Трубки Фёдорова

Я курю почти пятьдесят лет. Хотя задымил поздно, уже в институте. Сначала курил папиросы «Беломорканал». Потом мы перешли на сигареты «Дукат» в оранжевых пачечках по 10 штук в каждой. А трубку тогда курил в стране один человек — Сталин. Трубкой меня заразил значительно позже мой друг, замечательный оператор-международник Вилли Горемыкин. Он был человеком глубоко и по-настоящему ненавидевшим театр. При всей любви ко мне он так и не смог за нашу тридцатипятилетнюю дружбу досмотреть ни одного спектакля. У него была редкая болезнь — «чахотка театральная»: он начинал кашлять минут через пять-шесть после открытия занавеса и, немного поборовшись с недугом, осторожно уходил, чтобы не мешать наслаждаться спектаклем рядом сидящим.
Вилли ездил на съёмки за границу со всеми вождями и генсеками — входил в команду хроникёров программы «Время» и всегда привозил оттуда что-нибудь, а мы, как птенцы, ждали с открытыми клювами — кому джинсики перепадут, кому грампластинка… Но первым в нашей компании стал курить трубку Виктор Суходрев.
Витя работал на переговорах со всеми — начиная, кажется, с Линкольна и Вашингтона. Он был гениальным переводчиком — смог, например, перевести хрущёвскую «кузькину мать» на язык Шекспира. Когда он возвращался из-за рубежа с очередной встречи, мы ехали на дачу, гуляли, естественно, пили. И устраивали традиционную игру: кто быстрее по-пластунски доползёт от одного конца забора до другого.
Четыре часа утра. Ползём, задыхаясь, между лягушек. Берём тайм-аут в середине пути и спрашиваем Витю: «Ну, расскажи — здесь никого нет». И он говорил: «Только никому не проболтайтесь, сугубо между нами». Мы клялись молчать, и он выбалтывал политические тайны. Утром эти тайны слово в слово были в газете — великий профессионал.
Витя тогда жил в Каретном Ряду. У него собирался элитный «трубочный салон» — такой внутренний клуб середины 60-х. Тех, кто курил трубку, можно было по пальцам пересчитать. Среди них — иностранные корреспонденты и наши, но с именами Луи и Люсьен. На столе стояло диковинное по тем временам виски, лежали иностранные журналы — «Плейбой», например.
В наш «салон» приезжал из Ленинграда известный трубочный мастер Киселёв и устраивал показ новых работ. Он открывал невероятных размеров бархатный чемоданчик, напоминавший готовальню чертёжника. А там, в ячейках, подобно циркулям и рейсфедерам, лежали трубки. Мы общались и походя разглядывали работы Киселёва. По тем временам трубки стоили недешёво, в среднем рублей семьдесят, — при зарплате в девяносто это впечатляло. Если трубки, которые привозил мастер, не подходили, можно было набросать эскиз и попросить сделать на заказ. Ведь даже архидорогая трубка могла «не быть тебе к лицу» и не садиться на прикус.
У меня есть несколько трубок Киселёва, а также другого уникального мастера — Алексея Фёдорова.
У Вити Суходрева тоже были трубки Фёдорова, и с этим связана одна историческая байка. Как-то в начале 70-х в СССР приехал Гарольд Вильсон, в тот момент, кажется, премьер-министр Великобритании. Этакий совершеннейший лорд вдруг впервые оказался в стране, где, на его, очевидно, взгляд, по улицам должны ходить медведи, а глава государства должен сидеть в Кремле в лаптях и косоворотке. Но вместо медведя Вильсону повстречался Суходрев — элегантный, красивый, похожий на молодого Алена Делона и одетый получше британца. А когда Витя заговорил на английском, Вильсон вообще онемел. Он же не знал, что Витька в детстве долго жил в Англии и не просто владел языком, а различал все диалекты и наречия — на слух определял, из какой части Великобритании родом тот или иной человек. У британца во рту торчала трубка. И у Витьки трубка — фёдоровская.
Вильсон, пообщавшись с Суходревом, оценил его профессионализм и перед отъездом сказал: «Потрясён вами, сэр. Позвольте сделать подарок в знак уважения и признательности». И протянул трубку. Витя взял. В трубочном мире считается высшим шиком обменяться трубками — рот в рот. У Вильсона была жутко крутая Dunhill — номерная трубка, а взамен он получил неизвестно что. Вильсон Витькин подарок передал помощникам, и те забросили его в кейс. Словом, английская делегация улетела домой, и жизнь потекла своим чередом. И вдруг недели через две здание МИДа на Смоленской площади затрясло, как при землетрясении, всё заходило ходуном: Суходрева срочно разыскивает Вильсон! Почему? Зачем? Оказалось, Вильсон из интереса всё-таки покурил фёдоровскую трубку и до того обалдел, что бросился звонить в Москву. У меня могло бы сохраниться больше фёдоровских трубок, если бы не художник Куксо. Он профессионал-вымогатель, знает про трубки всё и у кого какие. Придёт в гости и начинает нудить: «Зачем тебе эта труба? У тебя прикус другой. Она тебе не идёт. Ой, да тут каверна!.. Как ты такую гадость можешь держать во рту?! Отдай мне, а я подарю тебе нормальную».
В конце концов, забалтывает, забываешься на секунду и, когда приходишь в себя, видишь в руке какой-то доставшийся от Куксо обмылок. А он, счастливый, уже убегает, унося добычу. Я эту схему иногда проверял на Говорухине, но не злоупотреблял методом.
Раньше, когда настоящих курильщиков было больше, а трубок меньше, за хорошую трубу жизнь отдавали. Сейчас трубок у меня много, но это не коллекция, а свалка — навалено в кучу. Когда в доме делают уборку и выметают пепел из всех углов, постоянно норовят прихватить веником парочку трубок и отправить их под шумок в мусорное ведро. В принципе, могу ничего не заметить — учёт моих трубок никто не ведёт.
Думаю, штук сто у меня есть. Почти все в деле. Я их курю, они теряются, падают, ломаются. Многие друзья с возрастом бросают курить, их трубки переходят ко мне. Когда умер Гриша Горин, его жена Люба отдала мне шесть трубок. Одну из Гришиных я подарил Янковскому, другую передал Росту.
У меня никогда не было проблемы, что привезти друзьям-курильщикам в подарок из-за рубежа. Конечно, табак. Ведь в нашей стране мы курили жмых, настоящий табак являлся редкостью. Сейчас в любой подворотне сто пятьдесят марок табака, а тогда из всего богатства сортов доступны были лишь три: «Золотое руно» создавалось в Москве, а «Трубка мира» и «Капитанский» имели хождение в Ленинграде.