Потом поехал в Киев учиться в эстрадную студию, которую только открыли. Вот туда на гастроли и приехал Государственный джаз-оркестр Армении. Закончил Киевское эстрадное училище, в восемнадцать стал солистом Государственного джаза Армении — мой друг певец Жак Дувалян меня рекомендовал руководителю оркестра Константину Орбеляну. Я пришел с гитарой на прослушивание, спел несколько песен, и меня позвали на гастроли по Украине. Мне было 19 лет, а я уже заканчивал второе отделение концерта песнями Бабаджаняна и Орбеляна. Я был начинающим певцом, и для меня честью было петь песни Бабаджаняна. Но Арно сам выбирал исполнителя. Я спел все его песни, первый исполнил «Лучший город земли», а через год Муслим Магомаев перепел эту песню. Жена Арно Тереза предпочитала голос и пение Магомаева, а Арно — мое.
Я выступал при Ленконцерте до конца 70-х годов, все мои главные хиты написаны в это время: «Осенний свет», «Воздушные замки», «Бумажный голубь», «Осенние следы», «Ты поверь»… Когда я сдавал программы худсовету, многие готовы были голосовать против. Спрашивали меня: почему-де ты не хочешь петь песни советских композиторов? Я отвечал, что сам пишу песни, приводил в пример французских шансонье. А мне: мы не во Франции, мы в Советском Союзе. Потом сделали одолжение: позволили петь в одном отделении свои песни, во втором — песни советские. Я, упрямый армянин, все сопротивлялся… У меня был принцип: почему я не могу петь собственные песни, если народу они нравятся?
Тогда все большие города — Киев, Москва, Ленинград были вообще закрыты, получить там прописку было невозможно. Я бывал на гастролях со своим оркестром в Москве, но когда приехал в Ленинград, влюбился в этот город.
Я был невыездной певец — никогда не пел так называемых «идеологических песен», не любил подстраиваться, всегда был искренен со своими слушателями. И меня прятали и никуда не выпускали. Да, я был очень популярен в 60 —70-е годы, и в то же время меня душили со всех сторон. Все мои песни о любви. Иные же мои коллеги только благодаря партийной теме и пробились на музыкальный Олимп. Когда у меня на Западе спрашивали, что такое Советский Союз, я приводил в пример следующий образ. Представьте себе толпу людей из 200 миллионов голов. Все они одного роста, стоят ровно, похожи на океан во время штиля. А посередине толпы установлен стержень-лезвие, который медленно вращается. Только чья-либо голова (а это талант, индивидуальность, личность) вылезет из толпы — лезвие тут же отсекает ее. А мне в ответ: «Вы же там стали популярным». Да, но мне надоело ловчить, чтобы, заметив лезвие, пригнуться. Я захотел быть свободным от толпы и дышать не по указке сверху.
В 1968 году, меня наказали, как формулировали газеты, «за недостойное советского артиста поведение». На год были отменены гастроли по СССР. Все произошло из-за того, что я не поладил с директрисой Орловской филармонии — легендарной бандершей советской эстрады. Она потребовала от меня дать дополнительный концерт 30 декабря, но в этом случае 16 музыкантов моего оркестра не успевали вернуться домой в Ленинград на Новый год. Она не подала нам автобус к гостинице, послала вдогонку письма в инстанции. Там говорилось, что я веду себя развязно — хожу по сцене с микрофоном в руках и — о Боже! — разговариваю с публикой. Эту волну подхватили газеты: «Зарвавшаяся звезда!».
Наверное, у меня в генах сидело ощущение свободы. Ведь в СССР из Греции меня привезли в пятилетнем возрасте. С колыбели я был свободным человеком. И этого чувства свободы мне не хватало в Союзе. Когда я уехал из страны, появился приказ сверху, чтобы в фонотеках размагнитили все мои записи. А мое имя запретили упоминать, словно и не жил, и не пел. Но я рад, что, несмотря на запреты и цензурные клещи, меня помнят слушатели.
Мой сольный концерт тогда стоил 39 рублей, авторских гонораров за месяц набегало больше тысячи рублей. По тем временам — просто сумасшедшие деньги. Я был в первой десятке самых высокооплачиваемых авторов. У меня было все, о чем другие даже и не мечтали: лучшие машины, даже личный большой катер. Но все эти материальные ценности не имеют значения, когда нет главного — свободы.
Я никогда не любил тусовки, всегда был один в поле воин, шел своей дорогой. Это не нравилось: чужак, гордый. Ярлык можно любой навесить. Был белой вороной, в общем. Я и сейчас такой же одиночка, не участвую в так называемом шоу-бизнесе. Не пою под фонограмму, просто не умею, бездарный я человек!
В СССР оставалась мама, но она была мудрой женщиной. Узнав о моем решении, сказала: «Уезжай, если ты считаешь, что тебе за границей будет лучше». Я даже на похороны ее не смог приехать, потому что тогда пришлось бы покупать билет в один конец.
Когда приехал в Россию после перерыва, одна женщина сказала: «Я вас так любила, а узнав, что уехали, осуждала. И только много лет спустя поняла, что вы поступили правильно». Теперь есть люди, которые осуждают, что вернулся. Я в шутку говорю, что им понадобится еще 19 лет, чтобы понять.
Комментарии 39