Собственно говоря, это был даже не дом, а ветхая сторожка, стоявшая в глубине сада. Сад был завален гнилыми ветками, сбитыми ветром. При каждом шаге ветки хрустели, и тогда начинал тихо ворчать в своей будке цепной пёс.
Он тоже умирал, как и его хозяин, от старости и уже не мог лаять. Несколько лет назад повар ослеп от жара печей. Управляющий графини поселил его с тех пор в сторожке и выдавал ему время от времени несколько флоринов.
Вместе с поваром жила его дочь Мария, девушка лет восемнадцати. Всё убранство сторожки составляли кровать, хромые скамейки, грубый стол, фаянсовая посуда, покрытая трещинами, и, наконец, клавесин — единственное богатство Марии.
Клавесин был такой старый, что струны его пели долго и тихо в ответ на все возникавшие вокруг звуки. Повар, смеясь, называл клавесин «сторожем своего дома». Никто не мог войти в дом без того, чтобы клавесин не встретил его дрожащим, старческим гулом.
Когда Мария умыла умирающего и надела на него холодную чистую рубаху, старик сказал:
— Я всегда не любил священников и монахов. Я не могу позвать исповедника, между тем мне нужно перед смертью очистить свою совесть.
— Что же делать? — испуганно спросила Мария. — Выйди на улицу, — сказал старик, — и попроси первого встречного зайти в наш дом, чтобы исповедать умирающего. Тебе никто не откажет.
— Наша улица такая пустынная… — прошептала Мария, накинула платок и вышла.
Она пробежала через сад, с трудом открыла заржавленную калитку и остановилась. Улица была пуста. Ветер нёс по ней листья, а с тёмного неба падали холодные капли дождя. Мария долго ждала и прислушивалась. Наконец ей показалось, что вдоль ограды идёт и напевает человек. Она сделала несколько шагов ему навстречу, столкнулась с ним и вскрикнула.
Человек остановился и спросил:
— Кто здесь?
Мария схватила его за руку и дрожащим голосом передала просьбу отца.
— Хорошо, — сказал человек спокойно. — Хотя я не священник, но это всё равно. Пойдёмте.
Они вошли в дом. При свече Мария увидела худого маленького человека. Он сбросил на скамейку мокрый плащ. Он был одет с изяществом и простотой — огонь свечи поблёскивал на его чёрном камзоле, хрустальных пуговицах и кружевном жабо. Он был ещё очень молод, этот незнакомец. Совсем по-мальчишески он тряхнул головой, поправил напудренный парик, быстро придвинул к кровати табурет, сел и, наклонившись, пристально и весело посмотрел в лицо умирающему.
— Говорите! — сказал он. — Может быть, властью, данной мне не от бога, а от искусства, которому я служу, я облегчу ваши последние минуты и сниму тяжесть с вашей души.
— Я работал всю жизнь, пока не ослеп, — прошептал старик. — А кто работает, у того нет времени грешить. Когда заболела чахоткой моя жена — её звали Мартой — и лекарь прописал ей разные дорогие лекарства и приказал кормить её сливками и винными ягодами и поить горячим красным вином, я украл из сервиза графини Тун маленькое золотое блюдо, разбил его на куски и продал. И мне тяжело теперь вспоминать об этом и скрывать от дочери: я её научил не трогать ни пылинки с чужого стола.
— А кто-нибудь из слуг графини пострадал за это? — спросил незнакомец.
— Клянусь, сударь, никто, — ответил старик и заплакал. — Если бы я знал, что золото не поможет моей Марте, разве я мог бы украсть!
— Как вас зовут? — спросил незнакомец. — Иоганн Мейер, сударь.
— Так вот, Иоганн Мейер, — сказал незнакомец и положил ладонь на слепые глаза старика, — вы невинны перед людьми. То, что вы совершили, не есть грех и не является кражей, а, наоборот, может быть зачтено вам как подвиг любви.
— Аминь! — прошептал старик.
— Аминь! — повторил незнакомец. — А теперь скажите мне вашу последнюю волю.
— Я хочу, чтобы кто-нибудь позаботился о Марии.
— Я сделаю это. А еще чего вы хотите? Тогда умирающий неожиданно улыбнулся и громко сказал:
— Я хотел бы ещё раз увидеть Марту такой, какой я встретил её в молодости. Увидеть солнце и этот старый сад, когда он зацветет весной. Но это невозможно, сударь. Не сердитесь на меня за глупые слова. Болезнь, должно быть, совсем сбила меня с толку.
— Хорошо, — сказал незнакомец и встал. — Хорошо, — повторил он, подошёл к клавесину и сел перед ним на табурет.
— Хорошо! — громко сказал он в третий раз, и внезапно быстрый звон рассыпался по сторожке, как будто на пол бросили сотни хрустальных шариков.
— Слушайте,- сказал незнакомец. — Слушайте и смотрите.
Он заиграл. Мария вспоминала потом лицо незнакомца, когда первый клавиш прозвучал под его рукой. Необыкновенная бледность покрыла его лоб, а в потемневших глазах качался язычок свечи. Клавесин пел полным голосом впервые за многие годы. Он наполнял своими звуками не только сторожку, но и весь сад. Старый пёс вылез из будки, сидел, склонив голову набок, и, насторожившись, тихонько помахивал хвостом. Начал идти мокрый снег, но пёс только потряхивал ушами.
— Я вижу, сударь! — сказал старик и приподнялся на кровати. — Я вижу день, когда я встретился с Мартой и она от смущения разбила кувшин с молоком. Это было зимой, в горах. Небо стояло прозрачное, как синее стекло, и Марта смеялась. Смеялась, — повторил он, прислушиваясь к журчанию струн.
Незнакомец играл, глядя в чёрное окно. — А теперь, — спросил он, — вы видите что-нибудь? Старик молчал, прислушиваясь.
— Неужели вы не видите, — быстро сказал незнакомец, не переставая играть, — что ночь из чёрной сделалась синей, а потом голубой, и тёплый свет уже падает откуда-то сверху, и на старых ветках ваших деревьев распускаются белые цветы. По-моему, это цветы яблони, хотя отсюда, из комнаты, они похожи на большие тюльпаны. Вы видите: первый луч упал на каменную ограду, нагрел её, и от неё поднимается пар. Это, должно быть, высыхает мох, наполненный растаявшим снегом. А небо делается всё выше, всё синее, всё великолепнее, и стаи птиц уже летят на север над нашей старой Веной.
Комментарии 164
Известно, что Готфрид ван Свитен, получив образование в иезуитской школе офицеров, сделал блестящую дипломатическую карьеру. Кроме того, по указанию императора Иосифа II он реорганизовывал систему образования в австрийских университетах, лишая их давно действовавшего автономного статуса. Был он известен своими контактами в литературных и музыкальных кругах Европы, долгое время поддерживал переписку с Вольтером, дружил с Моцартом и Гайдном, в частности, нап...ЕщёВ своей новелле «Несколько встреч с покойным господином Моцартом» Эдвард Радзинский отвергает пушкинский вариант отравления Моцарта его завистником Сальери, бывшим, на самом деле, даровитым композитором, успешным постановщиком своих оперных произведений, числившимся главным капельмейстером императорского двора. Вместо него назначил Эдуард Станиславович – волей собственной фантазии – в злодеи Готфрида ван Свитена, голландца по происхождению, сына известного врача Герарда ван Свитена, лейб-медика императрицы Марии-Терезии.
Известно, что Готфрид ван Свитен, получив образование в иезуитской школе офицеров, сделал блестящую дипломатическую карьеру. Кроме того, по указанию императора Иосифа II он реорганизовывал систему образования в австрийских университетах, лишая их давно действовавшего автономного статуса. Был он известен своими контактами в литературных и музыкальных кругах Европы, долгое время поддерживал переписку с Вольтером, дружил с Моцартом и Гайдном, в частности, написал для последнего текст знаменитой оратории «Сотворение мира»
В то же время, Готфрид ван Свитен, будучи богатым меценатом и тонким дипломатом, отмечался современниками как музыкальный дилетант и «чудовищный педант и жалкий скряга, допустивший погребение почившего музыкального гения по самому низкому разряду (что привело вскорости к потере места захоронения Моцарта – и ныне лишь кенотаф на венском кладбище подтверждает факт нахождения в его неглубоких недрах останков великого музыканта). Возможно, последние качества Готфрида ван Свитена и дали повод Эдварду Станиславовичу быстрым и едким пером своим ославить его.
Впрочем, если учесть, что в 1997 году, состоявшийся в главном дворце Милана судебный процесс по делу гибели Моцарта официально оправдал Сальери, можно гипотетически предположить, что когда-либо кто-либо из потомков Готфрида ван Свитена (либо борцов за справедливость) озаботится судебной оценкой его отношений с Моцартом, в изложении Радзинского, и потребует на сей счёт судебного разбирательства. Быть может, для оценки судьбы Моцарта в среде вышколенной и высокомерной австрийской аристократии следует глянуть в исторический корень событий конца восемнадцатого века глазами их современника и знатока, Генриха Фильдинга, указывавшего, что «…при любом христианском дворе гнездятся ложь, лесть, лицемерие, вероломство, интриги и плутовство».
(Из книги Primus inter pfres (О первых меж равных)