Предыдущая публикация
Эссе. «Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж»
Безусловно, история гибели великого Поэта настолько запутана, что не всегда удаётся понять, почему и как всё произошло.
Однако общую канву событий здравые современники видели и понимали уже тогда.
Граф Владимир Александрович Соллогуб, чьё обращение к мемуарам было естественным и даже неизбежным, если вспомнить об автобиографичности его прозы, в «Воспоминаниях» о пережитых днях, в известной мере, представил точку зрения, которая для нас, потомков, представляет наибольшую ценность для понимания последнего года жизни поэта.
Отличительная черта его воспоминаний о Пушкине состоит в «проницательности общего взгляда и точности расставленных акцентов».
И потому несколько слов о самом мемуаристе.
Да-да, Владимир Александрович, тот самый граф Соллогуб, кому в 36-ом году Пушкин отправил скоропалительный вызов на дуэль.
Она не состоялась: между писателями произошло примирение. Посредником при этом выступил П. В. Нащокин.
Позже отношения Пушкина с графом стали, как говорят в таких случаях, близкими и доверительными.
Насколько?
Судите сами.
4 ноября 1836 года Александра Васильчикова, тётка Соллогуба, и ряд других знакомых Пушкина получили по почте «Диплом Ордена рогоносцев». Нераспечатанный конверт с данной бумагой Соллогуб передал поэту и через несколько дней вызвался быть пушкинским секундантом.
Именно он, обговаривая условия дуэли с секундантом Дантеса Д’Аршиаком, приложил усилия, чтобы не допустить поединка.
В итоге тогда, 17 ноября, Соллогуб смог предотвратить поединок.
Он принял участие в попытках отменить и последнюю дуэль Пушкина, но на сей раз безрезультатно.
Обратимся к его «Воспоминаниям»:
«В сущности, Пушкин был до крайности несчастлив, и главное его несчастие заключалось в том, что он жил в Петербурге и жил светской жизнью, его убившей.
Пушкин находился в среде, над которой не мог не чувствовать своего превосходства, а между тем в то же время чувствовал себя почти постоянно униженным и по достатку, и по значению в этой аристократической сфере, к которой он имел, как я сказал выше, какое-то непостижимое пристрастие.
Hаше общество так ещё устроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря.
Когда при разъездах кричали: «Карету Пушкина!» — «Какого Пушкина?» — «Сочинителя!» — Пушкин обижался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое оказывалось к названию.
За это и он оказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям: не следовал моде и ездил на балы в чёрном галстуке, в двубортном жилете, с откидными, ненакрахмаленными воротниками, подражая, быть может, невольно байроновскому джентльменству;
прочим же условиям он подчинялся.
Жена его была красавица, украшение всех собраний и, следовательно, предмет зависти всех её сверстниц.
Для того чтоб приглашать её на балы, Пушкин пожалован был камер-юнкером.
Певец свободы, наряженный в придворный мундир, для сопутствования жене красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную.
Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж.
Это он чувствовал глубоко.
К тому же светская жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто недоставало средств.
Эти средства он хотел пополнить игрою, но постоянно проигрывал, как все люди, нуждающиеся в выигрыше.
Hаконец, он имел много литературных врагов, которые не давали ему покоя и уязвляли его раздражительное самолюбие, провозглашая с свойственной этим господам самоуверенностью, что Пушкин ослабел, исписался, что было совершенно ложь, но ложь всё-таки обидная.
Пушкин возражал с свойственной ему сокрушительной едкостью, но не умел приобрести необходимого для писателя равнодушия к печатным оскорблениям.
Журнал его, «Современник», шёл плохо.
Пушкин не был рождён журналистом.
В свете его не любили, потому что боялись его эпиграмм, на которые он не скупился, и за них он нажил себе в целых семействах, в целых партиях врагов непримиримых.
В семействе он был счастлив, насколько может быть счастлив поэт, не рождённый для семейной жизни.
Он обожал жену, гордился её красотой и был в ней вполне уверен.
Он ревновал к ней не потому, чтобы в ней сомневался, а потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться ещё более смешным перед светским мнением.
Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дантес, которого бояться ему было нечего.
Он вступался не за обиду, которой не было, а боялся огласки, боялся молвы и видел в Дантесе не серьёзного соперника, не посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не перенёс».
Пушкин находился в среде, над которой не мог не чувствовать своего превосходства, а между тем в то же время чувствовал себя почти постоянно униженным и по достатку, и по значению в этой аристократической сфере, к которой он имел, как я сказал выше, какое-то непостижимое пристрастие.
Hаше общество так ещё устроено, что величайший художник без чина становится в официальном мире ниже последнего писаря.
Когда при разъездах кричали: «Карету Пушкина!» — «Какого Пушкина?» — «Сочинителя!» — Пушкин обижался, конечно, не за название, а за то пренебрежение, которое оказывалось к названию.
За это и он оказывал наружное будто бы пренебрежение к некоторым светским условиям: не следовал моде и ездил на балы в чёрном галстуке, в двубортном жилете, с откидными, ненакрахмаленными воротниками, подражая, быть может, невольно байроновскому джентльменству;
прочим же условиям он подчинялся.
Жена его была красавица, украшение всех собраний и, следовательно, предмет зависти всех её сверстниц.
Для того чтоб приглашать её на балы, Пушкин пожалован был камер-юнкером.
Певец свободы, наряженный в придворный мундир, для сопутствования жене красавице, играл роль жалкую, едва ли не смешную.
Пушкин был не Пушкин, а царедворец и муж.
Это он чувствовал глубоко.
К тому же светская жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто недоставало средств.
Эти средства он хотел пополнить игрою, но постоянно проигрывал, как все люди, нуждающиеся в выигрыше.
Hаконец, он имел много литературных врагов, которые не давали ему покоя и уязвляли его раздражительное самолюбие, провозглашая с свойственной этим господам самоуверенностью, что Пушкин ослабел, исписался, что было совершенно ложь, но ложь всё-таки обидная.
Пушкин возражал с свойственной ему сокрушительной едкостью, но не умел приобрести необходимого для писателя равнодушия к печатным оскорблениям.
Журнал его, «Современник», шёл плохо.
Пушкин не был рождён журналистом.
В свете его не любили, потому что боялись его эпиграмм, на которые он не скупился, и за них он нажил себе в целых семействах, в целых партиях врагов непримиримых.
В семействе он был счастлив, насколько может быть счастлив поэт, не рождённый для семейной жизни.
Он обожал жену, гордился её красотой и был в ней вполне уверен.
Он ревновал к ней не потому, чтобы в ней сомневался, а потому, что страшился светской молвы, страшился сделаться ещё более смешным перед светским мнением.
Эта боязнь была причиной его смерти, а не г. Дантес, которого бояться ему было нечего.
Он вступался не за обиду, которой не было, а боялся огласки, боялся молвы и видел в Дантесе не серьёзного соперника, не посягателя на его настоящую честь, а посягателя на его имя, и этого он не перенёс».
Как видим, ноябрьское столкновение Пушкина с Дантесом (с обоими Геккернами), пусть и более серьёзная среди других, несостоявшихся, дуэлей, виделось не просто современнику, а человеку, находящемуся непосредственно «в теме», самому недавно получавшему вызов от Пушкина, не заслуживающим серьёзного внимания.
Серьёзной история стала не в результате появления скандально известного «Диплома Ордена рогоносцев», который традиционно признаётся и причиной, и одновременно поводом для трагической дуэли.
Тогда «Диплом…» сыграл свою роль для дуэльного вызова Дантеса, но поединок с ним не состоялся — не без участия Соллогуба его смогли предотвратить.
Тем не менее, по сей день идёт нескончаемый спор о том, кто был автором этого «Диплома…».
И что характерно, здесь мы сталкиваемся с редким случаем, когда древняя мудрость, гласящая: ищи, кому выгодно, не срабатывает — слишком много тех, кому Пушкин стал поперёк горла.
Кроме графа В. С. Соллогуба (через княгиню Васильчикову, у которой он квартировал) утром, в среду, 4 ноября 1836 года почтой пришли запечатанные двойные конверты вдове историка Карамзина, поэту князю П. Вяземскому, графу Михаилу Виельгорскому, дочери фельдмаршала Кутузова — Елизавете Михайловне Хитрово, барону Клементию Россету и самому Пушкину.
Вскрыв первый конверт, каждый из получателей внутри обнаружил второй конверт — с именем Пушкина.
Что сделал с полученным письмом каждый его получивший?
Сочтя это странным и шестым чувством заподозрив что-то неладное, каждый поступил так, как ему подсказала интуиция.
Карамзина — неизвестно, вероятней всего уничтожила.
Клементий Россет конверт распечатал и прочёл.
Хитрово, не вскрывая, переслала конверт Пушкину.
Пётр Вяземский с женой диплом прочли и вроде бы, по словам Петра Андреевича, уничтожили.
В чём, однако, можно сомневаться, но князь предпочёл объявить о таком именно исходе.
Соллогуб, решив, что это письмо каким-то образом связано с его прежней, к счастью несостоявшейся, дуэлью с Пушкиным, вскрывать конверт не стал, и поехал с ним прямо к Пушкину.
Виельгорский передал позднéе конверт в III Отделение на дознание. Седьмой «пакет» получил по городской почве непосредственно Пушкин.
Существует гипотеза, что существовал ещё один двойной пакет, который попал в руки М. Д. Нессельроде, но для нашего повествования этот факт не существен.
Анонимный диплом-пасквиль, в котором многие видят «спусковой крючок» в пушкинской дуэльной истории, обернувшейся смертью поэта, содержал следующий текст:
«Рыцари Большого Креста, Командоры и Рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев, собравшись в Великий капитул под председательством досточтимого Великого магистра Е(его) П(преимущества) Д. Л. Нарышкина, с общего согласия назначили г-на Александра Пушкина коадъютером Великого магистра Ордена и историографом Ордена. Непременный секретарь: гр. И. Борх» (фр.).
Поскольку в свете прекрасно знали, что у супруги Дмитрия Львовича Нарышкина — Марьи Антоновны (урожд. княжна Святополк-Четвертинская) была долголетняя связь с императором Александром Павловичем (причём для мужа она не только не составляла никакой тайны, но Нарышкин имел за это немалые выгоды), намёк был более чем прозрачен.
Ал. Разумихин. Классика и классики
Следующая публикация
Нет комментариев