Предыдущая публикация
Людмила Гурченко
Её исповедальное интервью...
**
Народная артистка СССР Людмила Гурченко
..
- Людмила Марковна, смотрю вот на вас и вспоминаю слова песни: «Потому что нельзя быть на свете красивой такой»... Помните, «Белый Орел» исполнял?
- (Смеется).
- Замечательно выглядите!
- Спасибо - чего уж там...
..
- Людмила Марковна, смотрю вот на вас и вспоминаю слова песни: «Потому что нельзя быть на свете красивой такой»... Помните, «Белый Орел» исполнял?
- (Смеется).
- Замечательно выглядите!
- Спасибо - чего уж там...
Людмила Гурченко с родителями: Марк Гаврилович и Елена Александровна.
..
- Вы родились и выросли в Харькове - насколько я знаю, даже в украинской школе учились...
- Она у нас прямо во дворе была, под балконом - я и не знала, что она украинская. 23 августа 43-го года Красная Армия освободила город от фашистов, а 1 сентября, как полагается, - первый раз в первый класс.
..
- Вы родились и выросли в Харькове - насколько я знаю, даже в украинской школе учились...
- Она у нас прямо во дворе была, под балконом - я и не знала, что она украинская. 23 августа 43-го года Красная Армия освободила город от фашистов, а 1 сентября, как полагается, - первый раз в первый класс.
Люся Гурченко 1 сентября 1943 года после освобождения Харькова.
..
Еще недавно в этом здании располагался немецкий госпиталь, поэтому не было ничего: ни парт, ни мела, ни классов... По-украински я ни одного слова не знала, а там сразу «почали розмовляти українською мовою». Пришла домой и спрашиваю: «Мама, а что такое гусы?». Она: «Это гуси». Вот так постепенно, постепенно... Ближайшая русская школа находилась от нас за четыре квартала, ходить было далеко... Попробуй-ка каждый день, если ни трамваев нет, ни троллейбусов, ни машин - все пешком.
- Гуси хоть в Харькове были?
- Та не було ж гусей - зовсiм!
- Немцы поели?
- Геть усе з'їли - i ворон, i горобцiв.
- Вы видели войну глазами ребенка и написали о ней совершенно пронзительные воспоминания...
- Как сейчас помню: лето, детский сад вывезли на дачу. Ха-ха-ха, нам так весело, и вдруг за всеми детьми приезжают родители, за мной - мамина сестра. Еще утром мы ходили в лес на прогулку, рвали цветы, а после обеда ни с того ни с сего нас срочно забирают в Харьков. Нам по пять лет - кто там что понимал? В город? Ну и хорошо! Там папа и мама, там баян, там все, а потом уже началось: бомбоубежища, какие-то незнакомые звуки. Земля вздрагивала: дж!-дж!-дж! - в воздухе звенело: пиу!-пиу!-пиу! - а потом (поет):
22 июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
Видите, все через Киев идет... Вот я сегодня сижу тут у вас, i менi дуже приємно вспоминать те далекие годы. Да, было страшно, но со временем понимаешь: именно тогда, в пять-шесть лет, до семи, когда я жила в оккупации, произошло мужание духа.
Немцы ведь занимали Харьков два раза. Сначала город отбила Красная Армия, но вскоре она - жуткая, растерзанная - отступила. «Боже мой! - думала я. - Вот так и папа мой где-то...», ну а потом - раз! - и вновь наши моторизованные части вошли. Все это как-то быстро... В 43-м году уже и «Катюши», наверное, появились, и машины более мощные были, и солдаты появились в форме с иголочки, в скрипучих таких сапогах. Ой, мне посчастливилось на танке, прямо на пушке проехать!
- Вы видели убитых?
- Видела? О чем вы говорите? Мы раздевали трупы, потому что не в чем было ходить.
- Вы лично?
- Ну да - и я, и другие дети.
- И страха совсем не было?
- Поначалу еще била дрожь, а потом привыкли, как будто так и надо.
...Помню самую первую харьковскую бомбежку - папа еще дома был и взял меня с собой в город... Он мне тогда казался молодым и здоровым, а ведь ему к тому времени исполнилось 43 года. Уже потом от мамы узнала, что после работы в шахте у него были две грыжи, поэтому всю жизнь ему приходилось носить бандаж. Кашляя, он держал руками живот, ему нельзя было поднимать тяжести... Папа был невоеннообязанным, но ушел добровольцем и унес на войну баян.
В тот первый раз... «Хай ребенык знаить и видить усе», - сказал он маме, и мы побежали с ним на Сумскую. Я видела там убитых, но не бомбами, а пулями: пиу!-пиу!-пиу! Видимо, самолет стрелял. Никогда не забуду: около ресторана «Люкс» на правом боку лежала раненая женщина. Левое плечо у нее было раздроблено, и цветастая кофточка вдавилась внутрь. На ноге, повыше колена, осколком вырвало кусок мяса. От ветра широкая белая юбка поднялась, закрыла лицо, и видны были только белые трусики. Лицо у нее было совсем серое, и она даже не стонала, а так монотонно твердила: «Товарищи, пожалуйста, кто-нибудь... Поправьте юбку, прикройте, мне так стыдно...».
Это все детские впечатления, но они яркие, со вкусом и запахом... В кинотеатре «Комсомольский» (не знаю, как он сейчас называется, - это центральный, на Сумской) во время войны шли все фильмы с Марикой Рекк - я сидела на ступенечках возле выхода и запоминала (поет):
Ин дер нахт
Ист дер менш нихт герн аляйне...
(Ночью человек неохотно остается один).
Что вы - я на экран зыркну: о! Актриса вся в перьях, в блестках: вот вырасту, и все будет та-та-та-да! Так формировался актерский подход к жизни.
- Вы немцев запомнили?
- Больше первых. Они были «старые» - лет 30-35 (как я теперь понимаю, может, потому, что в ремонтных мастерских работали)... Один из них, Карл, нам всегда что-то давал, а потом показывал фотографию: «Их хабе драй кляйне киндер». (Я по-немецки блестяще могла говорить - на бытовом уровне). Карл объяснял, что у него дети, и никогда не спрашивал, где мой папа: на фронте или нет, потому что за это, знаете, сразу могли... А когда немцы второй раз вошли, стало страшно - это были части СС. Никогда не забуду, как они шли по Очаковской и Клочковской. Мы шныряли по городу: вот школа и дом, тут наступают немцы, а здесь в плащ-палатках отступают наши... Господи, дождь, и им кричат из окон: «Направо, направо! Там можно спрятаться, там лесопарк, парк Шевченко...». А с другой стороны: ду-ду-ду! Строем! И все белобрысые! Когда спустя много лет Урмас Отт брал у меня первое послеперестроечное интервью, такое, знаете ли, якобы демократическое, я подумала: «У-у-у, зараза! На эсэсовца как похож!». С детства так отложилось...
- Вам приходилось перед немцами петь?
- Конечно. На разогрев я выдавала им наши песни из фильмов. Сначала голосом Утесова (поет): «Что-то я тебя, корова, толком не пойму...», и тут же голосом Эдит, его дочери: «День, в полях другие цветы...». Раздавались нестройные аплодисменты, и мне этого было достаточно. Ах, так? Нате вам! Я же видела, как они на губной гармошке играли, как, обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону, пели:
Фор дер казерне
Фор дем гросен тор
Штанд айне лантерне
Унд штейт зи нох дафор.
Ви айнст Лили Марлен,
Ви айнст Лили Марлен...
Как вжарю им по-немецки - я же быстро все схватываю, - ну а потом «Катюшу» - с чечеточкой, как папа учил. Все, они умирали от смеха... За это суп недоеденный сливали в мой котелок, и я гордо несла его домой, а все дети смотрели завистливо. А что - работайте тоже!
- Вы помните ощущение голода?
- Если бы не это, кто бы в немецкой части вообще ошивался? Голод все время был, я только и слышала: «Люся, ты умрешь, если будешь... Люся, ты умрешь!..». У меня уже рос живот, ручки были тоненькие - все, как полагается. Есть было просто нечего...
- Этот страх перед голодом и ощущение того, что одеться не во что, вы пронесли через всю жизнь или все потом стерлось, забылось?
- Чувство, что одеться не во что, - оно до сих пор мучает. Все время работает фантазия - да-да-да, - а насчет еды... Вот у мамы моей это было - она не смогла остановиться: ела, прятала... Ужас какой-то, а меня, как и папу, Бог миловал. Сейчас у меня несчастье какое? Если вдруг захочу есть, умну столько, что все вокруг думают: «Боже, и это она...
- ...с такой талией?»...
- Все порасстегиваю, как дам (выдыхает) - и тогда на неделю-на полторы хватает. Обычно-то я нормально ем и без всяких диет - сколько хочу, но иногда нападает обжорство. Вот тут за мной и мужик не угонится: вижу мясо - и я уже ненормальная, перестаю собою владеть. Наверное, это оттуда идет, но когда рядом такой джентльмен, как вы, я точно буду владеть собой (смеется). Чувство юмора потеряешь - пиши пропало...
..
Еще недавно в этом здании располагался немецкий госпиталь, поэтому не было ничего: ни парт, ни мела, ни классов... По-украински я ни одного слова не знала, а там сразу «почали розмовляти українською мовою». Пришла домой и спрашиваю: «Мама, а что такое гусы?». Она: «Это гуси». Вот так постепенно, постепенно... Ближайшая русская школа находилась от нас за четыре квартала, ходить было далеко... Попробуй-ка каждый день, если ни трамваев нет, ни троллейбусов, ни машин - все пешком.
- Гуси хоть в Харькове были?
- Та не було ж гусей - зовсiм!
- Немцы поели?
- Геть усе з'їли - i ворон, i горобцiв.
- Вы видели войну глазами ребенка и написали о ней совершенно пронзительные воспоминания...
- Как сейчас помню: лето, детский сад вывезли на дачу. Ха-ха-ха, нам так весело, и вдруг за всеми детьми приезжают родители, за мной - мамина сестра. Еще утром мы ходили в лес на прогулку, рвали цветы, а после обеда ни с того ни с сего нас срочно забирают в Харьков. Нам по пять лет - кто там что понимал? В город? Ну и хорошо! Там папа и мама, там баян, там все, а потом уже началось: бомбоубежища, какие-то незнакомые звуки. Земля вздрагивала: дж!-дж!-дж! - в воздухе звенело: пиу!-пиу!-пиу! - а потом (поет):
22 июня
Ровно в четыре часа
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война.
Видите, все через Киев идет... Вот я сегодня сижу тут у вас, i менi дуже приємно вспоминать те далекие годы. Да, было страшно, но со временем понимаешь: именно тогда, в пять-шесть лет, до семи, когда я жила в оккупации, произошло мужание духа.
Немцы ведь занимали Харьков два раза. Сначала город отбила Красная Армия, но вскоре она - жуткая, растерзанная - отступила. «Боже мой! - думала я. - Вот так и папа мой где-то...», ну а потом - раз! - и вновь наши моторизованные части вошли. Все это как-то быстро... В 43-м году уже и «Катюши», наверное, появились, и машины более мощные были, и солдаты появились в форме с иголочки, в скрипучих таких сапогах. Ой, мне посчастливилось на танке, прямо на пушке проехать!
- Вы видели убитых?
- Видела? О чем вы говорите? Мы раздевали трупы, потому что не в чем было ходить.
- Вы лично?
- Ну да - и я, и другие дети.
- И страха совсем не было?
- Поначалу еще била дрожь, а потом привыкли, как будто так и надо.
...Помню самую первую харьковскую бомбежку - папа еще дома был и взял меня с собой в город... Он мне тогда казался молодым и здоровым, а ведь ему к тому времени исполнилось 43 года. Уже потом от мамы узнала, что после работы в шахте у него были две грыжи, поэтому всю жизнь ему приходилось носить бандаж. Кашляя, он держал руками живот, ему нельзя было поднимать тяжести... Папа был невоеннообязанным, но ушел добровольцем и унес на войну баян.
В тот первый раз... «Хай ребенык знаить и видить усе», - сказал он маме, и мы побежали с ним на Сумскую. Я видела там убитых, но не бомбами, а пулями: пиу!-пиу!-пиу! Видимо, самолет стрелял. Никогда не забуду: около ресторана «Люкс» на правом боку лежала раненая женщина. Левое плечо у нее было раздроблено, и цветастая кофточка вдавилась внутрь. На ноге, повыше колена, осколком вырвало кусок мяса. От ветра широкая белая юбка поднялась, закрыла лицо, и видны были только белые трусики. Лицо у нее было совсем серое, и она даже не стонала, а так монотонно твердила: «Товарищи, пожалуйста, кто-нибудь... Поправьте юбку, прикройте, мне так стыдно...».
Это все детские впечатления, но они яркие, со вкусом и запахом... В кинотеатре «Комсомольский» (не знаю, как он сейчас называется, - это центральный, на Сумской) во время войны шли все фильмы с Марикой Рекк - я сидела на ступенечках возле выхода и запоминала (поет):
Ин дер нахт
Ист дер менш нихт герн аляйне...
(Ночью человек неохотно остается один).
Что вы - я на экран зыркну: о! Актриса вся в перьях, в блестках: вот вырасту, и все будет та-та-та-да! Так формировался актерский подход к жизни.
- Вы немцев запомнили?
- Больше первых. Они были «старые» - лет 30-35 (как я теперь понимаю, может, потому, что в ремонтных мастерских работали)... Один из них, Карл, нам всегда что-то давал, а потом показывал фотографию: «Их хабе драй кляйне киндер». (Я по-немецки блестяще могла говорить - на бытовом уровне). Карл объяснял, что у него дети, и никогда не спрашивал, где мой папа: на фронте или нет, потому что за это, знаете, сразу могли... А когда немцы второй раз вошли, стало страшно - это были части СС. Никогда не забуду, как они шли по Очаковской и Клочковской. Мы шныряли по городу: вот школа и дом, тут наступают немцы, а здесь в плащ-палатках отступают наши... Господи, дождь, и им кричат из окон: «Направо, направо! Там можно спрятаться, там лесопарк, парк Шевченко...». А с другой стороны: ду-ду-ду! Строем! И все белобрысые! Когда спустя много лет Урмас Отт брал у меня первое послеперестроечное интервью, такое, знаете ли, якобы демократическое, я подумала: «У-у-у, зараза! На эсэсовца как похож!». С детства так отложилось...
- Вам приходилось перед немцами петь?
- Конечно. На разогрев я выдавала им наши песни из фильмов. Сначала голосом Утесова (поет): «Что-то я тебя, корова, толком не пойму...», и тут же голосом Эдит, его дочери: «День, в полях другие цветы...». Раздавались нестройные аплодисменты, и мне этого было достаточно. Ах, так? Нате вам! Я же видела, как они на губной гармошке играли, как, обнявшись и раскачиваясь из стороны в сторону, пели:
Фор дер казерне
Фор дем гросен тор
Штанд айне лантерне
Унд штейт зи нох дафор.
Ви айнст Лили Марлен,
Ви айнст Лили Марлен...
Как вжарю им по-немецки - я же быстро все схватываю, - ну а потом «Катюшу» - с чечеточкой, как папа учил. Все, они умирали от смеха... За это суп недоеденный сливали в мой котелок, и я гордо несла его домой, а все дети смотрели завистливо. А что - работайте тоже!
- Вы помните ощущение голода?
- Если бы не это, кто бы в немецкой части вообще ошивался? Голод все время был, я только и слышала: «Люся, ты умрешь, если будешь... Люся, ты умрешь!..». У меня уже рос живот, ручки были тоненькие - все, как полагается. Есть было просто нечего...
- Этот страх перед голодом и ощущение того, что одеться не во что, вы пронесли через всю жизнь или все потом стерлось, забылось?
- Чувство, что одеться не во что, - оно до сих пор мучает. Все время работает фантазия - да-да-да, - а насчет еды... Вот у мамы моей это было - она не смогла остановиться: ела, прятала... Ужас какой-то, а меня, как и папу, Бог миловал. Сейчас у меня несчастье какое? Если вдруг захочу есть, умну столько, что все вокруг думают: «Боже, и это она...
- ...с такой талией?»...
- Все порасстегиваю, как дам (выдыхает) - и тогда на неделю-на полторы хватает. Обычно-то я нормально ем и без всяких диет - сколько хочу, но иногда нападает обжорство. Вот тут за мной и мужик не угонится: вижу мясо - и я уже ненормальная, перестаю собою владеть. Наверное, это оттуда идет, но когда рядом такой джентльмен, как вы, я точно буду владеть собой (смеется). Чувство юмора потеряешь - пиши пропало...
маленькая Люся с папой
- У вас был удивительный папа, и мне кажется, он до сих пор остается для вас путеводной звездой. Вы и сегодня сверяете по нему поступки?
- Все, связанное с папой, я глубоко спрятала... Это раньше безумно много о нем рассказывала - и так, что все лежали, а теперь это делаю изредка, только если собирается очень своя компания (еще живы многие, кто его знал).
Да, это был мой первый учитель - с самого детства, во всем. «Ничего не бойсь, дочурка! Дуй свое! Надо быть первую! Сделала ляпсус - иди уперед. Не оглядайся назад! Давай, давай!». Боже, я так долго неслась вперед, так мучилась, если кто-то из детей уже там, на сцене, а я жду еще очереди, чтобы туда выскочить. Папа: «Сейчас, сейчас, дочечка!»... Ох! Как дам с аккордеончиком, с чечеточкой - целый концерт. Все пою: и блатные песни, и классику, и Глинку - на всех языках, не зная ни одного: это фейерверк, в который меня бросил папа. В жизни я наделала массу ошибок и неверных шагов, встревала туда, куда не следовало, проявляла невыдержанность там, где нельзя было, - это оттуда идет. Да, это плохо, но и прекрасно - иначе не состоялось бы то, что состоялось.
- У вас был удивительный папа, и мне кажется, он до сих пор остается для вас путеводной звездой. Вы и сегодня сверяете по нему поступки?
- Все, связанное с папой, я глубоко спрятала... Это раньше безумно много о нем рассказывала - и так, что все лежали, а теперь это делаю изредка, только если собирается очень своя компания (еще живы многие, кто его знал).
Да, это был мой первый учитель - с самого детства, во всем. «Ничего не бойсь, дочурка! Дуй свое! Надо быть первую! Сделала ляпсус - иди уперед. Не оглядайся назад! Давай, давай!». Боже, я так долго неслась вперед, так мучилась, если кто-то из детей уже там, на сцене, а я жду еще очереди, чтобы туда выскочить. Папа: «Сейчас, сейчас, дочечка!»... Ох! Как дам с аккордеончиком, с чечеточкой - целый концерт. Все пою: и блатные песни, и классику, и Глинку - на всех языках, не зная ни одного: это фейерверк, в который меня бросил папа. В жизни я наделала массу ошибок и неверных шагов, встревала туда, куда не следовало, проявляла невыдержанность там, где нельзя было, - это оттуда идет. Да, это плохо, но и прекрасно - иначе не состоялось бы то, что состоялось.
19-летняя Людмила Гурченко на пляже, 1954 г.
..
Сейчас я могу безупречно владеть собой, умею переждать, не выбрасываю энергию попусту, зря не теряю калорий. Научилась гаварить па-а-масковски, типа «эта атвратительно савершенно», хотя ма-а-а-сквичкой так и не стала. Напротив, за столько лет приучила всех к моему диалекту. Не так что прямо по-украински шпарю: «Шо вы грите? Ай, перестаньте, у нас у Харкови...», но теперь мягкий южный говор - моя фишка, и я считаю это одной из своих маленьких побед...
- И все хорошо вроде, а папы нет!
- (Грустно). А папы нет... Сейчас ему было бы 109 лет. 23 апреля пошла на кладбище, поговорила. Нет, совсем я не ненормальная, но мы с ним говорим. Когда долго не бываю у него из-за чего-то... Ну как долго? Месяц...
- ...накапливаются вопросы?
- Меня гложет совесть - потерянная в нынешнее время субстанция. Вот что это такое? Как и душу, руками ее не потрогаешь, но она ест тебя поедом, и я не нахожу себе места. «Что делать? - думаю. - А-а-а, надо туда, на могилку»... Цветики, которые он любил, принесу, все почищу, поговорю, и так хорошо! Сделаю вроде что-то, чтобы он жил, приду домой, а его опять нет - одни лишь портреты.
..
Сейчас я могу безупречно владеть собой, умею переждать, не выбрасываю энергию попусту, зря не теряю калорий. Научилась гаварить па-а-масковски, типа «эта атвратительно савершенно», хотя ма-а-а-сквичкой так и не стала. Напротив, за столько лет приучила всех к моему диалекту. Не так что прямо по-украински шпарю: «Шо вы грите? Ай, перестаньте, у нас у Харкови...», но теперь мягкий южный говор - моя фишка, и я считаю это одной из своих маленьких побед...
- И все хорошо вроде, а папы нет!
- (Грустно). А папы нет... Сейчас ему было бы 109 лет. 23 апреля пошла на кладбище, поговорила. Нет, совсем я не ненормальная, но мы с ним говорим. Когда долго не бываю у него из-за чего-то... Ну как долго? Месяц...
- ...накапливаются вопросы?
- Меня гложет совесть - потерянная в нынешнее время субстанция. Вот что это такое? Как и душу, руками ее не потрогаешь, но она ест тебя поедом, и я не нахожу себе места. «Что делать? - думаю. - А-а-а, надо туда, на могилку»... Цветики, которые он любил, принесу, все почищу, поговорю, и так хорошо! Сделаю вроде что-то, чтобы он жил, приду домой, а его опять нет - одни лишь портреты.
Людмила Гурченко с любимым отцом
- В своих воспоминаниях вы писали, что папа морды бил тем, кто говорил о его дочурке гадости...
- Ну, не то что бил, но морально уничтожал... Ну вот представьте: 57-й год, на экраны только вышла «Карнальвальная ночь», и, конечно, я приехала домой на каникулы. На стене кинотеатра, где крутят картину, висит трехметровая афиша - на ней я в черном платье, с муфточкой, и папа в широких брюках (ну простой человек) гордо сообщает прохожим: «Это моя дочь». Те от него малость шарахаются, а он: «Чего ты? От фотографии посмотри: в детстве, это, это... А он ее мать». Мама сразу бах! - и на другую сторону улицы перебегает: стеснялась.
Потом он целую пачку фотографий моих носил с собой - раздавал и ставил автограф: «Марк Гурченко, отец актрисы»...
- Мама, видя такую любовь между отцом и вами, не ревновала?
- Нет, но относилась ко мне довольно критично. «Ну что Люся? Девочка не очень красивая - лоб большой, уши торчат...».
- Не очень красивая?
- Я-то? Вообще нет. За 15 минут могу себе что угодно нарисовать, а так лицо у меня никакое.
- Ну что это вы говорите?
- Да-да, никакое - оно гуттаперчевое: с помощью грима из меня можно сделать все, что угодно. Ой, в фильме «Рецепт ее молодости» работал грандиозный гример. Я ему говорю: «Не знаю, что предпринять, но мне бы хотелось, раз уж моя героиня живет 300 лет, как-то поднять ей глаза удивленно. Может, мы к векам что-то прикрепим?». Он отсоветовал: «Будет больно - вы лучше брови свои уничтожьте». - «Как?». - «Как класс! И идите на съемку с утренним лицом». Ну что - я их и выщипала...
Слушайте, прихожу - никто меня не узнает: на проходной не пропускают. «Так это же я», - говорю. Нет - голос знаком, а лицо первый раз видят. Иду в павильон - и там реакция бурная: «Вот это Гурченко? Ой-ой!». Гример поработал, я выхожу...
- Царица!
- Так что мама была очень права, но папа-то видел меня уже «заграмированной». «Заграмирують дочурку, и будеть она в кино первою павою» (павлином, значит)... В общем, когда «Карнавальная ночь» вышла, меня уже прятали. У нас был полуподвал: две комнаты, кухня, коридорчик... Только дверь открывается - меня вжик!
- В своих воспоминаниях вы писали, что папа морды бил тем, кто говорил о его дочурке гадости...
- Ну, не то что бил, но морально уничтожал... Ну вот представьте: 57-й год, на экраны только вышла «Карнальвальная ночь», и, конечно, я приехала домой на каникулы. На стене кинотеатра, где крутят картину, висит трехметровая афиша - на ней я в черном платье, с муфточкой, и папа в широких брюках (ну простой человек) гордо сообщает прохожим: «Это моя дочь». Те от него малость шарахаются, а он: «Чего ты? От фотографии посмотри: в детстве, это, это... А он ее мать». Мама сразу бах! - и на другую сторону улицы перебегает: стеснялась.
Потом он целую пачку фотографий моих носил с собой - раздавал и ставил автограф: «Марк Гурченко, отец актрисы»...
- Мама, видя такую любовь между отцом и вами, не ревновала?
- Нет, но относилась ко мне довольно критично. «Ну что Люся? Девочка не очень красивая - лоб большой, уши торчат...».
- Не очень красивая?
- Я-то? Вообще нет. За 15 минут могу себе что угодно нарисовать, а так лицо у меня никакое.
- Ну что это вы говорите?
- Да-да, никакое - оно гуттаперчевое: с помощью грима из меня можно сделать все, что угодно. Ой, в фильме «Рецепт ее молодости» работал грандиозный гример. Я ему говорю: «Не знаю, что предпринять, но мне бы хотелось, раз уж моя героиня живет 300 лет, как-то поднять ей глаза удивленно. Может, мы к векам что-то прикрепим?». Он отсоветовал: «Будет больно - вы лучше брови свои уничтожьте». - «Как?». - «Как класс! И идите на съемку с утренним лицом». Ну что - я их и выщипала...
Слушайте, прихожу - никто меня не узнает: на проходной не пропускают. «Так это же я», - говорю. Нет - голос знаком, а лицо первый раз видят. Иду в павильон - и там реакция бурная: «Вот это Гурченко? Ой-ой!». Гример поработал, я выхожу...
- Царица!
- Так что мама была очень права, но папа-то видел меня уже «заграмированной». «Заграмирують дочурку, и будеть она в кино первою павою» (павлином, значит)... В общем, когда «Карнавальная ночь» вышла, меня уже прятали. У нас был полуподвал: две комнаты, кухня, коридорчик... Только дверь открывается - меня вжик!
Людмила Гурченко в молодости
Однажды пришли к нам три женщины: «Здрасьте, мы вот хотели узнать, а правда, что ей 40 лет и что ее просто сделали в кино молодой?». Папа мой - он же хозяин - в ответ: «Давайте, бабы, сначала выпьем!». По рюмке налил, они раздухарились, морды красные... «Ну а теперь я покажу вам свою дочь: «Выходи, дочурка». Я появляюсь из своего закутка, они: ах! «А это ее мать» (матери 38 лет, а мне 20)... Ужас, что он им вслед говорил, когда они уходили, задницей открывая дверь.
Так было всегда: папа переживал очень сильно, особенно когда статьи пошли разносные - у него даже инфаркт был.
- От статей?
- Да. Мама как-то в себе все носила: очки темные надевала, ни с кем не разговаривая... Наша семья была уничтожена сплетнями. «Леля, сколько вы дали, чтобы такую, как Люся, взяли в кино? Наверное, 25 тысяч. Что же теперь можно хорошего посмотреть, если там такие, как Люся, будут?». Вот тут папа не мог выдержать...
- Все-таки удивительно: в «Карнавальной ночи» вы снялись в столь юном возрасте и так рано пришла к вам всесоюзная слава...
- Везение, случай...
- ...но потом за это везение вы расплатились сполна...
- Еще бы - я это называю тиранией маски. После «Карнавальной ночи» в драматических ролях никто меня уже не воспринимал - пой, мол, товарищ Гурченко!.. С тех пор за мной тянется прекрасный, в общем-то, шлейф счастливой оптимистки - всегда веселая, заводная, танцует и поет: «Пять минут»... С другой стороны, если разобраться, от силы у меня недели три хорошего времени было, а все остальное требовало терпения, умения улыбаться, не сдаваться в безвыходном положении, преодолевать себя и при этом обходиться без сильного мужского плеча...
Дима, я никогда не снималась у мужа-режиссера, который бы думал: сейчас эта картина, а следующая та, - не было такого! Я всегда попадала к разным людям - представителям всевозможных школ, направлений, темпераментов, интеллектов - и везде выстраивала отношения, встраивала в их замыслы, клише и схемы свой организм.
- Сколько лет длился ваш ужасный простой после «Карнавальной ночи»?
- Если не брать в расчет проходных, эпизодических ролей, если считать по вертикальным всплескам - лет 14 или 15.
Однажды пришли к нам три женщины: «Здрасьте, мы вот хотели узнать, а правда, что ей 40 лет и что ее просто сделали в кино молодой?». Папа мой - он же хозяин - в ответ: «Давайте, бабы, сначала выпьем!». По рюмке налил, они раздухарились, морды красные... «Ну а теперь я покажу вам свою дочь: «Выходи, дочурка». Я появляюсь из своего закутка, они: ах! «А это ее мать» (матери 38 лет, а мне 20)... Ужас, что он им вслед говорил, когда они уходили, задницей открывая дверь.
Так было всегда: папа переживал очень сильно, особенно когда статьи пошли разносные - у него даже инфаркт был.
- От статей?
- Да. Мама как-то в себе все носила: очки темные надевала, ни с кем не разговаривая... Наша семья была уничтожена сплетнями. «Леля, сколько вы дали, чтобы такую, как Люся, взяли в кино? Наверное, 25 тысяч. Что же теперь можно хорошего посмотреть, если там такие, как Люся, будут?». Вот тут папа не мог выдержать...
- Все-таки удивительно: в «Карнавальной ночи» вы снялись в столь юном возрасте и так рано пришла к вам всесоюзная слава...
- Везение, случай...
- ...но потом за это везение вы расплатились сполна...
- Еще бы - я это называю тиранией маски. После «Карнавальной ночи» в драматических ролях никто меня уже не воспринимал - пой, мол, товарищ Гурченко!.. С тех пор за мной тянется прекрасный, в общем-то, шлейф счастливой оптимистки - всегда веселая, заводная, танцует и поет: «Пять минут»... С другой стороны, если разобраться, от силы у меня недели три хорошего времени было, а все остальное требовало терпения, умения улыбаться, не сдаваться в безвыходном положении, преодолевать себя и при этом обходиться без сильного мужского плеча...
Дима, я никогда не снималась у мужа-режиссера, который бы думал: сейчас эта картина, а следующая та, - не было такого! Я всегда попадала к разным людям - представителям всевозможных школ, направлений, темпераментов, интеллектов - и везде выстраивала отношения, встраивала в их замыслы, клише и схемы свой организм.
- Сколько лет длился ваш ужасный простой после «Карнавальной ночи»?
- Если не брать в расчет проходных, эпизодических ролей, если считать по вертикальным всплескам - лет 14 или 15.
Молодая Людмила Гурченко, простая обстановка. Ходики на стене, календарь отрывной. Мило и уютно.
..
- Что чувствует молодая красивая женщина, когда после оглушительного успеха, после сумасшедшего признания миллионов зрителей вдруг оказывается невостребованной, никому не нужной и не снимается в лучшие для актрисы годы?
- Как вам сказать? (Грустно). Все равно папин оптимизм был во мне неистребим. Его коронная фраза: «Успокойсь, дочурка, и помни: хорошега человека судьба пожметь-пожметь да и отпустить» - она со мною жила. Я уезжала из Москвы, спасали люди, живущие далеко от центра, которые привечали теплом, добротой. Ну и пускай туалет там Бог знает где, зато хата натоплена, и варенички с картошечкой, и зал теплый. Там я научилась импровизировать, зажигать публику...
- ...и выживать?
- И выживать! Из зала мне часто задавали вопрос: а почему вы нигде не снимаетесь? Ну не будешь же плакаться, и я иногда отвечала: «Сейчас снимаюсь в картине «На стальных магистралях». Просто от фонаря - пойди проверь, что за фильм...
- Были депрессии?
- Они навалились попозже, уже перед «Старыми стенами». В профессии ничего не светило, в личной жизни, представьте себе, тоже... На руках ребенок, а помощи ждать неоткуда - и папа, и мама уже предпенсионного возраста, я единственный кормилец в семье... Работы было мало, бросалась и туда, и сюда...
- Сама, сама...
- Плюс ко всему шить научилась - те платьица помогали хоть как-то концы с концами свести.
- Не знаю, правда это или выдумки, но слышал, будто одно время вы хотели покончить жизнь самоубийством...
- (Пауза). Такое желание возникало не раз, потому что просто не за что было уцепиться, и вдобавок меня подталкивали... Обстановка толкала: посторонись, нагнись! Никому не нужна, влиятельных родичей нет...
- ...и мужчины надежного?
- Сейчас есть, а тогда не было. Ну для чего барахтаться? Кино ушло, умерло... Знаете, ненужность - страшное дело: в зеркало на себя смотришь, и становится не по себе - вдруг видишь то, что вчера было еще незаметно. Перед «Старыми стенами» мне казалось: если не буду в этой картине сниматься, если не утвердят - все, а меня не утверждали и не утверждали. Твердили: «Она не лидер, не стайер, она спринтер - годится только на короткие эпизодики», но режиссер Трегубович сказал: «У нее лучшая проба - ее и берем».
Я тогда же не знала, что работала под топором нависшим - худсовет три эпизода должен был отсмотреть и только тогда решить: буду я в фильме занята или нет.
..
- Что чувствует молодая красивая женщина, когда после оглушительного успеха, после сумасшедшего признания миллионов зрителей вдруг оказывается невостребованной, никому не нужной и не снимается в лучшие для актрисы годы?
- Как вам сказать? (Грустно). Все равно папин оптимизм был во мне неистребим. Его коронная фраза: «Успокойсь, дочурка, и помни: хорошега человека судьба пожметь-пожметь да и отпустить» - она со мною жила. Я уезжала из Москвы, спасали люди, живущие далеко от центра, которые привечали теплом, добротой. Ну и пускай туалет там Бог знает где, зато хата натоплена, и варенички с картошечкой, и зал теплый. Там я научилась импровизировать, зажигать публику...
- ...и выживать?
- И выживать! Из зала мне часто задавали вопрос: а почему вы нигде не снимаетесь? Ну не будешь же плакаться, и я иногда отвечала: «Сейчас снимаюсь в картине «На стальных магистралях». Просто от фонаря - пойди проверь, что за фильм...
- Были депрессии?
- Они навалились попозже, уже перед «Старыми стенами». В профессии ничего не светило, в личной жизни, представьте себе, тоже... На руках ребенок, а помощи ждать неоткуда - и папа, и мама уже предпенсионного возраста, я единственный кормилец в семье... Работы было мало, бросалась и туда, и сюда...
- Сама, сама...
- Плюс ко всему шить научилась - те платьица помогали хоть как-то концы с концами свести.
- Не знаю, правда это или выдумки, но слышал, будто одно время вы хотели покончить жизнь самоубийством...
- (Пауза). Такое желание возникало не раз, потому что просто не за что было уцепиться, и вдобавок меня подталкивали... Обстановка толкала: посторонись, нагнись! Никому не нужна, влиятельных родичей нет...
- ...и мужчины надежного?
- Сейчас есть, а тогда не было. Ну для чего барахтаться? Кино ушло, умерло... Знаете, ненужность - страшное дело: в зеркало на себя смотришь, и становится не по себе - вдруг видишь то, что вчера было еще незаметно. Перед «Старыми стенами» мне казалось: если не буду в этой картине сниматься, если не утвердят - все, а меня не утверждали и не утверждали. Твердили: «Она не лидер, не стайер, она спринтер - годится только на короткие эпизодики», но режиссер Трегубович сказал: «У нее лучшая проба - ее и берем».
Я тогда же не знала, что работала под топором нависшим - худсовет три эпизода должен был отсмотреть и только тогда решить: буду я в фильме занята или нет.
кадр из фильма "Старые стены"
- Роль в «Старых стенах», на мой взгляд, в вашей кинокарьере этапная...
- Это одна из лучших моих работ, и я вообще не понимаю, как ее сделала.
- Скажите, а какие-то заказные статьи против вас в тогда еще советской прессе публиковали?
- Собственно, я и была ими уничтожена. Теперь-то, поскольку иногда приглашают и платят хорошие деньги, жить можно, а тогда на четыре с полтиной за концерт не разгонишься.
В этом вопросе вообще много граней... Я ведь жила в довольно простой среде. В моем окружении - домашнем, соседском - никогда не вели разговоров о 37-м годе: ну откуда мне было знать о каких-то врагах? Они где-то далеко, у нас таких отродясь не было... Уже потом мама мне рассказала, как в 25-м, когда все дворянское уничтожали, тягали ее вместе с дедушкой, но тогда, вступив вместе с папой в социалистическую жизнь, она молчала, счастливая, что убежала от этих дворян подальше. Зато бабушка говорила: «Этот Ленин - подличуга, провокатор. Как людишки при царе жили? Всего было вдоволь: и механические жатки «маккормик» свои, и скотина». Я недоумевала: «О чем это она?», а бабуля свое гнула: «Николашка был умный, но его победили». - «Какой Николашка? - думала я. - Наверное, давний ее воздыхатель».
Это был цирк: мама из дворян, но полностью закрыта, зажата, а папа из батраков - и вся душа нараспашку. В общем, красная кровь с голубой смешались, а победил папа. Я никогда об этом не вспоминала - даже когда дворяне вошли в моду, промолчала, что в моих жилах тоже благородная кровь течет. Впрочем, я отвлеклась. О чем мы сейчас говорили?
- О 37-м годе...
- Да, об этих страницах истории я не подозревала, и только во ВГИКе о них узнала, потому что за мной ухаживал будущий Машин отец Борис Андроникашвили. Грузин...
- ...сын репрессированного писателя Пильняка...
- ...и репрессированной Киры Андроникашвили. Она как жена врага народа отсидела четыре года, но потом ее вызволил Берия, большой поклонник сестры - актрисы Нато Вачнадзе (в девичестве тоже Андроникашвили). В Борисе - ослепительном, остроумном, начитанном - смешалась кровь двух самых красивых, аристократичных семей Грузии.
- Роль в «Старых стенах», на мой взгляд, в вашей кинокарьере этапная...
- Это одна из лучших моих работ, и я вообще не понимаю, как ее сделала.
- Скажите, а какие-то заказные статьи против вас в тогда еще советской прессе публиковали?
- Собственно, я и была ими уничтожена. Теперь-то, поскольку иногда приглашают и платят хорошие деньги, жить можно, а тогда на четыре с полтиной за концерт не разгонишься.
В этом вопросе вообще много граней... Я ведь жила в довольно простой среде. В моем окружении - домашнем, соседском - никогда не вели разговоров о 37-м годе: ну откуда мне было знать о каких-то врагах? Они где-то далеко, у нас таких отродясь не было... Уже потом мама мне рассказала, как в 25-м, когда все дворянское уничтожали, тягали ее вместе с дедушкой, но тогда, вступив вместе с папой в социалистическую жизнь, она молчала, счастливая, что убежала от этих дворян подальше. Зато бабушка говорила: «Этот Ленин - подличуга, провокатор. Как людишки при царе жили? Всего было вдоволь: и механические жатки «маккормик» свои, и скотина». Я недоумевала: «О чем это она?», а бабуля свое гнула: «Николашка был умный, но его победили». - «Какой Николашка? - думала я. - Наверное, давний ее воздыхатель».
Это был цирк: мама из дворян, но полностью закрыта, зажата, а папа из батраков - и вся душа нараспашку. В общем, красная кровь с голубой смешались, а победил папа. Я никогда об этом не вспоминала - даже когда дворяне вошли в моду, промолчала, что в моих жилах тоже благородная кровь течет. Впрочем, я отвлеклась. О чем мы сейчас говорили?
- О 37-м годе...
- Да, об этих страницах истории я не подозревала, и только во ВГИКе о них узнала, потому что за мной ухаживал будущий Машин отец Борис Андроникашвили. Грузин...
- ...сын репрессированного писателя Пильняка...
- ...и репрессированной Киры Андроникашвили. Она как жена врага народа отсидела четыре года, но потом ее вызволил Берия, большой поклонник сестры - актрисы Нато Вачнадзе (в девичестве тоже Андроникашвили). В Борисе - ослепительном, остроумном, начитанном - смешалась кровь двух самых красивых, аристократичных семей Грузии.
Людмила Гурченко и Борис Андроникашвили
..
- Ну а теперь слушайте дальше. Перед Московским фестивалем молодежи и студентов 57-го года кого-то осенила идея: всех известных, красивых и умных ребят из институтов (в том числе и нашего, кинематографического) научить работать среди иностранцев.
- Работать в прямом смысле?
- Прямее некуда. Тук-тук-тук - вопрос ясен? Со мной тоже тайно встречались и пообещали: «Будете заниматься языком, у вас будет квартира»... Я была абсолютно советская, любила родину, красное знамя, но интуиция подсказывала: беги прочь, и немедленно! Я не понимала, что делать и кому об этом сказать, - меня же предупредили: родителям не говорить, никому ни слова. Один мальчик из наших, Дима Оганян, согласился - видно, со страху, потому что у него в 37-м всех уничтожили - и на всю жизнь стал калекой (о нем потом Габрилович снял страшный фильм «Мой друг стукач»).
Борис заметил неладное. «Что с тобой?» - спросил, и когда я призналась, рассказал мне о матери. Кира Георгиевна была женщиной необыкновенной, красоты совершенной, но ей становилось плохо, как только она слышала: «Быстрей-быстрей!». Дело в том, что в лагере они камни носили, и все время их там подгоняли. Когда мама Бориса вернулась в Грузию, органы тоже к ней подкатились, но она, несмотря на все пережитое, без разговоров указала им на дверь. «Вон!» - сказала. И ее оставили в покое.
Борис научил: «Если будут звонить...» - Ну, вы понимаете. Я же была так испугана, опасалась обернуться, пошевелиться, - мне казалось, что за мной кто-то следит...
- Представляю...
- Дима, я редко бываю так откровенна... В книге своей написала об этом, но мягко, чтобы было смешно (человек тонкий всегда поймет), а на самом деле было совсем не до смеха. Я боялась звонков, боялась всего, и когда уже зашла речь о том, какое конспиративное имя мне нравится, когда уже дали номер контактного телефона, впала в ступор. «Нет! - произнесла, - вот не понимаю этого: хоть умри. Я если что-то увижу - убью, уничтожу. Как Зоя Космодемьянская (а я по снегу босиком ходила, готовилась), могу грудью закрыть... Я же такой патриот: люблю Ленина, Сталина, «Молодую гвардию», но вот это - увольте»... (Вздыхает). От этого вся моя жизнь лопнула.
Потом уже я стала многое понимать, но что ж - надо отрезать и жить дальше. Больше ко мне никогда... Нет, они подходили, но я говорила: «Извините, у меня нога сломана. Пригласите других». - «Кого?» - и я называла тех, кто с ними уже (выбивает руками дробь)... Очень противная страница моей биографии, ну а потом тот же человек, написавший гадости о Бернесе, накропал фельетон «Чечетка налево», который вышел в центральной газете.
- Что там читателям сообщили?
- Что у меня левые концерты, что я много зарабатываю - гребу деньги лопатой...
- По тем временам обвинение страшное...
- А у меня за душой не было ни копейки - чулки у пианистки брала. Боже мой, Дима, ну что такое звезда? Прежде всего материальная основа. Надо быть не только талантливым, умным, но и - главное! - материально независимым, чтобы заниматься чем хочешь, а если этого нет, то и сиди себе. Звезда не может перешивать, зашивать: «Здравствуйте, там шов за спиной не видно?», а ведь все это я прошла - признаюсь как на духу. Может, это мое последнее интервью, может, умру скоро...
- Не дай Бог!
- Да нет, я просто так говорю, но мне, кроме имени своего, терять абсолютно нечего - понимаете?
- Вот оно, счастье!
- Это демократия, не загнивающий капитализм, потому что мы еще не так состоятельны. Вот разбогатеем - загнием.
- После того, как вышла эта статья...
- ...больше со мной никто не общался. На сочинском пляже в спину бросали камни.
- ???
- Галечку! Да-да-да... И там мне нельзя было быть, и здесь... Уехала из Москвы, а у папы опять инфаркт: первый легче был, этот сложнее, но мне ничего не говорили. Эти статьи дались нам тяжело...
Ну что еще? Как-то во время съемок фильма «Девушка с гитарой» директор картины Маслов забрал меня прямо с площадки - подошел, сказал, что в обеденный перерыв за мной приедет машина. Знаете, кем раньше был министр культуры? Это сейчас с ним по-свойски общаются: «Привет!», «Здорово!», «Алле»...
- ...а тогда он казался небожителем...
- Ну что вы! Министр культуры Михайлов - бывший комсомольский вождь... После «Карнавальной ночи» всю съемочную группу он вызвал, хвалил картину, советовал тем же составом еще одну комедию снять. Я и подумала, что он опять будет хвалить. Подъезжаю к министерству - меня встречают, правда, ведут не в тот кабинет, где уже была, а в другой, с табличкой «Замминистра по радиовещанию». Министр с замом взялись за меня вдвоем, да так, что от неожиданности я онемела. И знали ведь, что дело не в клеветнической газетной статье, а в том, что я отказалась сотрудничать с органами...
- Что они говорили?
- Это странно, но из всего разговора я поняла, что во мне нет ни капли высокого патриотизма. Они распалились: да что это вы себе позволяете? Танцы, вертлявые западные штучки-дрючки. Оказывается, где-то не под ту песню подтанцевала.
- Это и было непатриотично?
- Они кричали, что не хотят, чтобы их дети на таких буржуазных образцах формировались. «Разве советская девушка с белым воротничком так может? С лица земли сотрем! Фамилии такой не будет!». Вот и стерли... Перестали снимать, забыли... Кому я об этом скажу? Вот разве что вам - через 50 лет. (Та-а-ак! Вообще-то, я очень хорошо выгляжу, и никогда мне моих лет не дашь, но говорить надо правду. Добрый вечер!).
- Знаю, что великий Бернес, который, как и вы, родом из Харькова, не раз принимал участие в вашей судьбе. Это правда, что однажды вечером вы позвонили ему и сказали: «Марк Наумович, это Люся. Я умираю...»?
- Все так и было... Я тогда ушла из «Современника», а ведь чтобы работать в этом театре, оборвала все нити в Театре киноактера...
- Хотелось настоящего?
- Да, но не получилось, потому что все места в этом вагоне были уже заняты.
- Кем?
- Актрисами. Ой, да Бог с ними - там все играли...
- ...и такую конкурентку никто, естественно, не хотел...
- Ну да. На сцену я выходила во вторых составах, совмещая несовместимое, а потом поняла, что маюсь уже третий сезон и ничего нового мне не сыграть. У меня как-то все отболело, и вместо того, чтобы отправиться на репетицию, я свернула к кабинету главного режиссера - понесла заявление. Вышла на улицу, а был День Победы, и папа приехал - он меня ждал. Тогда, в 66-м, я жила на Маяковской, прямо через площадь. Переходила дорогу и думала: «Боже мой! Словно из рабства вырвалась». Иди хоть на все четыре стороны, делай что хочешь! Вот она - свобода, демократия, счастье одиночества. И я поехала по стране с концертами.
- А почему позвонили Бернесу?
- Потому что обратно в Театр киноактера не брали: дескать, ушла - и до свидания! Там между тем уже мюзикл шел «Целуй меня, Кэт». Мы с Марком Наумовичем в одном концерте участвовали, и он спросил: «Что с тобой?». А я пою, настроение вроде хорошее, ничего нового, но... лицо другое.
- Усталое?
- Уже 29 лет. Все равно расцвет, но не 20, понимаете? Раньше у меня огонь в глазах пылал, а тут - свет погас, разочарование. «Марк Наумович, - плачусь ему в жилетку, - не могу уже, плохо мне». А он мне всегда говорил: «Ты такая дура зеленая, но не блядь - хорошая, цельная»... Что ж, он был прав. Все могло быть: романы, страсти, безумства, но никогда ничего такого - расчетливого...
Короче, он при мне позвонил в дирекцию Театра киноактера, и через два дня я уже была там. Вошла в мюзикл, который как раз по мне плакал, нажила себе тут же врагов - естественно.
- А куда же без них?
- Вот именно.
...Когда я отказалась сотрудничать с органами, очень большой начальник мне попенял: «Не захотели послужить родине, не хотите кушать хлеб с маслом? Будете кушать говно». И я его кушала - много лет...
..
- Ну а теперь слушайте дальше. Перед Московским фестивалем молодежи и студентов 57-го года кого-то осенила идея: всех известных, красивых и умных ребят из институтов (в том числе и нашего, кинематографического) научить работать среди иностранцев.
- Работать в прямом смысле?
- Прямее некуда. Тук-тук-тук - вопрос ясен? Со мной тоже тайно встречались и пообещали: «Будете заниматься языком, у вас будет квартира»... Я была абсолютно советская, любила родину, красное знамя, но интуиция подсказывала: беги прочь, и немедленно! Я не понимала, что делать и кому об этом сказать, - меня же предупредили: родителям не говорить, никому ни слова. Один мальчик из наших, Дима Оганян, согласился - видно, со страху, потому что у него в 37-м всех уничтожили - и на всю жизнь стал калекой (о нем потом Габрилович снял страшный фильм «Мой друг стукач»).
Борис заметил неладное. «Что с тобой?» - спросил, и когда я призналась, рассказал мне о матери. Кира Георгиевна была женщиной необыкновенной, красоты совершенной, но ей становилось плохо, как только она слышала: «Быстрей-быстрей!». Дело в том, что в лагере они камни носили, и все время их там подгоняли. Когда мама Бориса вернулась в Грузию, органы тоже к ней подкатились, но она, несмотря на все пережитое, без разговоров указала им на дверь. «Вон!» - сказала. И ее оставили в покое.
Борис научил: «Если будут звонить...» - Ну, вы понимаете. Я же была так испугана, опасалась обернуться, пошевелиться, - мне казалось, что за мной кто-то следит...
- Представляю...
- Дима, я редко бываю так откровенна... В книге своей написала об этом, но мягко, чтобы было смешно (человек тонкий всегда поймет), а на самом деле было совсем не до смеха. Я боялась звонков, боялась всего, и когда уже зашла речь о том, какое конспиративное имя мне нравится, когда уже дали номер контактного телефона, впала в ступор. «Нет! - произнесла, - вот не понимаю этого: хоть умри. Я если что-то увижу - убью, уничтожу. Как Зоя Космодемьянская (а я по снегу босиком ходила, готовилась), могу грудью закрыть... Я же такой патриот: люблю Ленина, Сталина, «Молодую гвардию», но вот это - увольте»... (Вздыхает). От этого вся моя жизнь лопнула.
Потом уже я стала многое понимать, но что ж - надо отрезать и жить дальше. Больше ко мне никогда... Нет, они подходили, но я говорила: «Извините, у меня нога сломана. Пригласите других». - «Кого?» - и я называла тех, кто с ними уже (выбивает руками дробь)... Очень противная страница моей биографии, ну а потом тот же человек, написавший гадости о Бернесе, накропал фельетон «Чечетка налево», который вышел в центральной газете.
- Что там читателям сообщили?
- Что у меня левые концерты, что я много зарабатываю - гребу деньги лопатой...
- По тем временам обвинение страшное...
- А у меня за душой не было ни копейки - чулки у пианистки брала. Боже мой, Дима, ну что такое звезда? Прежде всего материальная основа. Надо быть не только талантливым, умным, но и - главное! - материально независимым, чтобы заниматься чем хочешь, а если этого нет, то и сиди себе. Звезда не может перешивать, зашивать: «Здравствуйте, там шов за спиной не видно?», а ведь все это я прошла - признаюсь как на духу. Может, это мое последнее интервью, может, умру скоро...
- Не дай Бог!
- Да нет, я просто так говорю, но мне, кроме имени своего, терять абсолютно нечего - понимаете?
- Вот оно, счастье!
- Это демократия, не загнивающий капитализм, потому что мы еще не так состоятельны. Вот разбогатеем - загнием.
- После того, как вышла эта статья...
- ...больше со мной никто не общался. На сочинском пляже в спину бросали камни.
- ???
- Галечку! Да-да-да... И там мне нельзя было быть, и здесь... Уехала из Москвы, а у папы опять инфаркт: первый легче был, этот сложнее, но мне ничего не говорили. Эти статьи дались нам тяжело...
Ну что еще? Как-то во время съемок фильма «Девушка с гитарой» директор картины Маслов забрал меня прямо с площадки - подошел, сказал, что в обеденный перерыв за мной приедет машина. Знаете, кем раньше был министр культуры? Это сейчас с ним по-свойски общаются: «Привет!», «Здорово!», «Алле»...
- ...а тогда он казался небожителем...
- Ну что вы! Министр культуры Михайлов - бывший комсомольский вождь... После «Карнавальной ночи» всю съемочную группу он вызвал, хвалил картину, советовал тем же составом еще одну комедию снять. Я и подумала, что он опять будет хвалить. Подъезжаю к министерству - меня встречают, правда, ведут не в тот кабинет, где уже была, а в другой, с табличкой «Замминистра по радиовещанию». Министр с замом взялись за меня вдвоем, да так, что от неожиданности я онемела. И знали ведь, что дело не в клеветнической газетной статье, а в том, что я отказалась сотрудничать с органами...
- Что они говорили?
- Это странно, но из всего разговора я поняла, что во мне нет ни капли высокого патриотизма. Они распалились: да что это вы себе позволяете? Танцы, вертлявые западные штучки-дрючки. Оказывается, где-то не под ту песню подтанцевала.
- Это и было непатриотично?
- Они кричали, что не хотят, чтобы их дети на таких буржуазных образцах формировались. «Разве советская девушка с белым воротничком так может? С лица земли сотрем! Фамилии такой не будет!». Вот и стерли... Перестали снимать, забыли... Кому я об этом скажу? Вот разве что вам - через 50 лет. (Та-а-ак! Вообще-то, я очень хорошо выгляжу, и никогда мне моих лет не дашь, но говорить надо правду. Добрый вечер!).
- Знаю, что великий Бернес, который, как и вы, родом из Харькова, не раз принимал участие в вашей судьбе. Это правда, что однажды вечером вы позвонили ему и сказали: «Марк Наумович, это Люся. Я умираю...»?
- Все так и было... Я тогда ушла из «Современника», а ведь чтобы работать в этом театре, оборвала все нити в Театре киноактера...
- Хотелось настоящего?
- Да, но не получилось, потому что все места в этом вагоне были уже заняты.
- Кем?
- Актрисами. Ой, да Бог с ними - там все играли...
- ...и такую конкурентку никто, естественно, не хотел...
- Ну да. На сцену я выходила во вторых составах, совмещая несовместимое, а потом поняла, что маюсь уже третий сезон и ничего нового мне не сыграть. У меня как-то все отболело, и вместо того, чтобы отправиться на репетицию, я свернула к кабинету главного режиссера - понесла заявление. Вышла на улицу, а был День Победы, и папа приехал - он меня ждал. Тогда, в 66-м, я жила на Маяковской, прямо через площадь. Переходила дорогу и думала: «Боже мой! Словно из рабства вырвалась». Иди хоть на все четыре стороны, делай что хочешь! Вот она - свобода, демократия, счастье одиночества. И я поехала по стране с концертами.
- А почему позвонили Бернесу?
- Потому что обратно в Театр киноактера не брали: дескать, ушла - и до свидания! Там между тем уже мюзикл шел «Целуй меня, Кэт». Мы с Марком Наумовичем в одном концерте участвовали, и он спросил: «Что с тобой?». А я пою, настроение вроде хорошее, ничего нового, но... лицо другое.
- Усталое?
- Уже 29 лет. Все равно расцвет, но не 20, понимаете? Раньше у меня огонь в глазах пылал, а тут - свет погас, разочарование. «Марк Наумович, - плачусь ему в жилетку, - не могу уже, плохо мне». А он мне всегда говорил: «Ты такая дура зеленая, но не блядь - хорошая, цельная»... Что ж, он был прав. Все могло быть: романы, страсти, безумства, но никогда ничего такого - расчетливого...
Короче, он при мне позвонил в дирекцию Театра киноактера, и через два дня я уже была там. Вошла в мюзикл, который как раз по мне плакал, нажила себе тут же врагов - естественно.
- А куда же без них?
- Вот именно.
...Когда я отказалась сотрудничать с органами, очень большой начальник мне попенял: «Не захотели послужить родине, не хотите кушать хлеб с маслом? Будете кушать говно». И я его кушала - много лет...
Людмила Гурченко, Ленинград, 1980-е.
- У вас есть сегодня обида на государство?
- А разве можно его простить за то, что так цинично выброшено на свалку, в нищету талантливое поколение? Обидно, что дети рождаются на улице, никому не нужными, и непонятно, что с ними делать, поэтому и отдают их в Америку иностранцам. Как это так? Если бы у меня были деньги, всех бы собрала, придумала бы что-то такое... (Я и так не забываю о благотворительности - да, да!). А взять армию... Это была моя гордость, и вдруг такая разруха. Пришла демократия: все, ребята, нет у нас теперь никаких тайн, и бах! - посреди бела дня на Красной площади самолет. Как его туда пропустили?
Такие вот три огромные претензии я имею. Слушайте, то, что народные артисты отдали, несопоставимо с их мизерными пенсиями. Вы знаете, сколько на нас заработало государство? Даже страшно подумать. «Карнавальная ночь» только по первому прокату принесла 375 миллионов, а стоила 500 тысяч. Я получила за нее восемь тысяч рублей...
- ...старыми деньгами...
- Ну понятно! Потратила их на ерунду... Нет, первую зарплату отдала папе и маме на отдых, а на вторую купила себе часы и костюмчик серенький - все!
- Представляю, каково было несчастным советским примадоннам, которые на всем экономили и перешивали себе наряды, приезжать на Каннский фестиваль, где блистали французские и итальянские кинозвезды...
- А мы были лучше всех одеты! Я - так точно.
- У вас есть сегодня обида на государство?
- А разве можно его простить за то, что так цинично выброшено на свалку, в нищету талантливое поколение? Обидно, что дети рождаются на улице, никому не нужными, и непонятно, что с ними делать, поэтому и отдают их в Америку иностранцам. Как это так? Если бы у меня были деньги, всех бы собрала, придумала бы что-то такое... (Я и так не забываю о благотворительности - да, да!). А взять армию... Это была моя гордость, и вдруг такая разруха. Пришла демократия: все, ребята, нет у нас теперь никаких тайн, и бах! - посреди бела дня на Красной площади самолет. Как его туда пропустили?
Такие вот три огромные претензии я имею. Слушайте, то, что народные артисты отдали, несопоставимо с их мизерными пенсиями. Вы знаете, сколько на нас заработало государство? Даже страшно подумать. «Карнавальная ночь» только по первому прокату принесла 375 миллионов, а стоила 500 тысяч. Я получила за нее восемь тысяч рублей...
- ...старыми деньгами...
- Ну понятно! Потратила их на ерунду... Нет, первую зарплату отдала папе и маме на отдых, а на вторую купила себе часы и костюмчик серенький - все!
- Представляю, каково было несчастным советским примадоннам, которые на всем экономили и перешивали себе наряды, приезжать на Каннский фестиваль, где блистали французские и итальянские кинозвезды...
- А мы были лучше всех одеты! Я - так точно.
- Как это вам удавалось?
- Много старушек, таких, как теперь я (это чтобы не думали, что моложусь), меня находили. Видя мою фигуру, приносили мне вещи 20-30-х годов - очень дешево продавали или просто дарили. Умопомрачительные шлейфы, по 500 вытачек, и в Каннах я была в одном из таких нарядов. Они там уже забыли, как это выглядит, и вдруг выхожу... Вообразите: потрясающая кофта из кружев, сзади этот хвост, турнюр - ух! Все остолбенели: «Что это, Люся?». - «Это в Москве сшили»...
- И вообще, у нас в Советском Союзе так все ходят...
- Я, честно говоря, всегда хорошо одета - и не важно, каким образом это мне достается...
- Насколько я знаю, перед съемками «Карнавальной ночи» Эльдар Рязанов лично замерил вам талию, и оказалось, что ее окружность - 46 сантиметров...
- Ничего подобного. Во-первых, Рязанов меня никогда не касался, ничего не мерил и, так сказать, не трогал (я не его типаж), а во-вторых, талия у меня 53-54 сантиметра была - остальное присочинили...
- То есть про 46 сантиметров врут?
- Такую только после родов имела, когда я снималась в «Гулящей».
- На вашу талию, Людмила Марковна, равнялся весь СССР...
- ...ну (смущенно), не знаю...
- ...и это не дежурный комплимент, а чистая правда. Все, помню, недоумевали: «Ну что она с собой делает?»...
- Боже, какая разница? Ну талия! У мамы моей тоже «гитара» была, правда, жопа большая.
- При мне звезды первой величины обсуждали: «Что Гурченко предпринимает?». - «Наверное, на голове стоит». - «Нет, ноги вверх под прямым углом облокачивает на стенку, а сама лежит, и так много часов». Признайтесь: как вы заботились о своей талии?
- Верите - совершенно никак. Божий дар!..
- Один из ваших бывших мужей Константин Купервейс, с которым вы прожили, по-моему, 18 лет...
- ...17 с половиной!..
- ...сказал, что «на диете Люся никогда не сидела - это у нее конституция такая»...
- Да, он и картошку мне иногда ночью жарил, и я сколько хотела, столько и ела. Если честно, сильно иногда обжиралась...
- Зачем же муж кормил вас жареной картошкой, да еще на ночь? Чтобы меньше поклонников было?
- Одолевали приступы голода: вот, кажется, только перекусила - и уже через полчаса умираю, так есть хочу. Купервейс - это очень интересно! - ко мне замечательно относился: может быть, так, как мне и хотелось... Когда мы познакомились, он служил пианистом в оркестре, а я в «Старых стенах» снималась и была совершенно одна. Какие-то люди ухаживали, но это не то все, а тут человек мягкий, умный, умеющий расположить. Тогда, в 23 года, во многом он был инфантилен, но с годами превращался в мужчину.
- Мужал!
- Пусть так, ну а тут перестройка рванула: свобода, бабки-с можно зарабатывать-с, а у него к этому вкус... Я же была свидетелем, с чего начиналось. Понятно, игрой на пианино много не зашибешь, концерты стали невыгодны - это вещь элементарная, и он тихенько-тихенько так прикинул... Какое у человека самое слабое место? Спина, потому что тут у меня лифчик (показывает), тут я закроюсь, а спина - она, бедненькая, беззащитна. Думаю, ему непросто было решиться, но он ножом туда шурух - и все! Я только выдохнула: э-э-эх! Вот и вся история...
- Если не ошибаюсь, Купервейс был моложе вас на 14 лет...
- ...на 13!..
- ...тем не менее вы никогда своего возраста не скрывали...
Когда вы говорите о возрасте, внутри ничего не екает?
- Не в том дело - важно, умный ли человек... Вот я могу играть роль - уже знаю, вижу просто - мэра в каком-то городишке, который уходит на пенсию. Что из себя представляет на следующий день человек без портфеля, выброшенный из привычной жизни? Лично мне это интересно, потому что я много таких моментов пережила. Меня все время что-то внутри подталкивает: крутись! - и вдруг удар по тормозам: ты заново видишь цветы, деревья, улицы - все.
Гениальный Сергей Филиппов всю жизнь, так сказать, пропил. Да, он это делал роскошно, наверное, но вдруг что-то стряслось с головой - пить запретили категорически. Помню, мы встретились на «Ленфильме». «Постой, - говорит (дальше ряд идиоматических выражений), в каком городе я живу? Я же его, блядь, всю жизнь знал на ощупь». Вот и я человек, который барахтается в своей нише: «Надо зайти туда-то, сделать то-то, подпись поставить». Часики между тем тикают, но мне интересно, как из той или иной ситуации можно найти выход.
Артистка Людмила Гурченко в роли миссис Чивли в фильме «Идеальный муж» по одноименной комедии Оскара Уайльда, 1981 год.
..
- Думаю, что, выходя ли на сцену, появляясь ли на экране, вы прекрасно понимаете: на вас во все глаза смотрят сотни тысяч, миллионы человек и у многих на устах один вопрос: «Как, за счет чего ей удается так выглядеть?». Объясните: в чем секрет вашей молодости?
- Как вам сказать? Наверное, все-таки в профессии. С годами у актера нарастает убеждение: да, имею право! - и если у него все хорошо, вот как у меня, он не мается сомнениями: ну что же я делаю? Это не то!..
Когда у моего папы стали проступать на лице годы, он говорил, глядя в зеркало: «Так и срезал бы без наркоза!». (Я еще ничего не делала). Не стоит закрывать глаза на собственные недостатки, но надо знать все свои сильные качества и не стесняться, если что-то не так. Допустим, у актера кривоваты ноги, а он грудь расправил: «А я и с такими!» - и сразу они сексуальны. Очень важно знать себе цену. Смотреть в зеркало. Убирать изъяны.
- Вы смело вверяли себя в руки пластических хирургов?
- О чем вы говорите - профессия требовала. Да, под левым глазом у меня был мешок - такой же, как у папы и у мамы. А у кого этого нет? Помню, оператор Кольцатый на съемках «Карнавальной ночи» сказал: «Что это у нее под глазами черно, как у негра в желудке после черного кофе?». Думаю: «Та-а-ак, в хорошую группу попала». У меня тогда еще явных изъянов не было, но как только в конце 70-х появились, я без всяких колебаний - шарах! Сейчас масса есть способов: актрисам это нужно в первую очередь, неактрисам - во вторую... Не надо только, чтобы так было (растягивает глаза). Вот это совсем ни к чему, но следует точно знать свои недостатки и с хорошим специалистом все обсудить...
Я не верю в сказочки про вечную молодость - за границей этим все занимаются. Софи Лорен в 89 лет: «Ах, какая пластика? Ну что вы!». Я сейчас тоже: «Ах!»... Хорошо снимут, поставят правильно свет и все будет нормально.
- Обойти вашу личную жизнь стороной не могу - не обессудьте. Вопросы постараюсь задавать максимально деликатно, но если вдруг перейду где-то черту, бейте меня по рукам...
- Перестаньте - я вам отвечу.
- Все ваши мужья - мужчины интересные и неординарные...
- «Суждены им благие порывы, но свершить ничего не дано»...
- Вы рассказали о сыне Пильняка Борисе Андроникашвили - отце вашей дочери Маши, а следующим спутником вашей жизни стал сын автора «Молодой гвардии» актер Александр Фадеев-младший...
- Очень хороший, добрый человек, но пошел не по той стезе...
- Любовь у вас сильной была?
- Знаете, я всегда любила, жить без этого не могла, и всякий раз мне казалось, что мы на всю жизнь, - а как же иначе? У меня никогда не было просто так: пи-пи-пи, никогда! Любовь неизменно одна была - большая, искренняя, преданная, только объекты менялись. Нет, я не изменяла... Первая не начинаю, но и трогать меня не надо. Я Скорпион, и если задели, тут уж держись! Потом, все оставив, тихонечко ухожу.
- Хм, никогда не изменяли... Разве это возможно, когда речь идет о красивой актрисе?
- Для меня измена исключена. Как, объясните, я буду спать с режиссером, если он мне начнет объяснять концепцию фильма, а я буду думать о роли? Может, поэтому ни с одним режиссером романа у меня не было.
- А не с режиссером?
- Ну пара-тройка артистов была.
- Хороших?
- Очень. Романы потому и вспыхивали, что одна группа крови, но все быстро перегорало, потому что двум актерам вместе ужиться нельзя.
..
- Думаю, что, выходя ли на сцену, появляясь ли на экране, вы прекрасно понимаете: на вас во все глаза смотрят сотни тысяч, миллионы человек и у многих на устах один вопрос: «Как, за счет чего ей удается так выглядеть?». Объясните: в чем секрет вашей молодости?
- Как вам сказать? Наверное, все-таки в профессии. С годами у актера нарастает убеждение: да, имею право! - и если у него все хорошо, вот как у меня, он не мается сомнениями: ну что же я делаю? Это не то!..
Когда у моего папы стали проступать на лице годы, он говорил, глядя в зеркало: «Так и срезал бы без наркоза!». (Я еще ничего не делала). Не стоит закрывать глаза на собственные недостатки, но надо знать все свои сильные качества и не стесняться, если что-то не так. Допустим, у актера кривоваты ноги, а он грудь расправил: «А я и с такими!» - и сразу они сексуальны. Очень важно знать себе цену. Смотреть в зеркало. Убирать изъяны.
- Вы смело вверяли себя в руки пластических хирургов?
- О чем вы говорите - профессия требовала. Да, под левым глазом у меня был мешок - такой же, как у папы и у мамы. А у кого этого нет? Помню, оператор Кольцатый на съемках «Карнавальной ночи» сказал: «Что это у нее под глазами черно, как у негра в желудке после черного кофе?». Думаю: «Та-а-ак, в хорошую группу попала». У меня тогда еще явных изъянов не было, но как только в конце 70-х появились, я без всяких колебаний - шарах! Сейчас масса есть способов: актрисам это нужно в первую очередь, неактрисам - во вторую... Не надо только, чтобы так было (растягивает глаза). Вот это совсем ни к чему, но следует точно знать свои недостатки и с хорошим специалистом все обсудить...
Я не верю в сказочки про вечную молодость - за границей этим все занимаются. Софи Лорен в 89 лет: «Ах, какая пластика? Ну что вы!». Я сейчас тоже: «Ах!»... Хорошо снимут, поставят правильно свет и все будет нормально.
- Обойти вашу личную жизнь стороной не могу - не обессудьте. Вопросы постараюсь задавать максимально деликатно, но если вдруг перейду где-то черту, бейте меня по рукам...
- Перестаньте - я вам отвечу.
- Все ваши мужья - мужчины интересные и неординарные...
- «Суждены им благие порывы, но свершить ничего не дано»...
- Вы рассказали о сыне Пильняка Борисе Андроникашвили - отце вашей дочери Маши, а следующим спутником вашей жизни стал сын автора «Молодой гвардии» актер Александр Фадеев-младший...
- Очень хороший, добрый человек, но пошел не по той стезе...
- Любовь у вас сильной была?
- Знаете, я всегда любила, жить без этого не могла, и всякий раз мне казалось, что мы на всю жизнь, - а как же иначе? У меня никогда не было просто так: пи-пи-пи, никогда! Любовь неизменно одна была - большая, искренняя, преданная, только объекты менялись. Нет, я не изменяла... Первая не начинаю, но и трогать меня не надо. Я Скорпион, и если задели, тут уж держись! Потом, все оставив, тихонечко ухожу.
- Хм, никогда не изменяли... Разве это возможно, когда речь идет о красивой актрисе?
- Для меня измена исключена. Как, объясните, я буду спать с режиссером, если он мне начнет объяснять концепцию фильма, а я буду думать о роли? Может, поэтому ни с одним режиссером романа у меня не было.
- А не с режиссером?
- Ну пара-тройка артистов была.
- Хороших?
- Очень. Романы потому и вспыхивали, что одна группа крови, но все быстро перегорало, потому что двум актерам вместе ужиться нельзя.
В объектив фотографа попали Людмила Гурченко и Станислав Любшин. Снимок был сделан на съемочной площадке фильма «Пять вечеров». Какие красивые улыбки.
..
- Рискну все же задать вопрос, на который вы всегда реагировали крайне нервно. Я много беседовал о вас с Иосифом Кобзоном...
- Здравствуй, тетя, я снялася!
- Для вас это, может, прозвучит удивительно, но он неизменно говорит о вас с благоговением...
- ...и на этом закончим. Дело в том, что у него нет никаких причин говорить обо мне без благоговения, никаких! Если бы я хоть на каплю где-нибудь согрешила... Благодаря мне этот артист понял, как должен одеваться и выходить на сцену, и дело совсем не в голосе. Если у тебя голос, нужно в опере петь, а не орать в микрофон, приняв третью позицию: это совсем разные вещи. Увы, Кобзон очень любит начальство, он всегда там, где обком, партком, а я от этого так далека... Там, куда его тянет, мне слишком неловко. Вот! Он не мог относиться к кому-нибудь лучше, чем ко мне, потому что я, действительно, очень приличный человек.
- Он утверждает, что вы удивительно талантивая женщина во всем, за что бы ни брались, - в музыке, танцах, вышивке...
- Ну а что тут такого - вы и сами все это знаете. Ой-ой-ой! Вэйзмир!
- Иосиф Давыдович вспоминал, как вы расстались. Встретились в ресторане Центрального дома актера...
- ...да...
- ...посидели, а на прощание вы сказали ему: «Когда ты будешь старый, больной, никому не нужный - вот тогда будешь мой»...
- Поцелуйте меня в жопу, называется! Еще чего не хватало: он будет стареньким... (Смеется). Ну ребята!
- Вы до сих пор с ним не здороваетесь?
- Боже сохрани!
- Вам не кажется, что Кобзон вас по-прежнему любит?
- Мне совершенно не интересно, что с ним происходит.
- Когда вы расстались с Константином Купервейсом, у вас, судя по вашим воспоминаниям, было жуткое состояние. Почему плакаться в жилетку вы отправились именно к Никулину?
- Нет, не плакаться, но Ю. В. же все знал, потому что мы вместе снимались. «Что будем делать, папа?» - спросила. Он долго молчал, потому что не представлял такого варианта - все так внезапно случилось...
- Внезапно? Неужели вы ничего не чувствовали?
- Какое там - я пахала как зверь и ни на что не обращала внимания. Летом 91-го в Америке он все забегал в магазины игрушек - для совсем маленьких детей, а Машины Марик и Леночка из этого возраста уже вышли. Я отмахивалась: ладно, потом - ну настолько казалось, что вот тут-то точно жили...
- У него появилась женщина?
- Да, с ребенком. Торговая сеть - это святое! Продаем, покупаем, а Люся ничего не умеет, только отдать... Себя продаю - никто только не покупает.
- Для вас, такой великой, красивой и гордой, это оказалось страшным ударом?
- Я даже передать этого не могу. Грянула перестройка, и у меня разрушилась семья. Внутри все было пусто, в развалинах, а что такое семья? Это ячейка, где есть свои речь, запах, притертость, понимание с полуслова. «Убью, зарежу за своего!» - понимаете, да? Естественно, обрыв одного звена вызывает цепную реакцию, означает сдвиг душ.
Крушение семьи не может сравниться ни с одной самой архистрашной хирургической операцией - с кровью, разрезанием. Все это мне пришлось пережить в ходе перестройки, а ведь я о ней так мечтала. Ночами мы охраняли Белый дом, три часа ждали на 40-градусной жаре, когда выйдет Ельцин. Тогда нам казалось: «Это то, что сейчас нужно» - и что? Кино распалось, все тут же исчезли...
- ...и выживай, как знаешь...
- Не представляю, что бы со мной было, если бы не научилась вновь выходить на театральную сцену, готовить для концертов все новый и новый репертуар, тембрально находить то, чего от меня не ждут... Ну-ка, спой после «Хорошего настроения» Земфиру, но надо жить. Помните, как в гениальном фадеевском «Разгроме»? Левинсон обвел взглядом 18 бойцов, которые из его полка уцелели, и «перестал плакать: нужно было жить и исполнять свои обязанности».
Вот так и живу. Не знаю, что будет дальше, но депрессии из-за того, что кукую без ролей, нет. Зачем сниматься, если потом стыдно на себя смотреть? Чего я там не видела? Хороший актер одним присутствием своим всю эту муть уничтожит. Пойдет с глубиной и разденет их, а они сделают смешным его - вот в чем конфликт сегодняшний.
- В одном из интервью Купервейс признался: «Наш брак с Люсей распался потому, что все эти годы она не хотела иметь детей»...
- Ну маменька родная - больше же нечего делать, как фотографироваться и причитать: «А она не хотела»... Да не могла я детей иметь! (Горько). Старая была и больная!
- Вы написали, что после развода «ездили по Москве, вопя за рулем недобитым животным»...
- (С тоской в глазах). Это правда - я тогда поняла, что Новый год мне встречать не с кем (17 лет мы делали это с Купервейсом). Поехала к друзьям, но и там было пусто, нехорошо, одиноко. Дома одна, словом перекинуться не с кем, кроме собаки. Я себе места не находила: оно же как приросло, а он-то давно отрастал, вот только я этого не замечала.
- Хорошо сказали...
- Он уже прирастал где-то... Папа, мама... Тип-тип-тип! Люся это, Люся то... И блеск злорадный в глазах: «Мы отомстим... Люся - звезда, а мы никто... Ой-ой-ой! Вот пусть она без нас». Оставили все... Одна на всем белом свете... А вот живу, сижу перед вами...
- Какие слова нашел Никулин?
- «Удар ниже пояса, - выдохнул, - не ожидал я такого». И помолчал, вбирая мою боль: «Время, родная моя, только время...».
- Думаю, что многие мужчины - да большинство! - вас боялись. Недосягаемая!..
- Ну и пускай боятся. Подумаешь, говно всякое...
..
- Рискну все же задать вопрос, на который вы всегда реагировали крайне нервно. Я много беседовал о вас с Иосифом Кобзоном...
- Здравствуй, тетя, я снялася!
- Для вас это, может, прозвучит удивительно, но он неизменно говорит о вас с благоговением...
- ...и на этом закончим. Дело в том, что у него нет никаких причин говорить обо мне без благоговения, никаких! Если бы я хоть на каплю где-нибудь согрешила... Благодаря мне этот артист понял, как должен одеваться и выходить на сцену, и дело совсем не в голосе. Если у тебя голос, нужно в опере петь, а не орать в микрофон, приняв третью позицию: это совсем разные вещи. Увы, Кобзон очень любит начальство, он всегда там, где обком, партком, а я от этого так далека... Там, куда его тянет, мне слишком неловко. Вот! Он не мог относиться к кому-нибудь лучше, чем ко мне, потому что я, действительно, очень приличный человек.
- Он утверждает, что вы удивительно талантивая женщина во всем, за что бы ни брались, - в музыке, танцах, вышивке...
- Ну а что тут такого - вы и сами все это знаете. Ой-ой-ой! Вэйзмир!
- Иосиф Давыдович вспоминал, как вы расстались. Встретились в ресторане Центрального дома актера...
- ...да...
- ...посидели, а на прощание вы сказали ему: «Когда ты будешь старый, больной, никому не нужный - вот тогда будешь мой»...
- Поцелуйте меня в жопу, называется! Еще чего не хватало: он будет стареньким... (Смеется). Ну ребята!
- Вы до сих пор с ним не здороваетесь?
- Боже сохрани!
- Вам не кажется, что Кобзон вас по-прежнему любит?
- Мне совершенно не интересно, что с ним происходит.
- Когда вы расстались с Константином Купервейсом, у вас, судя по вашим воспоминаниям, было жуткое состояние. Почему плакаться в жилетку вы отправились именно к Никулину?
- Нет, не плакаться, но Ю. В. же все знал, потому что мы вместе снимались. «Что будем делать, папа?» - спросила. Он долго молчал, потому что не представлял такого варианта - все так внезапно случилось...
- Внезапно? Неужели вы ничего не чувствовали?
- Какое там - я пахала как зверь и ни на что не обращала внимания. Летом 91-го в Америке он все забегал в магазины игрушек - для совсем маленьких детей, а Машины Марик и Леночка из этого возраста уже вышли. Я отмахивалась: ладно, потом - ну настолько казалось, что вот тут-то точно жили...
- У него появилась женщина?
- Да, с ребенком. Торговая сеть - это святое! Продаем, покупаем, а Люся ничего не умеет, только отдать... Себя продаю - никто только не покупает.
- Для вас, такой великой, красивой и гордой, это оказалось страшным ударом?
- Я даже передать этого не могу. Грянула перестройка, и у меня разрушилась семья. Внутри все было пусто, в развалинах, а что такое семья? Это ячейка, где есть свои речь, запах, притертость, понимание с полуслова. «Убью, зарежу за своего!» - понимаете, да? Естественно, обрыв одного звена вызывает цепную реакцию, означает сдвиг душ.
Крушение семьи не может сравниться ни с одной самой архистрашной хирургической операцией - с кровью, разрезанием. Все это мне пришлось пережить в ходе перестройки, а ведь я о ней так мечтала. Ночами мы охраняли Белый дом, три часа ждали на 40-градусной жаре, когда выйдет Ельцин. Тогда нам казалось: «Это то, что сейчас нужно» - и что? Кино распалось, все тут же исчезли...
- ...и выживай, как знаешь...
- Не представляю, что бы со мной было, если бы не научилась вновь выходить на театральную сцену, готовить для концертов все новый и новый репертуар, тембрально находить то, чего от меня не ждут... Ну-ка, спой после «Хорошего настроения» Земфиру, но надо жить. Помните, как в гениальном фадеевском «Разгроме»? Левинсон обвел взглядом 18 бойцов, которые из его полка уцелели, и «перестал плакать: нужно было жить и исполнять свои обязанности».
Вот так и живу. Не знаю, что будет дальше, но депрессии из-за того, что кукую без ролей, нет. Зачем сниматься, если потом стыдно на себя смотреть? Чего я там не видела? Хороший актер одним присутствием своим всю эту муть уничтожит. Пойдет с глубиной и разденет их, а они сделают смешным его - вот в чем конфликт сегодняшний.
- В одном из интервью Купервейс признался: «Наш брак с Люсей распался потому, что все эти годы она не хотела иметь детей»...
- Ну маменька родная - больше же нечего делать, как фотографироваться и причитать: «А она не хотела»... Да не могла я детей иметь! (Горько). Старая была и больная!
- Вы написали, что после развода «ездили по Москве, вопя за рулем недобитым животным»...
- (С тоской в глазах). Это правда - я тогда поняла, что Новый год мне встречать не с кем (17 лет мы делали это с Купервейсом). Поехала к друзьям, но и там было пусто, нехорошо, одиноко. Дома одна, словом перекинуться не с кем, кроме собаки. Я себе места не находила: оно же как приросло, а он-то давно отрастал, вот только я этого не замечала.
- Хорошо сказали...
- Он уже прирастал где-то... Папа, мама... Тип-тип-тип! Люся это, Люся то... И блеск злорадный в глазах: «Мы отомстим... Люся - звезда, а мы никто... Ой-ой-ой! Вот пусть она без нас». Оставили все... Одна на всем белом свете... А вот живу, сижу перед вами...
- Какие слова нашел Никулин?
- «Удар ниже пояса, - выдохнул, - не ожидал я такого». И помолчал, вбирая мою боль: «Время, родная моя, только время...».
- Думаю, что многие мужчины - да большинство! - вас боялись. Недосягаемая!..
- Ну и пускай боятся. Подумаешь, говно всякое...
Людмила Гурченко и Сергей Сенин
- Как же ваш нынешний муж Сергей Сенин осмелился к вам подступиться?
- Этот только сейчас стал опасаться. Так прямо и говорит: «Я тебя что-то боюсь», а раньше ему все нипочем было.
- После расставания с Купервейсом вы допускали, что еще выйдете замуж?
- Нет, абсолютно. Около двух лет я была одна (простите, но из песни слова не выкинешь) и даже образа такого себе не представляла. Сенин моложе меня, но выглядит - ну естественно! - старше. Доведен, все в порядке (смеется). Видите, Купервейс все-таки инфантильный был, а это мужчина. Похож на моего папу (глядя на растопыренную пятерню, поет): «Пять братов, свинцом налитые, смертю пахнуть!»...
- И все-таки как можно такую женщину завоевать?
- Отчаянно, всеми доступными способами. Ну вот пример: еду я в поезде сниматься, смотрю, он садится в вагон рядом. «Я не хочу, чтобы вы ехали», - говорю. Сергей Михайлович: «А что? Я же вам не мешаю».
- Признания в любви с его стороны были?
- Он не Купервейс. Это там комплименты по 40 раз на день, а здесь обронит только: «Да, супер», и то редко...
- Но метко... И что, вы ему поверили?
- Понимаете, какое дело... Я долго не верила - столько всего пережито, а Сергей Михайлович этого не понимал. Он чистый и не представлял, в каком я состоянии находилась. У него папа, мама - нормальные люди, скромная семья, а тут развороченная рана, и не рубцуется, кровь не свертывается...
- Он понимал, что женится не просто на женщине, не просто на актрисе, а на Людмиле Гурченко?
- Вполне. Еще в институте Сергей прочитал мою книжку, и она произвела на него впечатление. Он стал смотреть все мои картины, а потом я случайно оказалась в фильме, где он был продюсером, - там, вообще-то, другие актрисы планировались. Узнав, что меня утвердили, он очень обрадовался. Я увидела его на съемке - подошел какой-то большой дядя (это сейчас под моим чутким руководством он похудел) - такой эффектный, импозантный, в черном пальто, цветы преподнес. «Кто это такой здоровый? - подумала. - Я таких не люблю». Он очень долго провожал меня домой и уезжал. Без всяких обид...
- Не закрадывалось сомнения: ну вот, еще один появился, хочет в моей славе выкупаться, денег на мне заработать?..
- Нет, нет! Сергей даже фотографироваться со мной не хотел - он и сейчас отходит: ему это не нужно... Деньги? Они у него были. Это потом уже, когда мы то да се... Он в рестораны меня водил до последнего, а потом тихонько исчез. Достал, и все закрутилось по новой. Он другой - очень быстро взвивается и ровно через три минуты отходит. Мне это непонятно: только села, настроилась, а он уже пар спустил...
- Чем любовь к нему отличается от чувств к вашему первому мужу?
- Ой, там была детская, юношеская мечта из американских фильмов. Борис был красоты писаной - этакий Роберт Тейлор... Вам это даже сейчас подтвердят - спросите в Грузии. Фамилия, артистократизм, бледное такое лицо... Когда я увидела его в столовой, у меня поднос из рук выпал.
- Да вы что!
- Я на него с обожанием смотрела, как на не знаю кого, а теперь, пройдя огонь, воду и медные трубы, что уж... Слава Богу, Сережа тот человек, который может меня защитить и, если что, рыло кому-то набить.
- «Мать я никакая, - признались вы в своей книге. - Актрисе нельзя быть матерью: все нужно отдавать или профессии, или детям». Вы и сегодня так думаете?
- Нет. Если я такие слова написала, то уже хорошая мать, и для своего ребенка все делала - за двоих. Помню, приехала с полуторамесячной крохой и мамой в Москву, а нас на вокзале никто не встретил... Полгода кормила, несмотря на большие осложнения в здоровье, а как голодно было! Борис, Машенькин отец, ничего не зарабатывал, числился каким-то редактором, папа и мама высылали деньги. Сниматься в «Балтийском небе» я поехала с ребенком. Нагрузилась: то, это... Потом родители забрали малышку в Харьков. Тут, в груди, все мне перевязали, и я моталась туда-сюда: Харьков - Ленинград, Харьков - Ленинград...
В три года ее привезли, потому что уже началось: «до дедушки», «до бабушки», «у Харкови». Думаю: «Так, музыка». Один педагог, второй педагог: до-до-до! ми-ми-ми! Нет, не дано, ушли. Танец - не дано. Коньки - не дано. Балет - не дано.
- Да что же это такое?!
- Я вам все честно рассказываю, и больше ничего говорить не надо. Она была хороша, как ангел, но не знала, что ее интересует.
- Несколько лет назад всю прессу обошла жуткая история с разделом принадлежавшей вашей маме квартиры...
- Я заработала ее маме, чтобы она могла...
- ...спокойно жить...
- Нет, она прекрасно жила у меня, но я ей купила квартиру, чтобы дочке с семьей досталась отдельная трехкомнатная. Сперва папа с мамой переехали туда в одну комнату (это была коммуналка). Один сосед умер - я заплатила деньги, вторая соседка умерла - пошла в горком. Дали! Не квартира - мечта, но Маша с мужем хотели быть сами хозяевами. Только и разговоров было, что у меня 59 метров, а у них 34... Ну ладно: заработала, когда эти перестройки пошли, 32 тысячи...
- ...кровавыми мозолями...
- (Волнуется). Я вам сейчас все расскажу! Концерт стоил 300 долларов. Это сколько же надо было ездить, чтобы такую сумму собрать? Купила маме квартиру, но она в ней не жила - там был цех: сидели женщины и принимали заказы.
- Это зять так придумал?
- Да, от него все. Главное действующее лицо - тот, кто за стеной, но кем же надо быть, чтобы пойти в газету и рассказывать, что они живут в трудных условиях? Почему же вы про подаренную квартиру молчите? Меня это просто взорвало. У нее свой офис есть, магазин - все, и она подала в суд. Она, не я!
- Когда дочь это сделала, что вы почувствовали?
- Для меня эти тяжбы - так страшно! Не знаю даже, какими словами выразить... Я же, когда ушел Купервейс и я осталась одна с собакой, сказала ей: так, мол, и так, Маша, у меня есть 17 тысяч долларов. Могу тебе сейчас их отдать, чтобы вы жилплощадь расширили, или должна еще поездить и купить квартиру для Лели (мамы Людмилы Марковны. - Авт.). Она и слушать ничего не хотела: «Мама, мне сейчас так тяжело. Ты приходи, пожалуйста»... Тяв-тяв-тяв! Больше я ее не видела.
У нас не было никаких ссор, ничего. Когда я лежала в больнице и умирала (было очень плохо с кровью), она пришла. «Наконец-то», - подумала, но когда мне стало получше - как ножом отрезало. И в день рождения даже не вспомнила - так что же мы будем об этом теперь говорить?
- Я видел Машину фотографию - вид удручающий...
- Это они так хотят... Я мыла, подмывала, стирала, одевала, нюхала, шубы давала, которых у меня самой 30 лет не было. Открываю дверь - шубы на пороге лежат: видите ли, муж считает, что это актрисе надо, а ей ни к чему. Ну ладно, живите как хотите. В семью никогда лезть не стоит, тем более что он уходил на год. Ага, а двух детей кто содержал? Я - Маша же не работала.
- Если бы дочь пришла к вам с повинной, вы бы ее приняли?
- Думаю, она этого не сделает никогда, потому что есть он, и потом, не верю я после всего ничему. Вообще, ничему! Это же рана, рубец, который не заживает...
Я столько перенесла, но нужно жить - другого выхода нет. Сергей Михайлович, кстати, этого не понимал никогда, но когда уяснил, что к чему, последние волосы, так сказать, начали подниматься кверху.
- У вас был любимый внук Марк, названный по имени...
- (Перебивает). Не говорите о нем, умоляю! Никто, кроме нас с Сергеем Михайловичем, не ходит ни к дедушке, ни к бабушке, ни даже к Марику.
- Что с ним произошло?
- Не знаю, его же силой от меня оторвали... Маша с мужем сошлись и больше мне детей не давали, хотя те ко мне очень стремились. Марик ко мне льнул...
- ...он вас любил...
- ...а отец с матерью прокляли его за то, что он мне звонил, и не ходят к нему на могилу - я так думаю. Наркотики? Почему же вы, дорогие мои, об этом мне не сказали? Они его куда-то в Англию учиться отправили...
Поймите, я говорю эти вещи во всеуслышание, потому что так было. Что мне теперь сплетни? Я актриса, а они, по общему мнению, сплошь сволочи. Все, что в желтой прессе пишут, я тихо принимаю на себя, в спор нигде не вступаю. Такая? Да! Сякая? Конечно! Я эту братию много лет уже знаю. Хотите больше зарплату, хотите скандалов? Давайте!
- Что за письмо пришло вам из лагеря после картины «Вокзал для двоих»?
- Ой, ну такое хорошее... «Товарищ Гурченко, я бугор, сижу в местах не столь отдаленных. Недавно в библиотеке увидел журнал, где на обложке портретик - вы в красном платье... На шейке у вас фуфло, а в ушках вещица стоящая. Поверьте, я разбираюсь, - за это свое и получил. Как выйду, - сказал всем, - ее первой обчищу, а тут завезли к нам «Вокзал для двоих». Под подушку журнальчик спрятал, пошел... Не поверите: два сеанса подряд смотрел, а потом ночь не спал - о вас думал. Кровью, кровью и потом вы зарабатываете свой хлеб, и теперь так скажу: «Живите спокойно!». Всем своим наказал, чтобы порог вашего дома не переступали. Уважающий вас и ваш труд Леонид».
- Вы вот свой орден Трудового Красного Знамени вспомнили... Видимо, настолько был ярок талант, что вас, даже не члена партии, не активиста, удостоили всех мыслимых и немыслимых наград. Кроме Ленинской премии разве что...
- Как же ваш нынешний муж Сергей Сенин осмелился к вам подступиться?
- Этот только сейчас стал опасаться. Так прямо и говорит: «Я тебя что-то боюсь», а раньше ему все нипочем было.
- После расставания с Купервейсом вы допускали, что еще выйдете замуж?
- Нет, абсолютно. Около двух лет я была одна (простите, но из песни слова не выкинешь) и даже образа такого себе не представляла. Сенин моложе меня, но выглядит - ну естественно! - старше. Доведен, все в порядке (смеется). Видите, Купервейс все-таки инфантильный был, а это мужчина. Похож на моего папу (глядя на растопыренную пятерню, поет): «Пять братов, свинцом налитые, смертю пахнуть!»...
- И все-таки как можно такую женщину завоевать?
- Отчаянно, всеми доступными способами. Ну вот пример: еду я в поезде сниматься, смотрю, он садится в вагон рядом. «Я не хочу, чтобы вы ехали», - говорю. Сергей Михайлович: «А что? Я же вам не мешаю».
- Признания в любви с его стороны были?
- Он не Купервейс. Это там комплименты по 40 раз на день, а здесь обронит только: «Да, супер», и то редко...
- Но метко... И что, вы ему поверили?
- Понимаете, какое дело... Я долго не верила - столько всего пережито, а Сергей Михайлович этого не понимал. Он чистый и не представлял, в каком я состоянии находилась. У него папа, мама - нормальные люди, скромная семья, а тут развороченная рана, и не рубцуется, кровь не свертывается...
- Он понимал, что женится не просто на женщине, не просто на актрисе, а на Людмиле Гурченко?
- Вполне. Еще в институте Сергей прочитал мою книжку, и она произвела на него впечатление. Он стал смотреть все мои картины, а потом я случайно оказалась в фильме, где он был продюсером, - там, вообще-то, другие актрисы планировались. Узнав, что меня утвердили, он очень обрадовался. Я увидела его на съемке - подошел какой-то большой дядя (это сейчас под моим чутким руководством он похудел) - такой эффектный, импозантный, в черном пальто, цветы преподнес. «Кто это такой здоровый? - подумала. - Я таких не люблю». Он очень долго провожал меня домой и уезжал. Без всяких обид...
- Не закрадывалось сомнения: ну вот, еще один появился, хочет в моей славе выкупаться, денег на мне заработать?..
- Нет, нет! Сергей даже фотографироваться со мной не хотел - он и сейчас отходит: ему это не нужно... Деньги? Они у него были. Это потом уже, когда мы то да се... Он в рестораны меня водил до последнего, а потом тихонько исчез. Достал, и все закрутилось по новой. Он другой - очень быстро взвивается и ровно через три минуты отходит. Мне это непонятно: только села, настроилась, а он уже пар спустил...
- Чем любовь к нему отличается от чувств к вашему первому мужу?
- Ой, там была детская, юношеская мечта из американских фильмов. Борис был красоты писаной - этакий Роберт Тейлор... Вам это даже сейчас подтвердят - спросите в Грузии. Фамилия, артистократизм, бледное такое лицо... Когда я увидела его в столовой, у меня поднос из рук выпал.
- Да вы что!
- Я на него с обожанием смотрела, как на не знаю кого, а теперь, пройдя огонь, воду и медные трубы, что уж... Слава Богу, Сережа тот человек, который может меня защитить и, если что, рыло кому-то набить.
- «Мать я никакая, - признались вы в своей книге. - Актрисе нельзя быть матерью: все нужно отдавать или профессии, или детям». Вы и сегодня так думаете?
- Нет. Если я такие слова написала, то уже хорошая мать, и для своего ребенка все делала - за двоих. Помню, приехала с полуторамесячной крохой и мамой в Москву, а нас на вокзале никто не встретил... Полгода кормила, несмотря на большие осложнения в здоровье, а как голодно было! Борис, Машенькин отец, ничего не зарабатывал, числился каким-то редактором, папа и мама высылали деньги. Сниматься в «Балтийском небе» я поехала с ребенком. Нагрузилась: то, это... Потом родители забрали малышку в Харьков. Тут, в груди, все мне перевязали, и я моталась туда-сюда: Харьков - Ленинград, Харьков - Ленинград...
В три года ее привезли, потому что уже началось: «до дедушки», «до бабушки», «у Харкови». Думаю: «Так, музыка». Один педагог, второй педагог: до-до-до! ми-ми-ми! Нет, не дано, ушли. Танец - не дано. Коньки - не дано. Балет - не дано.
- Да что же это такое?!
- Я вам все честно рассказываю, и больше ничего говорить не надо. Она была хороша, как ангел, но не знала, что ее интересует.
- Несколько лет назад всю прессу обошла жуткая история с разделом принадлежавшей вашей маме квартиры...
- Я заработала ее маме, чтобы она могла...
- ...спокойно жить...
- Нет, она прекрасно жила у меня, но я ей купила квартиру, чтобы дочке с семьей досталась отдельная трехкомнатная. Сперва папа с мамой переехали туда в одну комнату (это была коммуналка). Один сосед умер - я заплатила деньги, вторая соседка умерла - пошла в горком. Дали! Не квартира - мечта, но Маша с мужем хотели быть сами хозяевами. Только и разговоров было, что у меня 59 метров, а у них 34... Ну ладно: заработала, когда эти перестройки пошли, 32 тысячи...
- ...кровавыми мозолями...
- (Волнуется). Я вам сейчас все расскажу! Концерт стоил 300 долларов. Это сколько же надо было ездить, чтобы такую сумму собрать? Купила маме квартиру, но она в ней не жила - там был цех: сидели женщины и принимали заказы.
- Это зять так придумал?
- Да, от него все. Главное действующее лицо - тот, кто за стеной, но кем же надо быть, чтобы пойти в газету и рассказывать, что они живут в трудных условиях? Почему же вы про подаренную квартиру молчите? Меня это просто взорвало. У нее свой офис есть, магазин - все, и она подала в суд. Она, не я!
- Когда дочь это сделала, что вы почувствовали?
- Для меня эти тяжбы - так страшно! Не знаю даже, какими словами выразить... Я же, когда ушел Купервейс и я осталась одна с собакой, сказала ей: так, мол, и так, Маша, у меня есть 17 тысяч долларов. Могу тебе сейчас их отдать, чтобы вы жилплощадь расширили, или должна еще поездить и купить квартиру для Лели (мамы Людмилы Марковны. - Авт.). Она и слушать ничего не хотела: «Мама, мне сейчас так тяжело. Ты приходи, пожалуйста»... Тяв-тяв-тяв! Больше я ее не видела.
У нас не было никаких ссор, ничего. Когда я лежала в больнице и умирала (было очень плохо с кровью), она пришла. «Наконец-то», - подумала, но когда мне стало получше - как ножом отрезало. И в день рождения даже не вспомнила - так что же мы будем об этом теперь говорить?
- Я видел Машину фотографию - вид удручающий...
- Это они так хотят... Я мыла, подмывала, стирала, одевала, нюхала, шубы давала, которых у меня самой 30 лет не было. Открываю дверь - шубы на пороге лежат: видите ли, муж считает, что это актрисе надо, а ей ни к чему. Ну ладно, живите как хотите. В семью никогда лезть не стоит, тем более что он уходил на год. Ага, а двух детей кто содержал? Я - Маша же не работала.
- Если бы дочь пришла к вам с повинной, вы бы ее приняли?
- Думаю, она этого не сделает никогда, потому что есть он, и потом, не верю я после всего ничему. Вообще, ничему! Это же рана, рубец, который не заживает...
Я столько перенесла, но нужно жить - другого выхода нет. Сергей Михайлович, кстати, этого не понимал никогда, но когда уяснил, что к чему, последние волосы, так сказать, начали подниматься кверху.
- У вас был любимый внук Марк, названный по имени...
- (Перебивает). Не говорите о нем, умоляю! Никто, кроме нас с Сергеем Михайловичем, не ходит ни к дедушке, ни к бабушке, ни даже к Марику.
- Что с ним произошло?
- Не знаю, его же силой от меня оторвали... Маша с мужем сошлись и больше мне детей не давали, хотя те ко мне очень стремились. Марик ко мне льнул...
- ...он вас любил...
- ...а отец с матерью прокляли его за то, что он мне звонил, и не ходят к нему на могилу - я так думаю. Наркотики? Почему же вы, дорогие мои, об этом мне не сказали? Они его куда-то в Англию учиться отправили...
Поймите, я говорю эти вещи во всеуслышание, потому что так было. Что мне теперь сплетни? Я актриса, а они, по общему мнению, сплошь сволочи. Все, что в желтой прессе пишут, я тихо принимаю на себя, в спор нигде не вступаю. Такая? Да! Сякая? Конечно! Я эту братию много лет уже знаю. Хотите больше зарплату, хотите скандалов? Давайте!
- Что за письмо пришло вам из лагеря после картины «Вокзал для двоих»?
- Ой, ну такое хорошее... «Товарищ Гурченко, я бугор, сижу в местах не столь отдаленных. Недавно в библиотеке увидел журнал, где на обложке портретик - вы в красном платье... На шейке у вас фуфло, а в ушках вещица стоящая. Поверьте, я разбираюсь, - за это свое и получил. Как выйду, - сказал всем, - ее первой обчищу, а тут завезли к нам «Вокзал для двоих». Под подушку журнальчик спрятал, пошел... Не поверите: два сеанса подряд смотрел, а потом ночь не спал - о вас думал. Кровью, кровью и потом вы зарабатываете свой хлеб, и теперь так скажу: «Живите спокойно!». Всем своим наказал, чтобы порог вашего дома не переступали. Уважающий вас и ваш труд Леонид».
- Вы вот свой орден Трудового Красного Знамени вспомнили... Видимо, настолько был ярок талант, что вас, даже не члена партии, не активиста, удостоили всех мыслимых и немыслимых наград. Кроме Ленинской премии разве что...
- Вы знаете, мне причиталась заслуженная в кубе, народная РСФСР в кубе - уже просто нельзя было не дать, а на народную СССР никаких анкет я не заполняла. Когда «Вокзал для двоих» посмотрел Андропов, он лично подписал указ о присвоении - без всяких формальностей, и должна вам сказать, что я первая это звание получила - и перед Кобзоном, и перед Рязановым.
- Вы всю жизнь были одержимы профессией - это для вас главное. Чем пришлось заплатить за успех?
- В результате - здоровьем: все болячки, что я имею, нажиты из-за кино. Сломанная нога, пять операций, желчный, печень, желудок, эти, как их там, гастриты... Двойным гайморитом аукнулись зимние сцены, проблемы с руками достали: еще в детстве я их отморозила, а тут работа - всегда холодно. Что вы! Если, простите, пожалуйста, платье узкое и до пола, а в уборную бежать черт-те куда, никто туда, в общем, не бегал, в себе все держали. Такие наши условия.
- Об этом звездам Голливуда бы рассказать...
- Если бы они так пожили... Мне говорят: «Ой, вы и Марлен Дитрих...». Дима, Марлен бы - да в наши условия...
- Загнулась бы точно...
- В одном издательстве хотели книжку мою выпустить в трехтомнике: Вивьен Ли, Марлен и Гурченко, то есть Франция, Германия и Россия. Я не разрешила, потому что это все несравнимо... Она щупает, как туфли вдвое гнутся, а тут бы какие-нибудь - не в чем выйти... Зачем мне в таком быть несчастье? Она же приезжала сюда... Платье блестит, а поет басом: го-го-го! - в одной тональности, в фа-миноре... Маменька родная, но вот сумела себя сделать, преподнести в фотографиях, в женском естестве. Мозги запудрила...
- ...а образ остался...
- А мы ничего не можем, потому что условий таких не имели. Замуж за миллионера выйти никак не могла, а если бы вышла - сразу бы и умерла...
- ...на его миллионах...
- Боже сохрани! Сиди дома! Куда рвешься? Это impossible, невозможно.
- Ну и напоследок. За всю свою жизнь от превосходных эпитетов вы не устали?
- Знаете, я, как Паскаль, который на голом теле носил пояс, утыканный изнутри гвоздями. Когда его начинали хвалить, бил по нему рукой так, что острия впивались в плоть: «Спокойно, тихо, тихо». Не надо меня хвалить - я хороший, нормальный человек и рассказала вам все откровенно. Да, я вспыльчивая, раздражительная, дураков ненавижу. Терпеть не могу тех, кто медленно соображает, кто лишен чувства юмора, - это калеки. Можно за это меня не любить? Можно, и я разрешаю.
- Я вас люблю. Вы великая. Спасибо большое!
- Не говорите «великая» - все мы нормальные....
..
Следующая публикация
Комментарии 107