Предыдущая публикация
Подслушано темников - 2892 топика в ОК
подслушано темников -- проект, в котором каждый день люди анонимно делятся своими секретами, откровениями и жизненными ситуациями перед большой аудиторией. Мы поговорим обо всем здесь!
Публикации2892
Наталья Крандиевская- Толстая До революции Наталья Васильевна Крандиевская, жена юриста Федора Акимовича Волькенштейна, выпустила яркую книжку стихов.
Вечера напролет она пропадала в литературных салонах и студиях. Милой Тусей восхищались Бунин, Блок и Сологуб. Однажды Туся услышала, как Алексей Толстой читает свои стихи и нелицеприятно пошутила о его таланте. Толстой это запомнил. Через несколько лет они снова встретились: Туся занималась живописью вместе с тогдашней женой Алексея Николаевича, Соней Дымшиц. Они стали часто видеться, разговаривать. Началась первая мировая. Толстой, как военный корреспондент «Русских ведомостей» постоянно уезжал на фронт, Туся работала в госпитале сестрой милосердия. Их переписка закончилось браком. В 1918 году Толстой с Тусей и двумя детьми смогли сбежать в Париж, а оттуда в Берлин. В эмиграции жилось трудно, особенно во Франции. Благодаря тому, что Наталья Васильевна обшивала местных мадемуазель, семья выживала. В Берлине было полегче, там они могли заниматься литературой. Толстой писал «Аэлиту», «Детство Никиты», «Хождения по мукам». В Советскую Россию Толстой и Крандиевская приехали уже с 3 сыновьями. Толстой успешно издал написанные в эмиграции романы, и продолжал непрерывно писать. Наталья Васильевна восхищалась мужем, его талантом и работоспособностью. Старалась во всем помогать, много писала сама, выпустила детскую книжку «Звериная почта», сочинила либретто в стихах к опере Шапорина «Декабристы». И кстати, это она, Туся, придумала куплеты Пьеро в «Золотом ключике». 1935г. Толстой стал все чаще ворчать, раздражаться, срываться на жену, с которой прожил почти 20 лет. Причину его раздражения звали Тимошей – домашнее имя Надежды Введенской, невестки Горького, которая отказала Толстому. Жене он жаловался: «У меня осталась одна работа. Нет личной жизни...». Обиженная Наталья Васильевна не стала ждать развязки – ушла сама. Толстой за 2 недели сошелся со своей секретаршей Людмилой. Когда началась война, Туся осталась в Ленинграде с младшим сыном Дмитрием. Они пережили блокаду. Алексей Николаевич умер 23 февраля 1945 года. Наталья Васильевна любила его до конца и посвятила мужу 2 цикла стихов. Нет, это было преступленьем Нет, это было преступленьем Так целым миром пренебречь Для одного тебя, чтоб тенью У ног твоих покорно лечь! Она осуждена жестоко, Уединённая любовь, Перегоревшая до срока, Она не возродится вновь.Глаза, распахнутые болью, Глядят на мир, как в первый раз, Дивясь простору и раздолью, И свету, греющему нас.А мир цветет, как первозданный, В скрещеньях радуги и бурь. И льёт потоками на раны И свет, и воздух, и лазурь! Люби другую Люби другую, с ней дели Труды высокие и чувства, Её тщеславье утоли Великолепием искусства.Пускай избранница несёт Почётный груз твоих забот: И суеты столпотворенье, И праздников водоворот, И отдых твой, и вдохновенье, Пусть всё своим она зовет.Но если ночью, иль во сне Взалкает память обо мне Предосудительно и больно, И сиротеющим плечом Ища плечо моё, невольно Ты вздрогнешь, — милый, мне довольно, Я не жалею ни о чём! О, ветер, ветер.. О, ветер, ветер! Трубач бездомный! С порога жизни твой зов я слышу. Не ты ль баюкал трубою томной Уют мой детский под зимней крышей? Не ты ль так буйно трубил победу, Ты, облак снежный за мною мчащий, Когда подслушал в санях беседу, Подслушал голос, меня молящий? И темной ночью не ты ли пел нам, От ласк усталым, счастливым людям, О счастье нашем беспеременном, О том, что вместе всегда мы будем? Теперь не ты ли в пути мне трубишь Звенящей медью, походным рогом? Все чаще, чаще встречаться любишь Со мной, бездомной, по всем дорогам. О, верный сторож! Ты не забудешь. Мои скитанья со мной кончая, Я знаю, долго трубить ты будешь, Глухою ночью мой крест качая.В одной книге вычитала, как император своей императрице желал тёмной ночи, чтобы даже луна не мешала её сну.
Мне это так понравилось, что я заменила "спокойной" ночи на "тёмной". Начала встречаться с парнем, и пока он был в душе, высветилось на его телефоне сообщение с сайта знакомств. И он желал всем девушкам тёмной ночи, моими словами объясняя, почему именно тёмной! #Подслушано_предательствоРаньше я жил недалеко от автошколы.
Как-то зимой, ещё было не поздно, но уже стемнело, ждал я автобус на остановке, чтобы поехать в центр города. Рядом со мной стаяла девушка. Ненароком подслушал её громкий разговор по телефону: "Алло, мам, ну, в общем, не сдала. Как почему? Ночь, темно педалей не видно..."
Ссыльные Енисейского Кряжа.
Вот краткая хроника арестантских мытарств Федота Сучкова, оставленная им на уже пожелтелых теперь машинописных листках. Федот Сучков ИЗ НЕВЫДУМАННОЙ ФАНТАСМАГОРИИ В конце шестидесятых или в начале семидесятых годов в одном из нашинских учреждений меня попросили расшифровать в 17-м пункте ЛИЧНОГО ЛИСТКА по учету кадров сакраментальную запись: н а х о д и л с я в м е с т а х з а к л ю ч е н и я. Недолго думая я извлек из саквояжика необходимые причиндалы и тут же, за небольшим столиком, затративши час времени, настрочил текст, вызвавший на лице начальника отдела кадров неопределенное движение складок... ...Меня арестовали, писал я не очень стройными буквами, видимо, после полуночи, так как срок мой потом исчислялся не с 4-го, а с 5-го сентября сорок второго года. Первые трое суток (в боксе не полагается окон, и я не знал, когда начиналась ночь и когда Москва пробуждалась) я провел на Лубянке. Это подтверждали не съеденные из-за отсутствия аппетита три птюшки черного хлеба. Потом меня перебросили на какой-то машине в Лефортовскую тюрьму, где прошли все допросы и где меня продержали до подписания 206-й статьи, которая означала: следствие закончено, и где я расписался на небольшом, с ладошку, листке бумаги о том, что я и з в е щ е н о решении так называемого Особого совещания. Помню, я искренне обрадовался, что следственные мытарства пришли к финишу. Мне определили 8 лет исправительно-трудовых лагерей по статье 58-й, часть вторая, пункты 10 и 11-й; а товарищам по “делу” — 6 и 4. В те же сутки нас троих, меня, Виктора Матвеевича Фролова и Никифора Ивановича Ульева (Ульяна), вместе с партией других заключенных перебросили в “воронке” в Бутырскую тюрьму. Меня поместили там в камеру 19-ю. И оттуда в январе сорок третьего года этапировали в Котласлаг. С пересыльного пункта, расположенного на берегу Северной Двины, на западной окраине деревянного городка Котласа, я шагал в теплый мартовский день в колонне зэков, со стрелками по сторонам, впереди и сзади, по направлению города Красноборска, где в бывшем кулацком доме размещался сельскохозяйственный лагпункт. Туда нас привели на следующие сутки. Позже мой одноделец Фролов, попавший по состоянию здоровья в санчасть санитаром, рассказывал мне, как начальник лагпункта, краснолицый мордатый мужик пудов шести весом, будто бы говорил при нем одному из своих помощников, видимо начальнику по кадрам, что если некоторые из прибывших этапом арестованы ни за что, то вот “этот, с лысиной во всю голову, с соломенными усами, судя по физиономии, посажен не зря...”. Уже на следующий день по прибытии в совхоз меня включили в плотницкую бригаду. В Красноборске я пробыл около двух лет, до нового надо мной суда, вызванного нелепым стечением обстоятельств. Бригада грузчиков, в которую меня включили весной сорок четвертого года, во время поездки на барже за овсом в одно из ближайших хозяйств, оказалась вороватой, какими были, собственно, все бригады (все боролись за жизнь), — слямзила при погрузке овса мешок пшеницы (с ведома конвоира), и этот мешок, к несчастью, был взвален на мои плечи для выноса его из амбара. И осенью, в сентябре того года, уже в Котласе, на лагпункте № 2, вместе со всей бригадой и конвоиром меня судил лагерный суд. Он приговорил всех, за исключением стрелка, которого отправили за провинность в действующую армию, на два года исправительно-трудовых лагерей. И таким образом, конец моего срока с пятого сентября пятидесятого года отодвинулся на 5.9.52-го. Здесь, на лагпункте втором, в зимние месяцы я сумел закончить курсы трактористов (обманул нарядчика, сказал при наборе, что у меня только пункт десятый пятьдесят восьмой статьи). И весной сорок пятого, научившись водить колесный и гусеничный тракторы, я был этапирован в Красавинский сельскохозяйственный лагпункт, что вверх по Двине. Там-то я приобрел новую специальность — молотобойца, так как, имея еще и 11-й пункт пятьдесят восьмой статьи, я не подлежал расконвоированию. И меня шуганули в кузницу. Здесь же, в Красавино, я стал помогать местному нормировщику заполнять наряды, освоивши, балуясь, логарифмическую линейку... Из Красавинского совхоза меня этапировали осенью сорок пятого на Котласскую пересылку, как подозреваемого в заболевании стыдной болезнью. Всю зиму и всю весну сорок шестого года я проболтался на пересылке, попав там в помощники нормировщика. Неподтвердившиеся подозрения в стыдной болезни сослужили добрую службу: из десяти проведенных в лагере лет семь падает на придурковские работы — то нормировщиком, то экономистом, то по расчетной части и счетоводом продвещстола. На этой пересылке я впервые увидел будущую свою супругу Тамару Никитичну Филиппович. Но вскоре меня перевели на лагпункт № 1 в качестве продвещстолиста. На этом лагпункте основным контингентом были женщины-заключенные, сумевшие — по воле и по неволе — оказаться беременными... Не помню уже, по каким мотивам, но в сорок девятом году я вновь оказался на 2-м лагпункте, связанном с деревообработкой и ремонтом машин. И здесь снова лагерная судьба подсунула мне Тамару, этапируемую через этот лагпункт в Красавино. Это случилось 19-го марта сорок девятого года. А в 1950-м году, на восьмом году заключения, меня этапировали на Север — в Минлаг, в Интинский угольный бассейн, как имеющего коварный с политической точки зрения одиннадцатый пункт пятьдесят восьмой статьи. На мое счастье, на лагпункте втором первого лаготделения Минлага одним из счетоводов по начислению продвещдовольствия оказался внучатый племянник знаменитейшего поэта России — Николай Константинович Некрасов. Мир велик, но он все-таки тесен... И хорошо еще, что автор великой поэмы “Кому на Руси жить хорошо” наследовал в свое время и передал потомству — непоэтические качества своих предков! Я столкнулся с Николаем Константиновичем следующим образом — заглянул в бухгалтерию лагпункта и за одним из столов увидел сухопарого, с длинным дворянским лицом придурка. Он начислял, как я сразу определил, хлебное и котловое довольствие работягам. — По-моему, мы где-то виделись? — сказал я ему. Сухопарый поглядел на меня, на мой нелепый азиатский треух, и спросил, из какого я прибыл лагеря. Я назвал Котласлаг. — Нет, — сказал он. — Я угодил сюда из Каргоплага. — Вы — москвич? — спросил я, не зная для чего. — Да... И мы узнали друг друга: вместе учились в институте имени великого пролетарского писателя. Так я снова стал счетоводом продвещстола на ремонтном заводе Первого лаготделения Минлага. 5-го сентября пятидесятого года стало ясно, что мое пребывание в заключении будет продолжаться “до особого распоряжения”. И кажется, месяца через три, из ГУЛАГа (чье здание размещалось напротив Литинститута по М. Бронной улице)1 пришло уведомление, что амнистия к заключенному Ф. Ф. Сучкову была применена ошибочно, что лагерный “довесок”, как политическому зэку, ему следует отбывать до 5.9.52-го года. К этой поре я подружился с бывшим адъютантом свергнутого румынского короля — Михая — Нигропонтисом,: двухметровым верзилой, закончившим когда-то какое-то военное заведение в Турции. Я стал при помощи этого человека изучать английский язык, а затем с помощью Миллера, молоденького зэка из Филадельфии, оказавшегося в советском лагере через Берлин, переводить стихи Колриджа. К сожалению, мои переводы, посылаемые в Сибирь к родителям через “вольняшек”, не уцелели. Их уничтожали там из-за страха поплатиться “волей”. Сохранился только отрывок из Шекспира “Доброе имя” и небольшая вещица из Теннисона — “Орел”... За неделю до освобождения — конца формального срока — меня перебросили с первого лаготделения на пересыльный пункт, стоящий на взгорье, видный издалека. И тут вместе с другими заключенными, чей срок заканчивался 5-го сентября, — я переживал, освободят или заставят сидеть еще “до особого распоряжения”. Но 5-го, 9-го, 52-го года, за полгода до смерти “вождя народов”, меня повезли на станцию Инта, где происходила посадка на проходящие из Воркуты поезда. В одном из вагонов (на пассажирском) нас доволокли до Кирова и перебросили там в Вятскую тюрьму деревянной конструкции. В ней я просидел — ни вольный, ни заключенный — около недели, пока не забрал нас во внутренность свою обычный “телячий” вагон особого назначения. В нем я доехал до Свердловска и в юрком “воронке” был доставлен с вокзала в восьмиэтажную махину местной тюрьмы, построенную в яме, рядом с погостом... Томление здесь продолжалось дней двадцать, так как в Красноярскую тюрьму нас привели поздней осенью, кажется, 1-го октября. И здесь в один из веселых дней молодой лейтенант госбезопасности дал мне расписаться в бумаженции, в которой говорилось, что за побег с места поселения предусмотрено наказание — двадцать пять лет каторги. Нас погрузили в баржу во время мелкого движения льдин, и чахленький катерок потащил баржонку вниз по великому Енисею. Совмещенное этапирование бывших зэков и зэчек в полутемном трюме баржи запомнилось тем, что какой-то хряк армянского происхождения все норовил упираться в подошвы моих ботинок, пользуя чью-то, может быть, мать или кем-то любимую, несмотря на разрушенные мечты, женщину. Месяца через три до назначенного Особым совещанием звонка, еще на Севере, в интинском заключении, я стал заглядывать в монтажный цех ремзавода, где более года работал бухгалтером расчетной части. И так же, как в Красавинском лагхозе, я научался считать на логарифмической линейке, и без чьей-либо помощи так же легко я освоил здесь электросварку, напяливши на лицо защитную маску и ткнувши электродом на держаке в металлическую пластину. Я увидел сквозь стекло маски вольтову дугу, которая возникала, когда я держал электрод поблизости от пластины, и гасла, как только я поднимал держак выше... Результатом вольной практики у монтажников ремонтного завода явилась на свет металлическая плита небольшого размера, на которой неважным сварочным швом я извещал потомков — кто я есмь, по какой статье Уголовного кодекса Российской Федерации отбываю наказание, когда мой срок начался и когда ему надлежит кончиться... Исписанную металлическими буквами плиту, памятное свое послание будущим жителям Заполярья, я забросил в болото, где вечная мерзлота в двух или трех метрах от поверхности плоской земли не даст, думалось мне, опуститься до мантии Мохоровичича и вновь превратиться в жидкий металл. Таким образом, в ссылку я ехал с приобретенными в лагерных условиях профессиями плотника, молотобойца, тракториста, электросварщика, счетного работника, нормировщика и частично плановика, которым проработал без году неделю, провалившись при первой же посланной депеше о ходе уборки турнепса и других корнеплодов в Красавинском подневольном хозяйстве. Я перепутал тогда шифровальные номера и ввел высшие хозяйственные инстанции в панику... Катерок, тащивший нашу баржонку против течения Ангары, притулился наконец к пологому берегу, раскинувшегося на крутизне селения Мотыгино. Это случилось 22-го октября 52-го года. Закончивших срок этапников погрузили на автомашины и повезли в северном направлении по извилистому шоссе, тянувшемуся все время вверх, к столице золотоносного Удерейского района — Южно-Енисейску. И я сразу смекнул, что удел привезенных сюда работяг —втыкать на лесоповале, поскольку нынешнее золотодобывание ведется драгами, а драгам нужны дрова... При опросе представителем местной комендатуры — кто кем может работать — я заявил, что основная моя профессия — тракторист... И меня вернули на ангарский берег, в Мотыгино, где была автобаза. Однако ж через неделю меня сняли с трактора: я оказался нужным дозарезу электросварщиком и частным квартиросъемщиком бывшего предбанного помещения в 10 квадратных метров с плитой и неглубокой подпольной ямой, где позже от почвенных вод погибло мое первое полусвободное литературное повествование... Вспомнилось почему-то сейчас, что именно в Мотыгино я второй раз в жизни хотел добровольно отдать концы. Мне все рисовались в воображении не панические, а рассчитанные прыжки с льдины на льдину до первого непреднамеренного провала в воду... Вызвано это было тем, что мне показалось однажды, что кровь у меня густая, с трудом пробивается по моим жилам. Я связал “сгущение” крови с давно позабытым подозрением в стыдном заболевании. А главным толчком к мысли о саморасправе послужил примитивный случай. Сын и отец, юное малосильное существо и в доску замордованный мужичишко, обтесывали сутунок, лиственный кряж в два обхвата. “Такой выматывающий силенки труд! — воскликнул я, проходя мимо. — И из-за чего? За какое-то копеечное вознаграждение!” Доктор, упитанный поселенец нерусского происхождения, к которому я обратился за помощью, заверил меня, посмеявшись, что жить мне на белом свете еще шестьдесят лет... Вскоре в сибирскую ссылку из далекого Дубравлага (нынешних Темников) привезли лагерную мою симпатию, родившую первого моего сына в “Доме младенца” на 1-м лагпункте Котласского лагеря (он родился 19-го декабря) и отправившую его в годовалом возрасте к матери своей с освобождавшейся бытовичкой в Винницу. Тамара отбывала последние годы заключения на 10-м лагпункте Дубравлага (станция Явас) как опасная политическая преступница, какой она никогда не была. Ее этапировали оттуда по окончании десятилетнего срока под спецконвоем в Артемовский золотой рудник, что находится в ста километрах от станции Шира Абаканской железнодорожной ветки. Она работала там откатчицей руды из штолен, пока по моему ходатайству перед Красноярским краевым управлением КГБ ее не направили в Удерей на соединение с лагерным сожителем. Я встретил подружку дней своих суровых в краевом центре после шестилетней разлуки. Мы провели одну ночь у моей младшей сестры, преподавательницы основ марксизма-ленинизма в Красноярском лесотехническом институте, где она работает, кажется, и посейчас... Смешной рейсовый самолетик доставил меня и мою будущую супругу на островной аэродром, отделенный от Мотыгино рукавом Ангары, закованным в то время толстенным льдом и заметеленным снегом. Это произошло в январе 55-го года. И с тех пор наша совместная жизнь, сначала в бывшем предбаннике бывшей бани, вместе с собачонкой Хамом, а затем в купленной за 150 рублей половинке дряхленького домишки, торчавшего на развилке улиц Октябрьской и Партизанской, потекла своим обычным ходом. Мы обзавелись небольшим огородиком, жадным до жратвы поросенком, который, помнится, заглядывал иногда в окошко, сигнализируя этим, что пора пообедать... В это время было в разгаре мое увлечение новым для меня занятием — скульптурой. Я сатанел от нового неожиданного увлечения и впоследствии воровал у службы время, пока однажды старший механик автобазы не заявил, что механический цех не нуждается в электросварщике-богомазе. И я перекочевал в промартель “Победа” на более легкую для меня работу — экономистом. 5-го сентября 55-го года меня реабилитировали. Извещение об этой акции я получил в Мотыгино в феврале 56-го. В стране происходила ликвидация лагерей и введенного еще в двадцатые годы нового сословия советских граждан, так называемых ссыльнопоселенцев. В июне того же благословенного года, загнавши недвижимое имущество за свою цену, мы сели на пароход с паспортами в карманах, захвативши с собой воспитанного мною Хама. Тамара выехала беременной Славкой, который явился на свет с чрезмерной по ее словам поспешностью в Винницком городском родильном доме. Посмотревши на привезенного из него загадочно улыбающегося Ярослава, я выехал, повздоривши с тещей и тестем, в северном направлении, имея в виду перебраться из центра страны в бывшую императорскую столицу. Но так получилось, что я задержался в Москве. В Литинституте, куда я наведался за возможными в его архиве ранними моими литературными произведениями, копии коих сгорели в печах Лубянки, я был весьма ошарашен сообщением архивариуса о том, что Сучков Федот Федотович числится, как выразилась она, студентом третьего курса... Позже, не помню уже от кого из сокурсников, я получил не удручившую меня информацию о состоявшемся когда-то (осенью сорок второго года) общем собрании студентов и профессорско-преподавательского состава института, на коем Ульева Н. И., Фролова В. М. и меня предавали а н а ф е м е. “Как мы могли, — сказал кто-то из президиума собрания, — терпеть таких негодяев в своей среде!” В феврале 57-го года я рассчитался с “хвостами” в студенческой зачетной карточке, и как-то смешно — со слушания более чем нелепых лекций о советской и русской литературе — началось освоение мною разных сторон нелагерного существования. А через пять лет, в 1962-м году, с командировочным удостоверением “Нового мира” я посетил родные места, где не был тридцать три года. Поездке предшествовала разыгравшаяся во мне тоска по земле, которую я топтал в детстве. Я понял тогда значение термина “ностальгия”. Это действительно не вытесняемое никакими отвлекающими вещами желание вновь соприкоснуться с воздухом, с атмосферой, дающей тебе возможность чувствовать себя как рыба в воде. Ностальгическое состояние чем-то сродни с неутоляемостью в любви — чем ближе и тесней, связанней и плененней, тем легче дышать, и неволя твоя свободней... Я пробирался в родное селение, в деревню Дорохово, через сосновый бор, волновавший когда-то мое воображение. Но деревня походила не на селение, а скорей на корабль, выброшенный на сушу, успевший прогнить и распасться на части. Так горько было глядеть на цветущее в отрочестве моем Дорохово! Я шел по бывшему, спускающемуся с бугра “хохлацкому концу”, скинувши из-за страшной грязищи обувь. А рядом со мной пробирались от дому к дому тринадцатилетний Юра и совсем еще малый Славик. И счастливая, думаю, в тот период Тамара. На одном из отрезков скорбного пути в отменной колдобине лежала свинья, вернее, большой подсвинок. И Славочка подбежал к блаженному существу и плотно припал к грязной его щетине. Я запечатлел это при помощи фотоаппарата “Зоркий”. Когда мы добалансировали наконец до “центра” селения, какая-то не отталкивающая на вид женщина выкрикнула в окошко: пошто, мол, фотографируете плохенькие избенки, уличную топь, а не крепкие еще избы? “А мы из “Крокодила”! — ответил мой старший сын. — И папа родился вон там...” Он показал под уклон в сторону уличного аппендикса, где маячила оголенная с четырех сторон ладная пятистенка. В нэповские лета эта улочка называлась “Собачьим концом”. Такое название статейке своей мог бы дать какой-нибудь мастер разоблачений, если бы несколько лет назад получил задание вытащить меня за ушко на солнышко! Могу еще добавить, что политические мои мытарства закончились не с получения справки о реабилитации в пятьдесят пятом году. Они п р о д о л ж и л и с ь через пятнадцать лет2 , в разгар набиравшего силу так называемого застойного периода в истории нашего любимого отечества <...> 3 Ради полного представления о происшедшем 19.XI.80 года стоит, очевидно, воспроизвести здесь и копию моего заявления от 1.12.80 в Прокуратуру города Москвы. “19-го ноября текущего года, с 18 часов до полуночи ст. следователь московской прокуратуры — КРЫЛОВ Владимир Вадимович, вместе с двумя одетыми в гражданское платье молодыми мужчинами, не назвавшими своих фамилий, в присутствии очень рьяных понятых — ЛАПИНА В.Г. из гор. Балашихи и РЕВЕНКОВА В.И., проживающего в Москве по улице Алабяна, провели в моей мастерской обыск, предъявив предварительно Постановление прокуратуры города Москвы, подписанное БУРЦЕВЫМ Юрием Антоновичем и утвержденное прокурором КОЛОСКОВЫМ. В Постановлении говорилось что производство обыска вызвано подозрением в хранении у меня в мастерской материалов, содержащих заведомо ложные измышления, порочащие советский государственный строй. Постановление выписывалось по делу № 50611/14-79, то есть, как я догадался, по ликвидированному свободному журналу “ПОИСКИ”. Приступившие к обыску лица сразу же могли убедиться, что ничего связанного с делом № 50611/14-79 у меня не имеется. Однако они перетасовали весь мой архив и вследствие непонятного мне отбора сложили в ХОЛЩОВЫЙ МЕШОК следующие мои личные литературные произведения, никогда не публиковавшиеся и даже готовые в своем большинстве к публикации. Большая часть моего времени уходила на скульптуру, по поводу которой они не удержались от комплиментов. Была арестована и внесена в протокол обыска моя рукопись “ИСТОРИЯ АЛПАТЬЕВА”, написанная в начале 60-х годов. В ней рассказывается о мытарствах Степана Степановича Алпатьева, конвоира внутренних войск, ставшего потом заключенным. Лагерь показан снаружи и изнутри... Вторая рукопись — “СВЯТАЯ ВОЗВЫШЕННОСТЬ”, вызванная к жизни моею поездкой по заданию редакции “Нового мира” в родные места, в бывшую Енисейскую губернию. Повесть, с нынешней моей точки зрения, малоинтересна и сохранилась мною как документ, сколько-то характеризующий меня в чисто эстетическом плане. Она уже стала достоянием многих моих прочих, написанных позднее произведений. Третья рукопись, в 184 страницы, называется “В ВОЛЬЕРЕ”. В ней пять рассказов. И самый мой продолжительный по времени труд — “МИНИ-ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ”. Я начал ее в семьдесят третьем году, писал не спеша, урывками, по мере накопления фактов, запойного чтения отечественных и зарубежных изданий. Эта “ИСТОРИЯ”, как многие мои произведения, есть горестный и счастливый плод главного моего литературного персонажа — НЕФЕДА НЕФЕДОВИЧА ДЕРНОВА. Помимо “Мини-истории” он написал книжку рассказов, более ста стихотворений, пять исторических пьес, повесть о любви, томик юморесок — рассказов земляка своего Владимира Ильича Шмоткина. В общей сложности перу Нефеда Нефедовича принадлежит девять книг, еще не сделанных беловыми. В десятом своем произведении, последнем по счету, Нефед Нефедович, возможно, подвергнет анализу сделанное им в течение двух десятилетий, свои литературные и жизненные удачи и срывы, свои эстетические, философские, политические и другие взгляды. Эта книжка не арестована, поскольку еще в голове автора. Четвертая книжка — “Сказка о любви”, на 134-х стр. Она не нуждается в объяснениях. Пятая — “ПЯТЫЙ УГОЛ”, старая записная книжка, черновой материал, из коего Н.Н. сделал в последующее пятилетие тоненькую книжку — “БУТЫЛКУ В МОРЕ”, сборник замет, подслушанных разговоров, ночных размышлений и незаконченных стихотворений. “Бутылкой в море” она называется от того, что отдельные произведения слува, особенно у тех, кто не торопится публиковаться, здорово напоминают брошенную в волны засмоленную стеклянную посудину; будет ли она подобрана со временем или же попадет в ХОЛЩОВЫЙ МЕШОК... Из “Пятого угла” Неф.Неф. сделал уже часть упоминавшихся рассказов Шмоткина. Томик этих повествований, основанных на смешных повседневных случаях, и есть ШЕСТАЯ по счету рукопись, арестованная во время обыска. Седьмая рукопись — мои воспоминания, — еще не законченные, и наброски о работе моей литконсультантом и давних моих контактах с покойным Андреем Платоновичем Платоновым, благословившим в конце тридцатых годов на скромную, рискованную работу в литературе. (Смотрите в связи с этим мою вступительную статью к “Избранному” Платонова — “На красный свет”. Московский рабочий. 1966 г.) Были изъяты при обыске и более мелкие вещи, не представляющие для меня и для прокуратуры особого интереса, тем не менее подлежащие возврату, так как никакого отношения к журналу “Поиски” не имеющие. Я полагаю также, что возврату подлежат отобранные у меня: 1. Рукопись Станислава Романовского. 2. Повесть М. Булгакова “Роковые яйца” и разные его юмористические вещицы. 3. Стихи М. Волошина. 4. Стихи О. Мандельштама. 5. Стихи И. Бродского. 6. Стихи А. Лещева. 7. Повесть Петра Паламарчука “Един Державин”. 8. Рукопись Ерофеева В. “Трехглавое детище”. Нужно вернуть, полагаю, и подарок Ю.Домбровского, его “Факультет ненужных вещей”. Я умалчиваю о возвращении взятых в соседней с моей мастерской комнате рассказов Попова Е.А., моего земляка и приятеля, так как он уже обратился в Прокуратуру с соответствующим заявлением. Ф. СУЧКОВ 1-го декабря 1980 года.Из серии: женский мир Подслушано "..
Люблю тёмные оттенки и свято верю, что Белоснежкам они прекрасно подходят. Сейчас я в поисках тёмно-красного ближе к винному и кирпичному, так что буду благодарна за наводку. Иногда добавляю необычные средства — например, блеск для век. Поскольку кожа у меня очень светлая, я всегда вмешиваю в тональный крем чуть-чуть осветляющих капель The Body Shop. Порой подчёркиваю ресницы тушью: от природы они густые и загнуты вверх, так что особых манипуляций с ними не нужно. Папа называет меня сорокой: год назад я купила себе классные единорожьи блёстки в Monki, наношу их на веки и на губы — настроение сразу поднимается. Не смогла устоять перед переводными татуировками Sasha Unisex: настоящие врач-дерматолог категорически запретила делать из-за обилия родинок, а такие можно носить хоть каждый день." Золотому Кольцу России: туры на праздник 8 марта http://www.rusgoldring.ru/tours/holidays/8mart.htm #золотое_кольцо_туры_на_праздники #золотое_кольцо_россии #автобусные_туры #8_мартаПраздник 8 марта - Международный Женский День - Золотое Кольцо и Старинные Русские города. Для индивидуальных туристов и групп. Автобусные и железнодор...
www.rusgoldring.ru
Воспоминания из детства - самые светлые и согревают даже в самые темные вечера
#жить #проектжить #подслушано
#жить #проектжить #подслушано"Роковой Карнавал" | оф.
Подслушано "КняZz" Андрей Князев: Первый текст, который был положен на музыку "Тёмных" был - "Проклятие колдуна". После чего я понял несопоставимость музыки и текста и заменил. Такое происходит довольно часто, но случаев, когда я даже на студии записал один текст, который на следующий день заменил на другой - по пальцам можно пересчитать. В истории Короля и Шута было пару таких моментов и первые варианты песен я даже включил в бонусы.Сегодня, 21-го, нечаянно подслушала разговор двух пацанят во дворе дома 8 во втором микрорайоне.
Мелкий в жёлтой футболке с мячём футбольным. Второй, в тёмной футболке и кепке, чуть постарше. Тот, который старше, говорит мелкому "гони тысячу". Мелкий отвечает, что денег нет. Тот говорит "завтра тогда принесешь". Снова получает ответ "денег нет". Старший говорит "так укради у родителей". Шёл за мелким следом и настойчиво повторял. Родители, будте внимательны. Анонимно«Вот это я попал!
»: Автомобилист заснял 23 оленя в Жуковском районе Необычная встреча произошла в районе села Высокиничи. К счастью, животные решили перебежать дорогу не в темное время суток и когда машин было немного. Видео: Подслушано в Чаусово. Подпишись на КГВ По материалам Telegram-канала "КГВ" Подробнее: https://kaluga-news.net/society/2024/03/27/163361.htmlКОНИ НАД ОБРЫВОМ Хочется перейти к прозе.
Наверное пора. Прошла поэзии пора, прошла пора. Сетовать на неудачу, считай, "моветон", Перевернули весёлые кони мой фаэтон. Застыли над обрывом, умерили свой пыл. Вспугнутые вороны взметнули смоль крыл, Но разве их чем удивишь? Полетав вокруг, Уселись на колеса' замедлившийся круг. А самый мудрый ворон, Чёрный Граф, Крики собратьев, трепет их крыл переждав, Прокаркал о том, что подслушал, как во мраке, Светлый ангел и Тёмный в отчаянной драке, Спорили о том, с кем из них я пойду, Когда поставлю точку да подведу черту... А я отвечала: "Эй, ты, ворон в чёрном лаке, Каркать не каркай! Всё это враки!..." Потом полил дождь с неба. Вечер настал. И Светлый ангел шёпотом имя моё назвал. Пела свирель печально о том, что всё проходит, А счастье заблудившееся тебя не находит. Слушала и молчала. Не было грустных слёз. Ехала на праздник, да в тупик фаэтон завёз. Но на коней над обрывом не поднимают кнут. Переходи на прозу. Живи, как все живут Но, увы! Для таких перемен где взять мне сил? А дождь серебристый с небес всё лил и лил. АШ КОДЗОЕВАПОКА МЫ ПОМНИМ ПРОШЛОЕ - У НАС ЕСТЬ БУДУЩЕЕ После проигрыша операции на картах мы с Катуковым решили ехать на плацдарм.
Дремов с Темником, Бабаджанян с Гусаковским, Никитин, Соболев, Фролов - все поехали с нами в одной машине, чтоб не демаскироваться. По этой причине никто не надел танкистских комбинезонов, а мы с Катуковым облачились в офицерские шинели. Главная цель поездки - посмотреть своими глазами местность, где будем наступать, откуда входить в прорыв. Если этого не сделать заранее, армия будет, говоря грубо, напоминать кошку, которую занесли в мешке в лес и там вытряхнули: иди, ищи нужное направление. Надо отработать взаимодействие с общевойсковыми армиями, изучить дороги, идущие к месту сосредоточения, колонные пути через минные поля - и свои, и противника. Выполнение задачи началось уже в пути: отмечали состояние дорог. Бабаджанян охнул, увидев перед Вислой огромную болотистую пойму. Инженеры проложили по этой трясине настил, за которым начинался километровый мост. Заметили по спидометру общую длину переправы. "Боже ты мой! - вырвалось у Темника. - Почти четыре километра". Начался спор, сколько же танков здесь сможет пройти в одну ночь. - Прежде всего, с какой скоростью идти? Даже Бабаджанян вынужден признать: "Не больше тридцати километров в час, иначе все к черту поломается" (кстати, строители моста рассчитывали на максимальную скорость в 12 километров в час). Катуков взялся за карандаш. Несложные расчеты, и Михаил Ефимович объявил: "Мост пропустит сто танков в ночь!" А у нас их с учетом усиления в семь раз больше. Не возиться же целую неделю!.. Это - типичная мелочь. Ежечасно приходилось сталкиваться с такими незаметными проблемами, как будто далекими от героики лихих рейдов, захватов штабов и вражеских знамен. А не решит Военный совет вопрос переправы поставит под угрозу выполнение фронтовой операции. Гусаковский, внимательно оглядев мост, предложил: - Он, кажется, прочный, сделано на совесть. Пустим сразу несколько танков, пусть держат интервалы на величину пролета. Только надо соблюдать график движения, посты установить, а то попадут две машины на один прогон и прямым ходом рухнут на дно.На той стороне реки находился командный пункт Чуйкова.
Василий Иванович был любезен и гостеприимен. Мы впервые взаимодействовали с ним, а условия были крайне сложные. По существу, для нас это был первый опыт наступления с плацдарма: до сих пор мы только захватывали их и сдавали потом общевойсковикам. Впервые также преподносился танкистам и "чистый прорыв": обычно мы прогрызали бреши в обороне противника вместе с пехотой. Сейчас до всего надо было дойти своей головой: изученная в академиях битва под Камбрэ (1917 год!) мало помогала на Висле. Василий Иванович развернул перед нами карту плацдарма. - Вот! Четыре месяца работали! - Крепкие пальцы командарма уперлись в небольшой кусок в излучине реки, где буквально не было живого места от пометок. - Миллионы кубометров перекидали лопатками. - Самоотверженно люди работали, - признал член Военного совета Алексей Михайлович Пронин. - Дисциплина у вас, как видно, хорошая: проехали мы - и незаметно, сколько тут всего нарыто. Наверно, и с воздуха ничего не видать. - Пленные в голос показывают: русские зарываются, значит, к долгой обороне готовятся, - улыбнулся довольный Пронин. - Но вообще налетов мы не очень боимся - зениток сверхдостаточно. За одну минуту можем произвести тридцать четыре тысячи зенитных выстрелов, так что прямое бомбометание на плацдарме исключено. - Богато живете! Москву меньше зенитчиков защищало! Установленные по квадратам сотни танков, пушек, машин, десятки тысяч солдат заполняли, казалось, каждый метр, исключая дороги. Под любым деревом была зарыта пушка, или танк, или боеприпасы, и когда наверху, покрякивая, словно ночная утка, пролетал снаряд, невольно думалось: "Попадет, промахнуться здесь невозможно". Плацдарм напоминал мне персидский ковер, где не бывает места без узоров и полосок: так и здесь нельзя было найти кусочка, не перекопанного землянками, траншеями и котлованами. Когда я сказал об этом Пронину, он ответил поговоркой солдат плацдарма: "Если наши траншеи вытянуть в линию, дойдешь до Берлина и еще вернешься обратно". И это не было преувеличением! По дороге к командиру дивизии, с участка которого Темник должен был начать ввод бригады в прорыв, Катуков возбужденно обсуждал все данные, сообщенные Чуйковым: - Двести двадцать стволов на километр фронта! Выходит, по орудию на каждые четыре метра! Не считая эрэсов. На каждый квадратный метр участка противника приходится по три килограмма снарядов! На каждый километр фронта - тридцать пять танков, это не считая двух наших танковых армий! Дивизия занимает всего три-пять километров по фронту, боевой порядок - два-три эшелона! Ну, набрали силушки! - А помнишь, Ефимыч, харьковское наступление весной сорок второго года? Двадцать-тридцать стволов на километр да пять-десять танков - и то благом считалось. Дивизия, бывало, держала по тридцать-сорок километров фронта. Да и какая была та дивизия. Эх! Землянка командира дивизии надежно укрыта на опушке леса. Землянка теплая, уютная, обжитая. Чувствуется - люди здесь живут несколько месяцев. Но собравшиеся офицеры мысленно уже покинули ее: разговор идет только о движении вперед. Та же уверенность в успехе владеет комдивом. Он деловито договаривается с Темником о расположении танковых колонн: "Ваш передовой отряд пойдет сразу за моим третьим эшелоном, вот отсюда". Палец отмечает пункт, потом командир показывает маршруты в минных полях, подробно объясняет расположение частей противника. "Надо все посмотреть своими глазами",- говорит Катуков, и хозяин ведет нас всех на свой НП. По дороге оглядываемся по сторонам: танки, пушки, машины, боеприпасы - все аккуратно побелено, закрыто сетками под цвет снега, и "рамы" (самолеты-разведчики "фокке-вульфы") спокойно скользят наверху, не замечая ничего. Иногда постреливают отдельные наши огневые точки, которые немецкие наблюдатели засекли и сосчитали еще в сентябре. Идем по траншеям. Политработники проводят беседы, солдаты читают газеты, книжки, кто-то с аппетитом ест наваристый суп, - в общем, первая линия живет по обычному распорядку, введенному с первого дня пребывания на плацдарме. И чем ближе к переднему краю, тем больше все стихает, замирает, только стереотрубы непрерывно поворачиваются и наблюдатели зорко ловят малейшее движение противника. С любопытством мы разглядываем окопы и траншеи гвардейцев 8-й армии. - Далеко не матушка-пехота сорок первого, сорок второго, - будто подслушал мои мысли Михаил Ефимович. Здоровые, одетые в новую одежду, обутые в целые, добротные сапоги, имеющие на вооружении и автоматы, и снайперские винтовки, солдаты радуют нас. Черенки лопат отполированы руками до блеска. Вид у пехотинцев чистый, свежий. Главное - каждый излучает бодрость! До них еще не доведен приказ о наступлении, но "солдатское радио" работает, опытный солдат сорок четвертого года чует, что не сегодня-завтра - вперед! На НП изучили маршруты, по которым пойдут танки. Темник и Гусаковский обо всем договорились с командиром дивизии армии, в полосе которых предполагалось наступать. Пора было возвращаться в штаб 8-й гвардейской армии. Там нашлось еще несколько дел; командующий артиллерией И.Ф. Фролов в последний раз уточнил вопросы артобеспечения в момент ввода в прорыв, я договорился с Прониным о необычном использовании мощных громкоговорящих установок. - Просьба к тебе, Алексей Михайлович: в ночь нашего выхода на плацдарм пусти по МГУ музыку. Одну ночку не поагитируем их - урон не очень большой получится... - МГУ орет так, что и танков не слышно, - понял замысел Пронин. - Целую ночь им "Катюшу" крутить буду: фрицы Дунаевского и Блантера любят, все на свете прозевают.Сегодня, темной ночью Подслушала беседу, Меж ангелами Света И тьмы.
… Все помню точно: «Отдайте Землю нашу Здесь очень мало Света, Нет для любви ответа… Для тьмы месили кашу Из злобы и обиды, Из зависти и лени, Где ненависти тени Всех превратили в гниды. Нет людям оправданья, Живут как ветер в поле, Лишь эгоизм на воле… Во тьме нет созиданья», - Гудел со злобой ветер: «Оставьте, улетайте… С собою забирайте, Лишь тех, кто чист и светел». «Но есть еще надежда», - Взмолился ангел Света: «Земля теплом согрета, Сорвем мы тьмы одежду. Под ней так мило тлеет Любви сей уголек… В асфальте тополек Без солнышка болеет… Но тянется он к свету Почти во всех сердцах, Земли во всех концах, Стремясь к Любви ответу. Людей вам не оставим, Любовь еще проснется, На души Свет прольется… И будет путь их славен!» 17:54 http://www.youtube.com/watch?v=KMncQnZ5AvA&index=30&list=RDMdkOf8cDcFY10:05