Михаил Пришвин.

Дневник 1926-1927гг.
2 Сентября.
Каждый день в свой дом я приношу какую-нибудь вещь, подвешиваю полку, вбиваю гвоздик и чувствую наслаждение в этом, я, наморенный скиталец. И я чувствую в эти дни, что корни собственности погружены в почву любви, я готов объявить эту мою собственность «священной», потому что она связана с той частью моей личности, которая соприкасается со всеми живущими в мире от червя до сложнейшего человека. Мне кажется, что этой силой коренной любви и процветает земля…Вот это одно, и бывает другое и тоже любовь, когда собственность заслоняет собой личность, и вдруг преодоленная, сброшенная с себя ветхая одежда падает — и открывается весь заслоненный ею прекрасный вольный мир.Значит, дело не в собственности самой по себе, а в человеке, та или другая собственность есть разные моменты переживаний человека…Охота раскрывает всю психологическую картину достижения. Есть, напр., в натаске собаки моменты почти недоступные молодому человеку, есть тоже такие тяжкие концы в преодолении пространств совершенно пустых, когда целый день проходит без выстрела. Какая-то узловатая, старая сила тащит в это время дойти до конца, дотянуть. Я замечал эту силу у старых егерей и постоянно у крестьян в их земледельческом труде, у слесарей, завершающих пригонку частей. Так мне представляется, в завершенности, в пригонке, в достижении, и вообще государственный труд и государственный ум характеризуется никак не романтикой, а холодной зрелостью. И государство в отношении общества есть именно какая-то дотяжка и закрепление общества в законе и форме…
<Запись на полях> Шарашкин год.
3 Сентября. Вчера были Пришвины Екатерина Семеновна с дочерью, мы встретились после 25 лет и за чаем разговаривали о том же самом, что и 25 лет тому назад: Екат. Семеновна говорила, что не понимает, как люди на охоте могут убивать вольное животное.«Но оно же нам чужое, — говорил я, — жалко убивать домашнее, очеловеченное животное, и потому это поручают мяснику: вы едите же мясо? а животное дикое убивать не так жалко». «Нет, — говорит Ек. Сем., — домашнее животное предназначено в пищу, и его не жалко, а вольную тварь убивать — не понимаю!» Это типичный пример тупости понимания жизни, жестокости отвлеченного «гуманного» интеллигентского воспитания.
«Новый Мир» 1926, кн. 8–9, ст. А. Давильковского «На трудном подъеме». Автор бросает ценнейшую идею о крестьянстве, сохраняющем живую душу, и что в постижении души этого крестьянства надо многому учиться у старых народников. Несколько намеков в мою сторону дают мне надежду, что автор наконец-то как будто, и это будет 1-й критик, понял происхождение моей работы, которая опирается, собственно, не на крестьянина, а на туземца. Русский крестьянин, словом, взят мною sub specie acternitatis[7], чем я отличаюсь от народников и чем даю литературе нечто новое.
4 Сентября. Сентябрьское солнечное утро, от охлажденной земли подымается туман, начались твердые, серые, весь день не сходящие росы. От саженых лип вокруг Черниговского скита уже довольно слетело на землю золотой листвы и закрыло всякого рода срамной послед инвалидов колонии имени Каляева, как сами они своим жизненным безобразием давно уже закрыли грехи разжиревших монахов.В утренний час нет ни одного человека. Есть, значит, в природе всегда час, когда нет человека, этот час для себя…Я обратил внимание в этот раз, что вывеска колонии имени Каляева закрывала собою какую-то большую икону, а под ней были совершенно открытые направо и налево еще две иконы святых. Впрочем, Каляев был религиозный человек, и это очень хорошо пришлось, что имя его как революционера пришлось на святыне и слеглось, и жизнь ставленников революции улеглась на жизнь грешников православия, монахов, как бы ад на ад. Но удивительно прочно и старательно были вписаны фрески святых и поразительно небрежно висело имя Каляева: имя было написано прямо на белом полотне, натянутом на деревянную раму настолько небольшого размера, что сверху из-под нее выдавалась макушка головы святого, а внизу виднелись ноги. Дунет ветер хорошенько — и все вехи с именем Каляева слетят…Я прошел волнистый путь до Параклита, видел старого монаха, пасущего стадо, поискал на Торбеевом озере бекасов, обогнул Березовские овсы до дороги на Сергиев, поискал тетеревей около Ляпуновского завода и, поблуждав в большом Черниговском лесу, в 2 ч. д. вернулся домой (вышел без 20 6 — вернулся в 2 ч. = 8 ч. 20 м. в ходу) Ефр. Пав. сказала: «Силу тебе девать некуда». Вечером завязалось продолжение романа, густо замесил, не сорвалось бы. Но, кажется, нет: дожил.
6 Сентября. Через неделю пролет дупелей.За это лето реализовались две радости: Лева определился отличным малым, после нестройных лет своих вернулся к себе самому и стал таким же славным юношей, каким был отроком. Второе: собств. домик возле Москвы и Дубенских болот — очень хорошо! Никак не думал, что это меня так превосходно устроит.Вот теперь, наконец-то, кажется, можно написать свой окончательный роман.
Иван Рукавишников.Время от времени очень полезно встречаться с людьми, которые или совсем не читали тебя, или очень в тебе сомневаются. Раз я рассказал Рукавишникову об одном лесном случае. «Эх, — сказал он, — не знаете вы, как вам взяться за дело. Вам надо писать о лесных настроениях».А я писал об этом всю жизнь. Растерянно я сказал: «Но ведь я же и писал, а разве не помните, что Ремизов писал о моих лесных рассказах». «Ремизов! — сказал Рукавишников, — Алексей Мих. известно по дружбе о ком не писал!» Значит, Рукавишников не читал ни одной моей строчки — это раз, а второе, может быть такое отношение к моему писанию и есть настоящее, а остальное раздуто друзьями. Да, очень может быть. И вот это хорошо постоянно носить с собой, что очень может быть и нет ничего. Неисчислимы благодетельные свойства этого сомнения и очень, очень полезно встречаться иногда с такими людьми.
7 Сентября. И вчера весь день дождь — ночью тоже! и сегодня с утра продолжается. Мокрые домики Вифанки предупреждают вести себя скромно, посолидней устраиваться внутри, но украшений своего дома снаружи не затевать: все это пустая и глупая претензия.Сегодня в Сергиевск. лит. кружке буду читать «Охоту за счастьем» — не назвать ли это Шарашкин год.Мне кажется, это счастливо повело меня в романе представить двойственность понятия любви — как раздвоение в процессе творчества материи и формы, и что тоже: закона физического продолжения рода и закона призвания к искусству.
Вторая глава.Неужели и это надо считать народной мудростью, даже такие слова: «где тонко, там и рвется?» — вот новость какая! Но если к этой поговорке прибавить, что именно вот на тонких местах, где рвется, являются чудеса, то тут есть над чем призадуматься. Правда, у сытых людей в устроенной жизни какие могут быть чудеса, — и сколько их бывает у тех, чья жизнь на волоске. В тюрьме чудеса постоянно, жизнь в одиночной камере вся состоит из перемен и переходов от желания запустить себе осколок стекла под ребро и жгучих нечаянных радостей.