

Что-то дрогнуло.

Что-то ушло из воздуха. Или пришло.

— Он слишком любопытный, — сказала Ольга, когда Илья ушёл.

— Ребёнок. Ему двенадцать. — Владимир попытался сказать это буднично, но даже он слышал, как натянуто звучит голос.

— Нашему тоже было двенадцать. Но он... другой. Мы его учили.

Они сидели на кухне, уже в темноте. Лия давно спала, Артём — в комнате, с наушниками. За окном был тот особый, глухой вечер, когда ничто не двигается, и даже ветер будто затаился.

— Завтра поговорю с его родителями, — сказал Владимир, вставая. — Так нельзя. Он влияет на Артёма. Это не просто «свой характер».

Дом напротив — такой же аккуратный, с клумбой и навесом для машины — принял Владимира с неожиданной простотой. Открыла дверь мать Ильи — симпатичная, с современной стрижкой и усталыми глазами. Отец появился через минуту — высокий, жилистый, в спортивных штанах и вежливой улыбкой.

Они выслушали Владимира спокойно, даже участливо.

— Да, мы ему говорили, — кивнула женщина. — Про правила. Сразу же. Михаил Александрович и Марина приходили в первый же вечер. Он смеялся, конечно. Мальчик упрямый.

— Переходный возраст, — вставил отец Ильи, пожимая плечами. — Он думает, что всё знает. Я в его возрасте на стройке работал, а он со своими видео и играми...

— Но мы поговорим с ним ещё раз, обязательно, — сказала мать. — Он не дурак. Просто не сразу понимает, где шутки кончаются.

Владимир кивнул. Но выходя, всё равно чувствовал, как неуютный холод ползёт под кожу.

— У меня предчувствие, — сказала ночью Ольга, лёжа с открытыми глазами.

— У меня тоже.

Они лежали в темноте, вслушиваясь в собственное дыхание.

— Надо поговорить с Артёмом. Чтобы... меньше общался. Слишком резкий этот Илья.

Утром Владимир усадил сына на кухне, как взрослого. Словами не давил, говорил спокойно, но твёрдо:

— Если он снова начнёт говорить про окна, про свист — ты просто встань и уйди. Ладно?

Артём посмотрел на отца серьёзно, не по-детски.

— Пап... я знаю. Я понимаю, что это не игра. Мне снилось, как он зовёт. В окно. Когда мы с ним говорили. Но я не пойду. Никогда.

Ольга, стоявшая за спиной, сжала кулаки от этих слов, но ничего не сказала.

Они ему верили. Потому что учили молчать, когда свистит. Потому что воспитывали в тени страха — не пугая, а оберегая. Артём знал цену запрету.

Прошло несколько месяцев.

Илья, казалось, поутих. Реже шутил на острые темы. Меньше смеялся, стал сдержанней. Даже Марина Петровна как-то на собрании соседей сказала:

— Нормальный парень, адаптировался.

Родители выдохнули. Лия всё больше улыбалась, разучивала стихи, ходила в садик, лепила из глины. Жизнь текла, будто ничего никогда и не омрачало её.

Владимиру предложили перейти в центральный офис фирмы. Ольга закончила работу над сценарием — фильм ушёл в производство. А отец Ильи устроился работать в ту же компанию, где трудился Владимир. Он оказался смышлёным, с головой. Между семьями установился контакт — не близкий, но тёплый.

Когда пригласили на корпоратив — банкет за городом, с ночёвкой — Владимир с Ольгой решили, что можно на одну ночь позволить себе немного свободы.

— Дети останутся у нас, — предложила Ольга. — Всё под контролем. Артём взрослый, Лия ляжет, как обычно. Ничего страшного.

Они купили пиццу, оставили телефоны включёнными, обсудили всё с Артёмом и уехали на такси к восьми вечера.

Дом погрузился в полутёмное ожидание.

До часу ночи всё шло спокойно. Лия легла в десять, обняв плюшевого слона. Артём с Ильёй сидели в гостиной, играли в приставку, доедали чипсы, говорили о школе, о жизни.

Но ближе к трем Илья начал вести себя иначе.

Он замолчал. Время от времени подходил к окну, заглядывал за занавеску. Прислушивался.

— Ты чего? — спросил Артём.

— Просто... ощущаю, что сегодня будет.

— Что?

— Ты знаешь. Свист.

Артём напрягся.

— Перестань.

— А если это проверка? Может, те, кто не разрешает смотреть, просто хотят знать, кто сильный. Кто достоин.

Он говорил тише, почти шепотом.

— Я знаю, ты тоже чувствуешь, когда он приближается.

Артём отвёл взгляд.

— Мы не должны. Мы обещали. Ты не понимаешь, что это — не "мистика", не байка. Это… реально.

— А вдруг это твоя правда, но не моя? — сказал Илья. — А вдруг я должен посмотреть?

И тут — точно по часам, в гробовой тишине ночи, раздался свист.

Чистый. Одинокий. От него защекотало за ушами, как от высокочастотного сигнала. В теле Артёма что-то сжалось.

3:03.

Он знал это до секунды.

— Всё, — тихо сказал он. — Уходим с первого этажа.

— Почему ты боишься знать, кто это? — Илья смотрел прямо на него. В его глазах не было страха. Только… любопытство.

Артём услышал, как скрипит подоконник. Как будто дерево дрожит от звука.

— Потому что я хочу, чтобы мы были живы, — прошептал он.

Но Илья уже шёл к окну.

Свист бил в стены, как ток. Он будто не шёл снаружи — он шёл вовнутрь, проходил через стекло, кости, нервы. Пронзительный, обволакивающий, не человеческий.

Артём стоял в ступоре, сердце грохотало в груди. Илья уже почти приник к занавеске, пальцы коснулись подоконника.

— Не смей! — крикнул Артём, — НЕ СМЕЙ!

И бросился на него.

Он ударил его по уху, не думая, как — инстинктом, с яростью, с животным страхом. Илья вскрикнул, пошатнулся, но Артём уже тянул его от окна, вгрызался пальцами в куртку, оттаскивал, как тонущего.

— Ты болван! — заорал он. — Тупой! Хочешь умирать — делай это у себя дома! Почему ты тащишь это сюда?!

— Ты трус! — выкрикнул Илья, отталкивая его. — Вы все тут сектанты! Фанатики! Как будто в сказку поверили!

Он взревел, подскочил к окну — и сорвал шторы. Со злостью, с хрустом, с визгом ткани, вырвал крепления вместе с гардиной. Всё случилось за секунду.

И они увидели.

Снаружи не было фигуры. Не было лица. Даже не было тела.

Было нечто — смятое, чёрное, как провал. И в этом провале светились точки, как будто глаза, но не глаза — что-то, что смотрело назад.

Двор будто исчез. Улица растворилась. Пространство за окном стало другим, как за сценой, с которой сползла декорация.

Артём не хотел смотреть.

Он не должен был.

Но не мог оторваться.

Мир замер. Свист сорвался на что-то низкое, жужжащее. Будто воздух стал жидким.

И тут в комнате наверху раздался крик.

Не просто плач. Крик. Хриплый, срывающийся — детский, отчаянный, чужой.

Артём сорвался с места. Бежал вверх по лестнице, срываясь, колотясь плечом о стену. Илья — за ним.

Лия.

Она лежала на полу, под раскрытым окном, посреди разбросанных одеял.

Глаза закатились. Губы синие.

Она захлёбывалась воздухом.

Снова — как в те дни, когда она только родилась. Как в инкубаторе. Как будто всё, что было за три года — исчезло.

— ЛИЯ! — закричал Артём. Он подскочил к ней, поднял, тряс её, кричал на Илью: — ЗВОНИ! БЫСТРО! СКОРУЮ! ЗВОНИ!!

Илья дрожал, руки тряслись. Он достал телефон, начал набирать. Сам рыдал. Как будто только теперь понял, что натворил.

Артём звонил родителям. Всё сразу, сбивчиво, хрипло:

— МАМА! ПАПА! Лия… окно… она не дышит… он сорвал шторы… я не хотел! Приезжайте! Скорая едет!

Ольга на том конце закричала. Владимир сразу сорвался, выругался, бросил трубку.

Скорая приехала через восемь минут. Врачи ничего не спрашивали. Забрали девочку, подключили кислород. Увезли.

Потом пришли соседи.

Один за другим. Без криков. Без паники. Молча. Только Павел Семёнович, старик в чёрном пальто, глядя в разбитое окно, сказал:

— Вы открыли. Окно — это врата. Мы вам говорили.

Михаил Александрович стоял рядом. Не говорил ничего. Просто смотрел на мальчиков. Его взгляд был безжалостен, как нож.

Они все вышли во двор.

Вся улица была там — тихая, как на похоронах. Никто не кричал. Не упрекал. Только смотрели.

— Вы накликали беду, — сказала Марина Петровна. — Вы впустили его. Теперь он знает, где искать.

— Вы должны уйти, — произнёс Михаил. — Обе семьи.

— Но моя дочь… — начал Владимир, но его перебили:

— Ваша дочь жива. Пока. Это уже милость. Но вы не должны оставаться здесь.

Семья Ильи собрала вещи за сутки. Уехали. Молча. Их никто не провожал.

Семья Артёма осталась ещё на месяц. Лия дышала, но по ночам — спала с кислородной маской. Болезнь вернулась. И Владимир понял, что даже если они будут жить тут вечно — он уже дал слабину. Уже был свидетелем.

Они продали дом за бесценок. Уехали обратно — в старый район, с заводами, качелями и шумными соседями.

Артём стал молчаливым. Перестал играть. Он больше не открывал окна даже днём. Ольга снова не спала по ночам. А Владимир возвращался домой и слушал тишину — и боялся услышать свист вне Соловьиного Сада.

Прошёл год.

Никто из них уже не вспоминал Соловьиный Сад вслух. Как будто того места не существовало. Как будто это был сон — странный, долгий, с золотым светом в окнах, смехом детей и воздухом, в котором пахло не городом, а чем-то чистым и добрым.

Теперь они жили в панельной многоэтажке на краю города. Окна выходили на стройку и заброшенный рынок. В подъезде пахло пылью и кошачьим кормом. Соседи ругались. За стенкой постоянно включали музыку.

Каждое утро начиналось одинаково: Владимир просыпался раньше всех, выходил на балкон и курил, глядя на серые коробки. Иногда он не замечал, как сигарета догорала до фильтра. Потом — на работу, в офис, где он больше не был никем особенным. Просто ещё один. Заменимый.

Ольга снова писала. Но слова шли тяжело. Никто больше не звонил. Агент молчал. Киностудия "заморозила" проект — «не подходит по текущей повестке». Она пыталась писать о других вещах, но они не отзывались в ней. Всё, что было настоящим, осталось там.

Артём стал замкнутым. В школу ходил, как на каторгу. После уроков — в комнату, за ноутбук. Иногда он плакал по ночам. Владимир слышал — через тонкую стену, через подушку, которой сын закрывал лицо. Но не заходил. Он не знал, что сказать.

А Лия снова стала хрупкой. Кислородный концентратор теперь стоял рядом с её кроватью. Маленький, жужжащий. Она спала с маской, тихо, как будто всё время боялась проснуться.

И однажды ночью Владимир, сидя на кухне, налил себе дешёвого чая и сказал:

— Это было благословение. Понимаешь? — Он смотрел в точку, не мигая. — Мы жили в раю. Настоящем. Без наркотиков, без бед, без боли. Это был подарок. Шанс. А мы...

Он не договорил. Только ударил кулаком по столу.

— Мы наплевали. Ради чего? Ради гребанного корпоратива с канапе и фотозоной?!

Ольга молчала. Лицо её было пустым, как и окно за её спиной.

— Теперь… — продолжил он, уткнувшись в ладони, — теперь нам остаётся только одно. Выживать.

Он поднял глаза, полные покрасневших прожилок.

— Это хуже, чем смерть. Жить после чуда, которое ты сам уничтожил.

Тот дом стоит до сих пор.

Шторы висят новые. За окном — мягкий свет.

И иногда, ровно в 3:03 — все вновь слышат свист.

Но никто не смотрит.


Кладбище страшных историй 

#свистун