Предыдущая публикация
Коллективизация в осмыслении русских писателей XX века
Со всех сторон нагрянули они,Иных времен татары и монголы.
Н. Рубцов
#коллективизация #большевизмПреступления #ссср #геноцид #платонов #книги
Коллективизация является одной из самых страшных катастроф во всей русской истории, сопоставимой лишь с нашествиями Батыя и Гитлера.
На более фундаментальном уровне – это вопрос о том, почему русские области вымирают с 1960-х годов, а население всей России сейчас меньше, чем оно было до 1917 года – вместо спрогнозированного Д.И. Меделеевым полумиллиарда к концу ХХ века?
Каковы подлинные последствия коллективизации?
На обыденном уровне – это вопрос крестьянки Екатерины Федотовны Трофимовой (1919 г.р.) из д. Новопестери Беловского района Кемеровской области:«До революции Россия была в состоянии прокормить себя. Она кормила и Европу. Куда это потом делось? У нас в деревне до коллективизации было изобилие всего. Мясо мы ели и отварное, и жареное и вяленое. В нормальном хозяйстве на зиму забивалось 8-10 туш скота. Рыба – любая. Блины – с икрой. Масло хранилось в бочках. Где всё это теперь?»
(Лопатин Л.Н., Лопатина Н.Л. Коллективизация и раскулачивание в воспоминаниях очевидцев. – М., 2006. С. 7). На более фундаментальном уровне – это вопрос о том, почему русские области вымирают с 1960-х годов, а население всей России сейчас меньше, чем оно было до 1917 года – вместо спрогнозированного Д.И. Меделеевым полумиллиарда к концу ХХ века?
Коллективизация сломала хребет русскому народу – она уничтожила лучшую часть крестьянства, а почти всех остальных превратила в люмпенов с рабской психологией, утративших трудовую этику предков. Превращая народ в колхозных рабов, она убила народную душу и обвально снизила рождаемость, лишив смысла большие крестьянские семьи – так нынешнее катастрофическое вымирание России было начато именно коллективизацией.
Еще в 1919 году большевики вынуждены были официально признать, что «трудность работы в деревне состоит в том, что надлежит организовать массы мелких собственников, по существу своему враждебных социализму, а потому основной организацией в деревне являются пролетарские и полупролетарские слои» (О чем писали «Известия ЦК РКП(б)» в 1919 г. (№ 5, суббота, 20 сентября) // Известия ЦК КПСС. 6 (293) июнь 1989. С. 222).
Однако сколько было этих «пролетарских и полупролетарских слоев»?
Как сообщал выдающийся исследователь русского крестьянского хозяйства А.В. Чаянов, «по данным ЦСУ СССР на август 1926 г., на 100 хозяйств приходится годовых, сроковых и месячных наемных рабочих по Северному Кавказу – 11,8, по Днепропетровску – 9,0 и по Крыму – 22,7, в то время как в аграрно-перенаселенной черноземной полосе – 3,2, а по правобережью Украины – 6,2» (Чаянов А.В. Записка о современном состоянии сельского хозяйства СССР по сравнению его с довоенным положением и положением сельского хозяйства капиталистических стран. 6 октября 1927 г. // Известия ЦК КПСС. 6 (293) июнь 1989. С. 214).
При этом большинство этих наемных рабочих также имели свое хозяйство, но одновременно подзарабатывали у своих более зажиточных соседей. Тем самым, это было сотрудничество и взаимопомощь, а не так называемая «эксплуатация».
Еще в 1919 году большевики вынуждены были официально признать, что «трудность работы в деревне состоит в том, что надлежит организовать массы мелких собственников, по существу своему враждебных социализму, а потому основной организацией в деревне являются пролетарские и полупролетарские слои» (О чем писали «Известия ЦК РКП(б)» в 1919 г. (№ 5, суббота, 20 сентября) // Известия ЦК КПСС. 6 (293) июнь 1989. С. 222).
Однако сколько было этих «пролетарских и полупролетарских слоев»?
Как сообщал выдающийся исследователь русского крестьянского хозяйства А.В. Чаянов, «по данным ЦСУ СССР на август 1926 г., на 100 хозяйств приходится годовых, сроковых и месячных наемных рабочих по Северному Кавказу – 11,8, по Днепропетровску – 9,0 и по Крыму – 22,7, в то время как в аграрно-перенаселенной черноземной полосе – 3,2, а по правобережью Украины – 6,2» (Чаянов А.В. Записка о современном состоянии сельского хозяйства СССР по сравнению его с довоенным положением и положением сельского хозяйства капиталистических стран. 6 октября 1927 г. // Известия ЦК КПСС. 6 (293) июнь 1989. С. 214).
При этом большинство этих наемных рабочих также имели свое хозяйство, но одновременно подзарабатывали у своих более зажиточных соседей. Тем самым, это было сотрудничество и взаимопомощь, а не так называемая «эксплуатация».
Главное же состояло в том, что эти батраки были сколько-нибудь заметным элементом только в нерусских областях Кавказа (1/10 крестьян) и у крымских татар (1/5), в русских же областях эта группа была совершено мизерной – около 3 процентов, или «несколько дворов на большое село», как это и зафиксировано во многих воспоминаниях.
Тем самым, так наз. «пролетарских и полупролетарских слоев» в селе практически не было, за исключением единичных случаев – как правило, это были люмпены, ленившиеся нормально вести свое собственное хозяйство. Вот именно на них и делали ставку большевики. Естественно, что это с самого начала был блеф, и село, враждебное социализму, предстояло завоевать путем зверского террора, а крестьян сделать рабами государства.
Катастрофа 1917 года сделала невозможным нормальное развитие экономики России. Промышленность не могла развиваться из-за отсутствия частных капиталов, а государственные средства были мизерными. Эти средства можно было получить только за счет самой зверской эксплуатации крестьян и самого дешевого, полурабского труда рабочих. Перед 1917-м годом крестьянам и казакам уже принадлежало 80 процентов всей земли, а оставшиеся 20 процентов – городским арендаторам и последним остаткам помещиков. Но эти 20 процентов, как правило, были самыми передовыми механизированными хозяйствами, дававшими огромную долю всего экспорта сельхозпродукции.
Если бы не 1917-й год, сельское хозяйство быстро бы развивалось по самому оптимальному пути – укрупнения частных хозяйств, отдавая избыток населения в индустриальные города и переселенцев на Дальний Восток и Сибирь.
Тем самым, так наз. «пролетарских и полупролетарских слоев» в селе практически не было, за исключением единичных случаев – как правило, это были люмпены, ленившиеся нормально вести свое собственное хозяйство. Вот именно на них и делали ставку большевики. Естественно, что это с самого начала был блеф, и село, враждебное социализму, предстояло завоевать путем зверского террора, а крестьян сделать рабами государства.
Катастрофа 1917 года сделала невозможным нормальное развитие экономики России. Промышленность не могла развиваться из-за отсутствия частных капиталов, а государственные средства были мизерными. Эти средства можно было получить только за счет самой зверской эксплуатации крестьян и самого дешевого, полурабского труда рабочих. Перед 1917-м годом крестьянам и казакам уже принадлежало 80 процентов всей земли, а оставшиеся 20 процентов – городским арендаторам и последним остаткам помещиков. Но эти 20 процентов, как правило, были самыми передовыми механизированными хозяйствами, дававшими огромную долю всего экспорта сельхозпродукции.
Если бы не 1917-й год, сельское хозяйство быстро бы развивалось по самому оптимальному пути – укрупнения частных хозяйств, отдавая избыток населения в индустриальные города и переселенцев на Дальний Восток и Сибирь.
Но 1917-й вернул натуральное хозяйство, резко сократил экспорт и остановил освоение Востока. Развитие крестьянских хозяйств было заблокировано по причине «налогового обложения, носящего подчас запретительный характер в отношении расширения хозяйства. Хозяйственно расширившееся крестьянское предприятие может уплатить высшую ставку налога, но психологически получающаяся в этих условиях выручка не окупает в глазах хозяина необходимого для расширения хозяйства напряжения усилий» (Чаянов А.В. Записка… С.216).
Это был тупик, искусственно созданный большевиками и особенно катастрофический на фоне стремительного роста экономики перед 1917-м годом. У них остался единственный выход – заставить крестьян бесплатно работать на государство и уничтожить тех из них, кто будет этому сопротивляться.
Крестьяне везде сопротивлялись порабощению, как могли, но не могли устоять перед организованной вооруженной силой государства. Вот один из многотысячных примеров:
Это был тупик, искусственно созданный большевиками и особенно катастрофический на фоне стремительного роста экономики перед 1917-м годом. У них остался единственный выход – заставить крестьян бесплатно работать на государство и уничтожить тех из них, кто будет этому сопротивляться.
Крестьяне везде сопротивлялись порабощению, как могли, но не могли устоять перед организованной вооруженной силой государства. Вот один из многотысячных примеров:
«Так и думалось, что готовится что-то для нас нехорошее. На собраниях комитетов бедноты выносились постановления о ссыпке хлеба в общие амбары. По этому вопросу были общие собрания всех граждан, но большинство крестьян были не согласны. Последнее собрание было… бурное, к решению вопроса не пришли, и всех несогласных арестовали. На следующий день… составили от имени всех собравшихся прошение об освобождении невинно арестованных, но ответа не получили. На другой день все собравшиеся… пошли с целью добиться освобождения арестованных. Толпа была около 150 человек. Их предупредили, что это будет рассматриваться как выступление против Советской власти, но когда толпа близко подошла к райисполкому, по ней дали залп из винтовок, шесть человек убили, тридцать пять ранили. Остальные бросились бежать…»
(Карпов И.С. По волнам житейского моря // Огонек. № 29, июль 1990. С. 14).«Комитеты бедноты» при поддержке террористического большевистского государства действовали как обычные бандиты: сами не производя ничего, требовали собрать чужое, не ими выращенное зерно в общие амбары, чтобы затем распоряжаться им по своему усмотрению. А те, кто сопротивлялся этому грабежу и хотели защитить свой труд, были расстреляны войсками.
Коллективизация изображена по горячим следам в романе «Поднятая целина» М. Шолохова (первая книга писалась в 1932 г.), есть о ней строки в «Чевенгуре» и «Котловане», а повесть «Впрок» А. Платонова – уникальное произведение о коллективизации. Его прочитал Сталин и назвал Платонова «вражеским агентом», а саму повесть – написанной «с целью развенчания колхозного движения». Она была запрещена к печати, а на писателя организована травля, едва не стоившая ему жизни. Особое место в повести занимает история товарища Упоева, ежедневно тратившего «тело для революции» так, что даже его семья постепенно «вымерла от голода и халатного отношения к ней», а сам он в одну из ночей «сжег кулацкий хутор, чтобы кулаки чувствовали, чья власть». Повесть с ее сюрреалистическими образами и языком, показала абсурд и катастрофизм происходящего.
Коллективизация изображена по горячим следам в романе «Поднятая целина» М. Шолохова (первая книга писалась в 1932 г.), есть о ней строки в «Чевенгуре» и «Котловане», а повесть «Впрок» А. Платонова – уникальное произведение о коллективизации. Его прочитал Сталин и назвал Платонова «вражеским агентом», а саму повесть – написанной «с целью развенчания колхозного движения». Она была запрещена к печати, а на писателя организована травля, едва не стоившая ему жизни. Особое место в повести занимает история товарища Упоева, ежедневно тратившего «тело для революции» так, что даже его семья постепенно «вымерла от голода и халатного отношения к ней», а сам он в одну из ночей «сжег кулацкий хутор, чтобы кулаки чувствовали, чья власть». Повесть с ее сюрреалистическими образами и языком, показала абсурд и катастрофизм происходящего.
В платоновском «Чевенгуре» «социализм уже случайно получился» и «людям некуда деться», настал конец истории. А. Платонов описывает жизнь коммуны, основанной, как и колхоз, на «равенстве» всех – равенстве в нищете и рабстве у государства. Здесь пашню бросили, поскольку работник назвал себя «богом свободы», а труд объявили «пережитком жадности», способствующим «происхождению имущества». Никто в коммуне не сеет, не жнет, так как все «исполняют должности» (сбылась мечта шолоховского Щукаря о «портфеле»!). А. Платонов доводит идею коллективизации до абсурда и показывает крах Чевенгура. Эта гениальная фантасмогория – не только пророчество о конце СССР, но и лучшая из антиутопий ХХ века.
Сохранилось и достаточно много свидетельств о личном отношении писателей к коллективизации и страшному голоду. Б. Пастернак, узнав о том, что происходит, и лично увидев на ж/д станциях массы умирающих крестьян, которые пытались уехать в город и там спастись, пришел в ужас, был на грани самоубийства, «год не мог спать» и потерял способность к творчеству, занимаясь только переводами для заработка. Ужас человеческих страданий, увиденный им в 1930-33-м годах, в конце концов, привел его в Церковь. Но, к сожалению, большинство так называемых «советских писателей» не только не испытывали никакого ужаса и сострадания, но наоборот, даже откровенно злорадствовали по поводу уничтожения «темного мужика», как М. Горький и многие другие вместе с ним. Ю. Тынянов, по свидетельству современников, называл колхозы «гениальным изобретением» Сталина.
Сохранилось и достаточно много свидетельств о личном отношении писателей к коллективизации и страшному голоду. Б. Пастернак, узнав о том, что происходит, и лично увидев на ж/д станциях массы умирающих крестьян, которые пытались уехать в город и там спастись, пришел в ужас, был на грани самоубийства, «год не мог спать» и потерял способность к творчеству, занимаясь только переводами для заработка. Ужас человеческих страданий, увиденный им в 1930-33-м годах, в конце концов, привел его в Церковь. Но, к сожалению, большинство так называемых «советских писателей» не только не испытывали никакого ужаса и сострадания, но наоборот, даже откровенно злорадствовали по поводу уничтожения «темного мужика», как М. Горький и многие другие вместе с ним. Ю. Тынянов, по свидетельству современников, называл колхозы «гениальным изобретением» Сталина.
Первое время в СССР «главным романом» о коллективизации считался роман «Бруски» Ф. Панферова. Ему даже посвятил очерк в эмигрантской печати Г. Адамович. Он писал:
Сюжет романа прост и представляет собой простое нагромождение событий и лиц: «Было когда-то на берегу Волги барское поместье под названием “Бруски”. Барин умер до революции, поместье должно было достаться богатому мужику, “кулаку” Егору Чухлеву… Панферов ничего не выдумывает, да и не мог бы он выдумать столько положений, взаимоотношений, фактов, типов, лиц: это, несомненно, записи “с натуры”. Из этих записей плохо складывается роман, – и “Бруски”, повторяю, плохой роман, – но сами по себе записи интересны». Тем самым, хотя Ф. Панферов везде проводит «линию партии», наличие у всех его героев реальных прототипов придает роману некоторую документальную ценность.
«книга, которая за все время существования советской литературы имела наибольший официальный успех… Но Россия молчит. Вместо нее говорят только те, кому, в виде исключительной привилегии, это право предоставлено»; «иной средний “пролетарский” роман, о котором никаких толков не слышно, бывает как произведение художественное удачнее серых, тягучих, бескостных панферовских “Брусков”.
Талант у Панферова, по-видимому, есть, но состояние этого таланта самое первобытное, самое сырое. Решив, что он “глубже Толстого и Достоевского”, Панферов, очевидно, находит, что ему как писателю над собой работать ни к чему»
(Адамович Г.В. Литературные заметки. Книга 1 // Последние новости, 1928-1931).Талант у Панферова, по-видимому, есть, но состояние этого таланта самое первобытное, самое сырое. Решив, что он “глубже Толстого и Достоевского”, Панферов, очевидно, находит, что ему как писателю над собой работать ни к чему»
Сюжет романа прост и представляет собой простое нагромождение событий и лиц: «Было когда-то на берегу Волги барское поместье под названием “Бруски”. Барин умер до революции, поместье должно было достаться богатому мужику, “кулаку” Егору Чухлеву… Панферов ничего не выдумывает, да и не мог бы он выдумать столько положений, взаимоотношений, фактов, типов, лиц: это, несомненно, записи “с натуры”. Из этих записей плохо складывается роман, – и “Бруски”, повторяю, плохой роман, – но сами по себе записи интересны». Тем самым, хотя Ф. Панферов везде проводит «линию партии», наличие у всех его героев реальных прототипов придает роману некоторую документальную ценность.
В не менее официозной «Поднятой целине» все-таки показаны ужасы раскулачивания. Там есть сцены раскулачивания Фрола Дамаскова, Титка Бородина. М.Шолохов изображает раскулачивание как самый обыкновенный разбой, вызывающий возмущение и гнев. Грабители тоже рядовые: жадные до мелочности, развязные, безжалостные, упоенные превосходством силы. Что же касается «кулаков», их поведение не соответствует ситуации, ибо они не взывают о снисхождении, не валяются в ногах. М. Шолохов даже явно симпатизирует Титу Бородину, в прошлом красноармейцу, имеющему раны и отличия, которого его прежние товарищи по оружию теперь зачислили в кулаки. Раскулачивают они Тита Бородина как раз за то, что он – хороший работник, для которого труд – в радость. Автор как бы и не на стороне давыдовых-нагульновых. Он не только показывает всю бесчеловечность их поступков, но и откровенно иронизирует над одним из них – Нагульновым, в частности, над его стремлением смотреть на мир через призму давно канувшей в лету идеи мировой революции; и над тем, как Нагульнов, выступая на собрании, откровенно и нагло лжет. Макару Нагульнову ничего не стоит ударить человека, под дулом нагана добиться ложного оговора, арестовать невинного, совершить самосуд.
Отношение же народа к колхозам проскальзывает в отдельных острых репликах: «Раньше без колхоза жили, не указывали, как сеять и пахать»; «Трое работают, а десять под плетнем на прицыпках сидят, цигарку крутят». М. Шолохов не скрывает, что с коллективизацией согласны только крестьянские люмпены типа деда Щукаря, которые никогда не имели своей собственности, не умели трудиться, а потому колхоз для них – действительно «рай»: не очень-то утруждая себя, можно делать вид «полезного человека».
М. Шолохов показывает, что в основном те, кого раскулачивают, – труженики, умные, грамотные хозяева – это Тит Бородин, Фрол Дамасков, Гаев, Тимофей Рваный. Один из них говорит: «Жизня такая, что, если б банда зараз была, сел бы на коня и начал коммунистам кровя пущать!.. С кольями бы пошли, как вешенцы в девятнадцатом году!». Но у М. Шолохова трагедия коллективизации проскальзывает лишь отдельными штрихами, не будучи развернута психологически и детально.
Отношение же народа к колхозам проскальзывает в отдельных острых репликах: «Раньше без колхоза жили, не указывали, как сеять и пахать»; «Трое работают, а десять под плетнем на прицыпках сидят, цигарку крутят». М. Шолохов не скрывает, что с коллективизацией согласны только крестьянские люмпены типа деда Щукаря, которые никогда не имели своей собственности, не умели трудиться, а потому колхоз для них – действительно «рай»: не очень-то утруждая себя, можно делать вид «полезного человека».
М. Шолохов показывает, что в основном те, кого раскулачивают, – труженики, умные, грамотные хозяева – это Тит Бородин, Фрол Дамасков, Гаев, Тимофей Рваный. Один из них говорит: «Жизня такая, что, если б банда зараз была, сел бы на коня и начал коммунистам кровя пущать!.. С кольями бы пошли, как вешенцы в девятнадцатом году!». Но у М. Шолохова трагедия коллективизации проскальзывает лишь отдельными штрихами, не будучи развернута психологически и детально.
Никого, даже автора, не смутило, что переустройством дел в деревне занялся Давыдов, слесарь путиловского завода, городской человек, не знающий крестьянского труда. Давыдов – щербина во рту – зуба лишился по пьяному делу, татуированная грудь. Не любил он никого. «Были короткие связи со случайными женщинами, никого и ни к чему не обязывающие, только и всего… Кроличья любовь!». И в Гремячем Логу Давыдову не повезло: Лушка, за которой председатель колхоза принялся было ухаживать, и ему, и Нагульнову предпочла «кулацкого сынка». И вот этого человека партия направила на хутор организовывать колхоз. Казаки оценили это в первый же день: «Товарищ уполномоченный в сельском хозяйстве мало понимает, за плугом он, кубыть, не ходил по своей рабочей жизни и, небось, к быку не знает с какой стороны надо зайтить». Хотя Давыдов ничего не смыслит в сельском хозяйстве, однако с «классовым» превосходством учит «темных» казаков уму-разуму. «Надо больше сеять, – заявляет он в своей «программной» речи, – Надо организовать колхоз и уничтожить кулака как общего нашего кровососа».
М. Шолохов заставляет одного из коммунистов – Разметнова – усомниться в справедливости совершаемого. Разговор Разметнова-Давыдова-Нагульнова – одна из ключевых сцен в романе. Председатель сельсовета опешившим секретарю партячейки и председателю колхоза прямо заявляет: «Раскулачивать больше не пойду». На том основании заявляет, что он «с детишками не обучен воевать!». Нагульнов отвечает: «Гад!.. Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь?» Затем Нагульнов произносит, пожалуй, самую страшную фразу в романе: «Да я… тысячи станови зараз дедов, детишек, баб… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо… Я их из пулемета… всех порежу!»
Эти слова как нельзя лучше характеризуют представителей новой власти: нагульновы-давыдовы ради осуществления своих абстрактных и диких представлений о счастье готовы пожертвовать чем угодно, в том числе жизнями своих ближних.
Андрей Разметнов из трех гремяченских руководителей – наименее фанатичный и деградировавший персонаж – это человек, который еще не утратил окончательно все человеческое. Он еще способен испытывать чувство жалости. Он жалеет детишек раскулачиваемого Гаева. Для него еще присуща любовь к природе, правда, даже она проявляется у него в извращенной и жестокой форме: он всей душой привязывается к голубям, но вследствие этой своей трогательной привязанности истребляет на хуторе всех котов.
Раскулачиванию подверглись самые талантливые хозяева, те люди, которые любили и умели работать на земле. С другой стороны, мы видим, какими убогими, душевно бедными, нравственно уродливыми были те, кто проводил коллективизацию. В хуторе нет людей, заинтересованных в создании колхоза. Ставка делается на деревенскую бедноту, которой за вступление в колхоз предлагается своеобразная взятка – возможность узаконенного грабежа. Вы вступаете в колхоз, а мы вам разрешаем устроить погром в нескольких так называемых кулацких хозяйствах. Вот что говорит Давыдову один из представителей деревенской бедноты Любишкин: «Чего ты мне говоришь о колхозе?! Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство! А то все разговоры да разговоры “кулака уничтожить”, а он растет из года в год, как лопух, и солнце нам застит». А когда получают согласие на грабеж: «Так мы же с дорогой душой в колхоз! Хоть нынче ночью!».
М. Шолохов заставляет одного из коммунистов – Разметнова – усомниться в справедливости совершаемого. Разговор Разметнова-Давыдова-Нагульнова – одна из ключевых сцен в романе. Председатель сельсовета опешившим секретарю партячейки и председателю колхоза прямо заявляет: «Раскулачивать больше не пойду». На том основании заявляет, что он «с детишками не обучен воевать!». Нагульнов отвечает: «Гад!.. Как служишь революции? Жа-ле-е-ешь?» Затем Нагульнов произносит, пожалуй, самую страшную фразу в романе: «Да я… тысячи станови зараз дедов, детишек, баб… Да скажи мне, что надо их в распыл… Для революции надо… Я их из пулемета… всех порежу!»
Эти слова как нельзя лучше характеризуют представителей новой власти: нагульновы-давыдовы ради осуществления своих абстрактных и диких представлений о счастье готовы пожертвовать чем угодно, в том числе жизнями своих ближних.
Андрей Разметнов из трех гремяченских руководителей – наименее фанатичный и деградировавший персонаж – это человек, который еще не утратил окончательно все человеческое. Он еще способен испытывать чувство жалости. Он жалеет детишек раскулачиваемого Гаева. Для него еще присуща любовь к природе, правда, даже она проявляется у него в извращенной и жестокой форме: он всей душой привязывается к голубям, но вследствие этой своей трогательной привязанности истребляет на хуторе всех котов.
Раскулачиванию подверглись самые талантливые хозяева, те люди, которые любили и умели работать на земле. С другой стороны, мы видим, какими убогими, душевно бедными, нравственно уродливыми были те, кто проводил коллективизацию. В хуторе нет людей, заинтересованных в создании колхоза. Ставка делается на деревенскую бедноту, которой за вступление в колхоз предлагается своеобразная взятка – возможность узаконенного грабежа. Вы вступаете в колхоз, а мы вам разрешаем устроить погром в нескольких так называемых кулацких хозяйствах. Вот что говорит Давыдову один из представителей деревенской бедноты Любишкин: «Чего ты мне говоришь о колхозе?! Жилы кулаку перережьте, тогда пойдем! Отдайте нам его машины, его быков, силу его отдайте, тогда будет наше равенство! А то все разговоры да разговоры “кулака уничтожить”, а он растет из года в год, как лопух, и солнце нам застит». А когда получают согласие на грабеж: «Так мы же с дорогой душой в колхоз! Хоть нынче ночью!».
Но каким же образом удалось заставить пойти в колхоз середняка?
Шолохов дал правдивый ответ и на этот вопрос: при помощи запугивания. Середняки идут в колхоз из страха стать очередной жертвой новой власти. После выхода в «Правде» статьи Сталина «Головокружение от успехов» люди, было, поверили, что нагульновым и давыдовым дан отбой, и насилие прекратится, ринулись на волю, за одну только неделю из колхоза вышло около ста хозяйств. Однако свобода обернулась издевательской насмешкой: их выпустили, что называется, нагишом. Даже Нагульнов возмущается: «Почему выходцам не приказано было возвращать скот? Это не есть принудительная коллективизация? Она самая! Вышли люди из колхоза, а им ни скота, ни инструмента не дают. Ясное дело: жить ему не при чем, деваться некуда, он опять и лезет в колхоз. Пищит, а лезет».
М. Шолохов обладал уникальной способностью, строго придерживаясь партийных указаний и идеологических установок, тем не менее, показывать вполне правдивую картину страшных событий русской истории во всей ее сложности. Это касается и «Поднятой целины», и «Тихого Дона». Это можно объяснить тем, что для людей того времени идеологические установки стали чем-то сакральным, фактически заменившим религию, и поэтому их явное несоответствие реальности таких людей нисколько не смущало.
Шолохов дал правдивый ответ и на этот вопрос: при помощи запугивания. Середняки идут в колхоз из страха стать очередной жертвой новой власти. После выхода в «Правде» статьи Сталина «Головокружение от успехов» люди, было, поверили, что нагульновым и давыдовым дан отбой, и насилие прекратится, ринулись на волю, за одну только неделю из колхоза вышло около ста хозяйств. Однако свобода обернулась издевательской насмешкой: их выпустили, что называется, нагишом. Даже Нагульнов возмущается: «Почему выходцам не приказано было возвращать скот? Это не есть принудительная коллективизация? Она самая! Вышли люди из колхоза, а им ни скота, ни инструмента не дают. Ясное дело: жить ему не при чем, деваться некуда, он опять и лезет в колхоз. Пищит, а лезет».
М. Шолохов обладал уникальной способностью, строго придерживаясь партийных указаний и идеологических установок, тем не менее, показывать вполне правдивую картину страшных событий русской истории во всей ее сложности. Это касается и «Поднятой целины», и «Тихого Дона». Это можно объяснить тем, что для людей того времени идеологические установки стали чем-то сакральным, фактически заменившим религию, и поэтому их явное несоответствие реальности таких людей нисколько не смущало.
Но ситуация резко изменилась в «позднее» советское время, когда официальной идеологии уже никто не верил, но хотели узнать историческую правду. Здесь я позволю себе привести личное воспоминание. Мне пришлось проходить в школе «Тихий Дон» в «перестроечные» времена, в 1988 году (на нем и на «Молодой гвардии» тогда фактически и заканчивалось изучение русской литературы).
Страшные сцены раскулачивания из этого романа мы не обсуждали, поскольку к Шолохову был некоторый пиетет как почти земляку и Нобелевскому лауреату. Однако параллельно с этим изучалась и украинская литература, к которой пиетета никто не испытывал.
А там как раз проходили роман «Вир» («Водоворот») украинского писателя Григория Тютюнника (1920‒1961), который в 1963 г. был удостоен Государственной премии Украинской ССР им. Шевченко и вошел в школьную программу как внеклассное чтение. Этот роман был написан с точки зрения «советского мировоззрения», но идеально подходил для того, чтобы это мировоззрение разрушить. В нем были сцены, связанные с коллективизацией, и именно они вызвали тогда у нас резкое отвращение и протест. Кратко приведу их здесь (цитирую по русскому переводу, изданному в Москве в 1983 г.).
Накануне войны, весной 1941 году в селе на Полтавщине один чекист пишет донос на целую семью, разбирая их преступления перед советской властью. А именно: дед, старый Сазон «вместо того чтобы дезертировать из царской армии, он преданно воевал “за веру, царя и отечество”, был награжден двумя Георгиевскими крестами, которые у него не удалось изъять, потому что старик запрятал их… На коллективизацию дед смотрел косо и агитировал людей не обобществлять коров». Сын же его Лукьян «с самого детства “отравлен опиумом”, ходит в церковь аж в Ступки и еще в 1919 году был выдвинут церковной общиной в состав делегации, встречавшей архиерея. К советской власти относится враждебно: на собраниях всегда спит и не слушает, о чем говорят. На заем подписываться не хочет, ссылаясь на большую семью. Представителям из района задает контрреволюционные вопросы, например: “Кто же в колхозе будет работать, если вся молодежь бежит в город?”». А о невестке Лукьяна доносчик писал так: «находясь при исполнении своих служебных обязанностей, то есть на своем посту, зашел к гражданке Ляшенко, соцпроисхождения из середняков, и выяснил, что она не пошла на работу по случаю выпечки хлеба. Я сказал в вежливой форме, что она занимается саботажем, и приказал немедленно идти на работу в поле, где идет борьба за урожай. Она ответила, что не пойдет, пока не выпечет хлеб, тогда я взял ведро с водой и принял меры: залил в печи огонь…»
Страшные сцены раскулачивания из этого романа мы не обсуждали, поскольку к Шолохову был некоторый пиетет как почти земляку и Нобелевскому лауреату. Однако параллельно с этим изучалась и украинская литература, к которой пиетета никто не испытывал.
А там как раз проходили роман «Вир» («Водоворот») украинского писателя Григория Тютюнника (1920‒1961), который в 1963 г. был удостоен Государственной премии Украинской ССР им. Шевченко и вошел в школьную программу как внеклассное чтение. Этот роман был написан с точки зрения «советского мировоззрения», но идеально подходил для того, чтобы это мировоззрение разрушить. В нем были сцены, связанные с коллективизацией, и именно они вызвали тогда у нас резкое отвращение и протест. Кратко приведу их здесь (цитирую по русскому переводу, изданному в Москве в 1983 г.).
Накануне войны, весной 1941 году в селе на Полтавщине один чекист пишет донос на целую семью, разбирая их преступления перед советской властью. А именно: дед, старый Сазон «вместо того чтобы дезертировать из царской армии, он преданно воевал “за веру, царя и отечество”, был награжден двумя Георгиевскими крестами, которые у него не удалось изъять, потому что старик запрятал их… На коллективизацию дед смотрел косо и агитировал людей не обобществлять коров». Сын же его Лукьян «с самого детства “отравлен опиумом”, ходит в церковь аж в Ступки и еще в 1919 году был выдвинут церковной общиной в состав делегации, встречавшей архиерея. К советской власти относится враждебно: на собраниях всегда спит и не слушает, о чем говорят. На заем подписываться не хочет, ссылаясь на большую семью. Представителям из района задает контрреволюционные вопросы, например: “Кто же в колхозе будет работать, если вся молодежь бежит в город?”». А о невестке Лукьяна доносчик писал так: «находясь при исполнении своих служебных обязанностей, то есть на своем посту, зашел к гражданке Ляшенко, соцпроисхождения из середняков, и выяснил, что она не пошла на работу по случаю выпечки хлеба. Я сказал в вежливой форме, что она занимается саботажем, и приказал немедленно идти на работу в поле, где идет борьба за урожай. Она ответила, что не пойдет, пока не выпечет хлеб, тогда я взял ведро с водой и принял меры: залил в печи огонь…»
Всех возмутило три вопроса:
1) почему это правильно дезертировать из армии, а не воевать за Отечество? И по какому праву у героя хотели отнять ордена?
2) Почему это вера в Бога считается преступлением? И почему заем навязывают насильно, отнимая деньги у большой семьи?
3) По какому праву женщину выгоняют в поле, когда она печет хлеб, и тушат ей печь? Хотя было уже «перестроечное» время, но эти вопросы привели учительницу в ужас, и она не могла толком ничего сказать, так на этом все и закончилось.
Но еще колоритнее оказался другой Сазон, о котором упомянутый выше чекист рассказывает, как о своем наставнике – «слесарь из харьковских мастерских. Приехал он в наше село в числе двадцатипятитысячников, коллективизацию проводить. Так себе, самый обыкновенный, седоусый, в кожаном картузе, среднего роста. Ну, приехал, орудует. А время тогда тревожное было… Ночью так и смотри: там горит, тут кулачье свои клуни поджигает, чтобы не досталось бедноте. Мне тогда было лет восемнадцать. Комсомолец. Портупею через плечо носил, за советскую власть готов был в огонь и воду…Заметил меня Сазон – так рабочего звали – и говорит: хлопец ты молодой, село знаешь, будь моим помощником. Ладно, говорю, охотно буду вам помогать. Вынул он из кармана список, глянул в него и спрашивает: “Где Прокоп Хвыля живет? Раскулачивать его пойдем”... У кулака – хата под железом, две клуни, два сарая, две пары волов, много сельскохозяйственного инвентаря: лобогрейка, сеялки, плуги, лущильник. Одним словом, здорово жил и крови из бедного люда высосал немало... А тут как раз наши хлопцы приступили к делу. Одежду несут, имущество переписывают. Набилась полная хата хуторян, помогают нам своего любимого земляка потрошить, шарят по закоулкам, чтобы чего-нибудь не проворонить. В хате шум, суета, крики. Зазевался я. Глядь – а горбуна и след простыл… Я к Сазону. Так и так, говорю, сбежал горбун. Он глянул на меня – глазами так и зарезал. “А ты, говорит, куда смотрел, раззява? Чтобы мне сейчас же горбун здесь был. Иначе революционным судом тебя судить будем”… Убежал горбун. Только я об этом подумал – что-то как кольнет меня в бок. Упал я на землю, хочу крикнуть и не могу: дух захватило. Больше ничего не помню. Уже потом рассказывали люди, что нашли меня без сознания с вилами в боку».
1) почему это правильно дезертировать из армии, а не воевать за Отечество? И по какому праву у героя хотели отнять ордена?
2) Почему это вера в Бога считается преступлением? И почему заем навязывают насильно, отнимая деньги у большой семьи?
3) По какому праву женщину выгоняют в поле, когда она печет хлеб, и тушат ей печь? Хотя было уже «перестроечное» время, но эти вопросы привели учительницу в ужас, и она не могла толком ничего сказать, так на этом все и закончилось.
Но еще колоритнее оказался другой Сазон, о котором упомянутый выше чекист рассказывает, как о своем наставнике – «слесарь из харьковских мастерских. Приехал он в наше село в числе двадцатипятитысячников, коллективизацию проводить. Так себе, самый обыкновенный, седоусый, в кожаном картузе, среднего роста. Ну, приехал, орудует. А время тогда тревожное было… Ночью так и смотри: там горит, тут кулачье свои клуни поджигает, чтобы не досталось бедноте. Мне тогда было лет восемнадцать. Комсомолец. Портупею через плечо носил, за советскую власть готов был в огонь и воду…Заметил меня Сазон – так рабочего звали – и говорит: хлопец ты молодой, село знаешь, будь моим помощником. Ладно, говорю, охотно буду вам помогать. Вынул он из кармана список, глянул в него и спрашивает: “Где Прокоп Хвыля живет? Раскулачивать его пойдем”... У кулака – хата под железом, две клуни, два сарая, две пары волов, много сельскохозяйственного инвентаря: лобогрейка, сеялки, плуги, лущильник. Одним словом, здорово жил и крови из бедного люда высосал немало... А тут как раз наши хлопцы приступили к делу. Одежду несут, имущество переписывают. Набилась полная хата хуторян, помогают нам своего любимого земляка потрошить, шарят по закоулкам, чтобы чего-нибудь не проворонить. В хате шум, суета, крики. Зазевался я. Глядь – а горбуна и след простыл… Я к Сазону. Так и так, говорю, сбежал горбун. Он глянул на меня – глазами так и зарезал. “А ты, говорит, куда смотрел, раззява? Чтобы мне сейчас же горбун здесь был. Иначе революционным судом тебя судить будем”… Убежал горбун. Только я об этом подумал – что-то как кольнет меня в бок. Упал я на землю, хочу крикнуть и не могу: дух захватило. Больше ничего не помню. Уже потом рассказывали люди, что нашли меня без сознания с вилами в боку».
Здесь жалость к крестьянам, которые сами сжигают свое добро и бегут из села, сразу охватила нас. И почему это большое количество инвентаря свидетельствует не о трудолюбии, а о кровопийстве? Это полный абсурд и издевательство над правдой. А сцена с грабежом их хаты совсем накалила страсти до предела. Отношения между «коллективизаторами», среди которых сразу станешь сам врагом, если кто-то от них убежит – явно такие же, как и у бандитов. Поэтому по поводу вил вердикт был однозначный: правильно сделал, но жалко, что только ранил. Учительница снова была в шоке. Как видим, и самый «кондовый» советский роман мог стать саморазоблачением.
Второй этап обращения писателей к памяти о коллективизации начался со второй половины 1950-х годов в рамках «деревенской прозы», которая от заказного воспевания колхозной деревни обратилась к теме погибающей, вымирающей деревни – как результату коллективизации. «Знаковыми» и уже признанными классическими произведениями на эту тему стали «Матренин двор» А. Солженицына, «Привычное дело» В. Белова, «Живой» Б. Можаева, «Поездка в прошлое» Ф. Абрамова, «Овраги» С. Антонова.
Наконец, с 1970-х годов начали создаваться вершинные произведения, уже непосредственно посвященные трагедии коллективизации – «Мужики и бабы» Б. Можаева, монументальная хроника В. Белова в трех частях – «Кануны», «Год великого перелома» и «Час шестый», «Касьян Остудный» И. Акулова, «Перелом» Н. Скромного. «Деревенская проза» (из этого названия некоторые хотели сделать издевательство, как когда-то и из слова «славянофилы», получилось же наоборот) совершила два подвига в современной русской культуре – вернулась к подлинным нравственным и художественным традициям русской классической литературы; и она первая дала подлинное понимание того, что произошло с русским народом в ХХ веке. Поэтому В. Астафьев справедливо назвал ее явлением уникальным и «мировым феноменом, родившимся из страданий и несчастий народа» (Астафьев В. Созидать милосердие и братство // Литературная газета. – 1990. – 26 сент. – С. 4).
Второй этап обращения писателей к памяти о коллективизации начался со второй половины 1950-х годов в рамках «деревенской прозы», которая от заказного воспевания колхозной деревни обратилась к теме погибающей, вымирающей деревни – как результату коллективизации. «Знаковыми» и уже признанными классическими произведениями на эту тему стали «Матренин двор» А. Солженицына, «Привычное дело» В. Белова, «Живой» Б. Можаева, «Поездка в прошлое» Ф. Абрамова, «Овраги» С. Антонова.
Наконец, с 1970-х годов начали создаваться вершинные произведения, уже непосредственно посвященные трагедии коллективизации – «Мужики и бабы» Б. Можаева, монументальная хроника В. Белова в трех частях – «Кануны», «Год великого перелома» и «Час шестый», «Касьян Остудный» И. Акулова, «Перелом» Н. Скромного. «Деревенская проза» (из этого названия некоторые хотели сделать издевательство, как когда-то и из слова «славянофилы», получилось же наоборот) совершила два подвига в современной русской культуре – вернулась к подлинным нравственным и художественным традициям русской классической литературы; и она первая дала подлинное понимание того, что произошло с русским народом в ХХ веке. Поэтому В. Астафьев справедливо назвал ее явлением уникальным и «мировым феноменом, родившимся из страданий и несчастий народа» (Астафьев В. Созидать милосердие и братство // Литературная газета. – 1990. – 26 сент. – С. 4).
А Ольга Славникова пояснила это с точки зрения новых поколений, искавших пищи духовной: «Главным было: не только в баснословные классические времена жили люди, о которых находилось что сказать. Мы – не провинциалы в историческом времени и пространстве, мы тоже живем, мы есть, и наш сегодняшний день, наша реальность так же плодоносят, как и великий XIX век… деревенский, ничего не читающий человек, проживший наедине с собой свою тяжелую жизнь, вдруг осознает свою незряшность, неслучайность своего прихода в мир, и шире – значимость и высокий смысл всякого человеческого дыхания. Старуха из повести “Последний срок” – это уже в полном смысле слова классический пример просветления духа, не имевшего помощи ни в религии, ни в литературе, но нашедшего все, что надо, в самой что ни на есть обыкновенной бабьей деревенской судьбе: “…после каждого несчастья она заново собирала себя из старых косточек, окропляла живой водой и подталкивала: ступай, живи, без тебя никто на твое место не заступит, без тебя никто тобой не станет”. Таково общечеловеческое значение “деревенской прозы”… “Деревенская проза” всем, отчужденным от собственной жизни, подала утешение и надежду – на то, чтобы стать и быть собой. Она, может быть, выявила образ Божий в пресловутом “советском человеке”» (Ольга Славникова. Деревенская проза ледникового периода // Новый Мир, 1999, № 2).
Магистральным сюжетом «деревенской прозы» стала гибель великой православной цивилизации и сохранение навечно образов ее живых лиц, еще доживших до второй половины ХХ века. Поэтому естественно, что в конце концов она должна была обратиться и к самому ключевому событию этой катастрофы – к эпохе коллективизации. Впрочем, еще в ту самую эпоху, в 1929 году в романе «Соть» Л. Леонова, в диалоге монаха Геласия и «индустриализатора» Увадьева уже была указана суть происходящего:
Магистральным сюжетом «деревенской прозы» стала гибель великой православной цивилизации и сохранение навечно образов ее живых лиц, еще доживших до второй половины ХХ века. Поэтому естественно, что в конце концов она должна была обратиться и к самому ключевому событию этой катастрофы – к эпохе коллективизации. Впрочем, еще в ту самую эпоху, в 1929 году в романе «Соть» Л. Леонова, в диалоге монаха Геласия и «индустриализатора» Увадьева уже была указана суть происходящего:
«– Ноне и мертвые ходят, – жестко бросил Геласий, и худая рука его схватила воздух. – Там, где живому боязно, мертвому нипочем…
– Люблю злых, – минуту спустя сказал Увадьев. – Тугая, настоящая пружина в них, годная ко всякому механизму. Злых люблю, обиженных, поднимающих руку люблю».
И далее:
«– …А известно ли тебе, что есть еще другие люди, которые справедливости ищут и кровь за нее отдают?
– Это которы хлеб у мужиков отбирали? – почти равнодушно переспросил Геласий, но сбился с весла, и брызги густо хлестнули в Увадьева. – Один из ваших и досель в болотце гниет…Очень такой человек был, солдат. Справедливость-те от красоты идет, а красота из тишины рождается, а вы ее ломом, тишину-те, корежите…»
По поводу строительства целлюлозной фабрики Геласий сказал:
«– Это все так, это для прикрытия сраму, а душа… душу куда определишь? Она что гвоздь: полежит без дела – заржавеет!
Увадьев перестал отчерпывать воду; в этот миг он отвечал не одному только Геласию:
– Душа, еще одно чудное слово. Видишь ли, я знаю ситец, хлеб, бумагу, мыло… я делал их, или ел, или держал в руках… я знаю их на цвет и на ощупь. Видишь ли, я не знаю, что такое душа. Из чего это делают?.. где это продают?
– Как же я рыбине объясню, зачем мне ноги дадены! Она и без ног свою малявку сыщет…». Так ответил монах этому «любителю злых».
– Люблю злых, – минуту спустя сказал Увадьев. – Тугая, настоящая пружина в них, годная ко всякому механизму. Злых люблю, обиженных, поднимающих руку люблю».
И далее:
«– …А известно ли тебе, что есть еще другие люди, которые справедливости ищут и кровь за нее отдают?
– Это которы хлеб у мужиков отбирали? – почти равнодушно переспросил Геласий, но сбился с весла, и брызги густо хлестнули в Увадьева. – Один из ваших и досель в болотце гниет…Очень такой человек был, солдат. Справедливость-те от красоты идет, а красота из тишины рождается, а вы ее ломом, тишину-те, корежите…»
По поводу строительства целлюлозной фабрики Геласий сказал:
«– Это все так, это для прикрытия сраму, а душа… душу куда определишь? Она что гвоздь: полежит без дела – заржавеет!
Увадьев перестал отчерпывать воду; в этот миг он отвечал не одному только Геласию:
– Душа, еще одно чудное слово. Видишь ли, я знаю ситец, хлеб, бумагу, мыло… я делал их, или ел, или держал в руках… я знаю их на цвет и на ощупь. Видишь ли, я не знаю, что такое душа. Из чего это делают?.. где это продают?
– Как же я рыбине объясню, зачем мне ноги дадены! Она и без ног свою малявку сыщет…». Так ответил монах этому «любителю злых».
Коллективизация – это убийство русской православной цивилизации Геласия безродной и безбожной цивилизацией Увадьева. Цивилизация Бога, совести и лада – уничтожалась антимиром пустоты, низменности и злобы.
Рассказ А. Солженицына «Матренин двор» положил начало и теме раскулачивания, и «деревенской прозе» в целом. Первоначальное название «Не стоит село без праведника» отражало главную направленность рассказа – показать праведную, полную страданий, несправедливости, ударов судьбы жизнь крестьянки как основу сохранения деревни вообще. Героиня Солженицына чертами характера, отношением к миру схожа во многом с русскими святыми: то же бескорыстие, отзывчивость, душевность, кротость и молчаливость, терпение. Писатель не дает общего ее портрета, отмечая только «простодушный взгляд блекло-голубых глаз» и лучезарную улыбку.
Как у многих праведников, земная жизнь Матрены была трудной. На Первой мировой войне пропал без вести жених, который вернулся из плена через три года. К тому времени Матрена уже вышла замуж за его брата. Она пережила смерть шестерых детей, гибель мужа в Великую Отечественную. В деревне ее считали «порченой», потому что безразлично относилась Матрена к «добру», материальному богатству, бескорыстно помогала всем и каждому. Как и все праведники, Матрена «не гналась за нарядами, за одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев». А. Солженицын особо подчеркивает праведнические черты и поведение героини, ее систему ценностей, в корне отличающуюся от «новых» деревенских жителей. В финале рассказа автор говорит о ней: «Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша».
Рассказ А. Солженицына «Матренин двор» положил начало и теме раскулачивания, и «деревенской прозе» в целом. Первоначальное название «Не стоит село без праведника» отражало главную направленность рассказа – показать праведную, полную страданий, несправедливости, ударов судьбы жизнь крестьянки как основу сохранения деревни вообще. Героиня Солженицына чертами характера, отношением к миру схожа во многом с русскими святыми: то же бескорыстие, отзывчивость, душевность, кротость и молчаливость, терпение. Писатель не дает общего ее портрета, отмечая только «простодушный взгляд блекло-голубых глаз» и лучезарную улыбку.
Как у многих праведников, земная жизнь Матрены была трудной. На Первой мировой войне пропал без вести жених, который вернулся из плена через три года. К тому времени Матрена уже вышла замуж за его брата. Она пережила смерть шестерых детей, гибель мужа в Великую Отечественную. В деревне ее считали «порченой», потому что безразлично относилась Матрена к «добру», материальному богатству, бескорыстно помогала всем и каждому. Как и все праведники, Матрена «не гналась за нарядами, за одеждой, приукрашивающей уродов и злодеев». А. Солженицын особо подчеркивает праведнические черты и поведение героини, ее систему ценностей, в корне отличающуюся от «новых» деревенских жителей. В финале рассказа автор говорит о ней: «Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село. Ни город. Ни вся земля наша».
В рассказе прямо не говорится о коллективизации, а упоминается лишь, что она заставила людей не «по себе работать», однако именно этот рассказ А. Солженицына задал нравственные параметры и теме коллективизации, и «деревенской прозе» в целом. Здесь впервые было показано, ЧТО было уничтожено большевиками в России в ХХ веке. Была уничтожена великая христианская цивилизация, создавшая тот уникальный народный русский характер, которому вряд ли найдется равный во всем мире по его нравственным достоинствам и духовной глубине.
В статье Ксении Мяло «Оборванная нить. Крестьянская культура и культурная революция» (Новый мир. 1988, № 8) впервые было открыто сказано о самой сути произошедшего: «тот разгром, которому на переломе 20-30-х годов подверглась патриархальная культура русского крестьянства, позволял по своему драматизму и размаху сравнения самые масштабные. Культурные катастрофы такой силы известны в истории, и, как правило, все они происходили при столкновении не совместимых друг с другом цивилизаций; несовместимых либо этнически, либо религиозно, либо по своему основополагающему коду».
В статье Ксении Мяло «Оборванная нить. Крестьянская культура и культурная революция» (Новый мир. 1988, № 8) впервые было открыто сказано о самой сути произошедшего: «тот разгром, которому на переломе 20-30-х годов подверглась патриархальная культура русского крестьянства, позволял по своему драматизму и размаху сравнения самые масштабные. Культурные катастрофы такой силы известны в истории, и, как правило, все они происходили при столкновении не совместимых друг с другом цивилизаций; несовместимых либо этнически, либо религиозно, либо по своему основополагающему коду».
Да, этнически самая активная часть руководства большевиков была не русской; а те русские, которые вступали в партию, должны были отречься от всего, что связывало их с подлинным народом – от Православной веры, родной истории и национальной совести, а чаще всего, и от своих родных и близких. Религиозно здесь большевики как секта Антихриста боролись со Христом; «код» русской культуры – культуры духовного преображения человека – уничтожался «кодом» оскотинивания людей, превращения их в «жвачных животных» без Бога и души.
В литературе остались свидетельства того, что сам народ хорошо понимал, откуда пришла беда и что на самом деле стало ее подлинной причиной – предательство веры и отступление людей от Бога.
В повести «Облава» (1986) В. Быкова ее герой Хведор Ровба, безотказный труженик, хороший и работящий хозяин, раскулаченный, во время ссылки потерявший жену и дочь, через пять лет бежит из лагеря и добирается до родного села. И вот односельчане, комсомольские активисты, пограничники устраивают на Хведора облаву, загоняют его, как зверя, в болото. Во главе облавы – партийный секретарь, родной сын Миколка. Если такое возможно, то как тогда жить?
В литературе остались свидетельства того, что сам народ хорошо понимал, откуда пришла беда и что на самом деле стало ее подлинной причиной – предательство веры и отступление людей от Бога.
В повести «Облава» (1986) В. Быкова ее герой Хведор Ровба, безотказный труженик, хороший и работящий хозяин, раскулаченный, во время ссылки потерявший жену и дочь, через пять лет бежит из лагеря и добирается до родного села. И вот односельчане, комсомольские активисты, пограничники устраивают на Хведора облаву, загоняют его, как зверя, в болото. Во главе облавы – партийный секретарь, родной сын Миколка. Если такое возможно, то как тогда жить?
Вот ключевой момент повествования: «…ненависти не получалось. Было иное чувство – что-то вроде сожаления. Та сокрушающая неудача перевернула Хведора – он познал волю. Крохотный ее глоток не утолил жажды, но заронил надежду, и, куда бы потом ни забрасывало Хведора, в какие бы условия он ни попадал, он жадно присматривался к обстановке и людям, думал, прикидывал все с единственной целью – бежать. Но вот он достиг того, к чему так стремился, преодолел невозможное – и теперь дома, А что дальше? Куда отсюда бежать? Идя умереть голодной смертью в лесу? А может, это ему наказанье Божье? За образа, которые он молчаливо позволил Миколке вынести из хаты? Сперва Ганулька припрятала их за дымоходом на чердаке, но Миколка нашел, вытащил и разбил об угол амбара. Мать заплакала, а Хведор не знал, как к тому отнестись. Вроде и жаль было святых, с которыми прошла жизнь поколений, но опять же – если сын поступает так не по злобе, а по велению власти… В то время Хведор считал, что власть не может ошибаться, что в Москве или в Минске сидят умные, образованные люди, которым доподлинно известно, есть Бог или нет и как с ним поступить в интересах народа. Он же, имея за плечами всего две зимы церковноприходской школы, в вопросах религии мало что смыслил и думал, что окончивший семь классов сын разбирался в ней больше».
Здесь горькая авторская ирония – оказывается, «семь классов» вполне достаточно, чтобы разбираться в религии – указывает, увы, и на духовную слабость народа, не сумевшего отстоять свои святыни. Да, были многие и многие тысячи праведников и мучеников, прославивших имя Божие перед лицом смерти, но их оказалось недостаточно зля защиты веры. Народ предал их так же, как он предал и героев Белого движения, ставших на его защиту.
Здесь горькая авторская ирония – оказывается, «семь классов» вполне достаточно, чтобы разбираться в религии – указывает, увы, и на духовную слабость народа, не сумевшего отстоять свои святыни. Да, были многие и многие тысячи праведников и мучеников, прославивших имя Божие перед лицом смерти, но их оказалось недостаточно зля защиты веры. Народ предал их так же, как он предал и героев Белого движения, ставших на его защиту.
В романе Б. Можаева «Мужики и бабы» (1 книга – 1976; 2 книга – 1987) показана хроника событий на Рязанщине, в которых отражается вся страна. Здесь нет, как у Шолохова, белых офицеров и убийств активистов – здесь просто грабят, насилуют, изводят под корень народ. Роман Можаева впервые в советской литературе развеял миф о добровольном объединении крестьянских хозяйств в коллективные. Этот роман был «первой ласточкой» – коллективизация представлена здесь как трагедии миллионов людей. В один день люди лишались нажитого тяжелым трудом добра, дома и свободы.
В 1929-м году на XV съезде ВКП(б) было принято решение о сплошной коллективизации деревни. В село спустили план: одна тысяча пудов зерна на сдачу государству. Местные власти, чтобы выслужиться, увеличили его в пять раз. Первым делом начались погромы хозяйств середняков. Максим Иванович со своей женой Фросей отдали все зерно государству, у них ничего не осталось. Но после этого руководство потребовало дополнительной сдачи зерна или его денежного возмещения. Семья оказалась в безвыходном положении: не было ни денег, ни зерна. Ничего не оставалось крестьянам, как только, спасая свои жизни, бежать из родных мест. В таком же положении оказались почти все жители Выселок.
В 1929-м году на XV съезде ВКП(б) было принято решение о сплошной коллективизации деревни. В село спустили план: одна тысяча пудов зерна на сдачу государству. Местные власти, чтобы выслужиться, увеличили его в пять раз. Первым делом начались погромы хозяйств середняков. Максим Иванович со своей женой Фросей отдали все зерно государству, у них ничего не осталось. Но после этого руководство потребовало дополнительной сдачи зерна или его денежного возмещения. Семья оказалась в безвыходном положении: не было ни денег, ни зерна. Ничего не оставалось крестьянам, как только, спасая свои жизни, бежать из родных мест. В таком же положении оказались почти все жители Выселок.
Можаев показывает жестокое и хамское поведение людей, облеченных властью в деревне. Это беспринципные бездельники типа Сени Зенина и Якуши Ротастенького. Вид человеческих страданий вызывал у них радость и ощущение собственной значимости. У их начальника Никанора Возвышаева простая жизненная философия: «Мир держится на страхе – либо ты боишься, либо тебя боятся». Главный принцип его руководства – держать людей в страхе: «20 февраля все должны быть в колхозах! Не проведете в срок кампанию – захватите с собой сухари. Назад не вернетесь». 20 февраля все должны вступить в колхоз – вначале приготовить кормушки для скота, потом по всему району провести собрание, проголосовать и в течение 24 часов согнать весь скот, но мужики уперлись, семена не сдают. Возвышаев дает команду сбивать замки с амбаров, брать людей под арест, штрафовать. И тут взбунтовались крестьяне многих деревень. Мужики в Веретье переломали общественные кормушки и сбежали в лес, в селе Красухине избили Зенина и держат его под крестом, магазин разграбили, семена растащили. В Желудевке в сельсовете разбили окна, сожгли бумаги... Крестьян ждала страшная расправа.
В течение тридцати лет Б.А.Можаев собирал информацию о Пителинском восстании крестьян против коллективизации, опрашивал очевидцев. Вспомнили они и страшные пророчества, вложенные в романе в уста стотринадцатилетнего старца Ивана Петухова – «Ивана-пророка», арестованного и исчезнувшего еще в 1918-м году. Он говорил: «Настанет время – да взыграет сучье племя, сперва бар погрызет, а потом бросится на народ. От села до села не останется ни забора, ни кола, все лопухом зарастет. Копыто конское найдете – дивиться будете: что за зверь такой ходил по земле». Кажется, это время уже пришло.
К теме коллективизации обращались и вполне официозные советские писатели, не обделенные талантом. С. Залыгин показывает «кулака» Степана Чаузова в повести «На Иртыше» как умного и трудолюбивого хозяина земли, которого и ломал «великий перелом». Однако в своем центральном романе «После бури» – в главе, названной «1929-й – год великого перелома», С. Залыгин вообще не упоминает ни о раскулачивании, ни тем более о голоде: вся глава заполнена официальными новостями (и в основном, зарубежными). Или это сознательная «фигура умолчания»?
В автобиографическом романе М. Алексеева «Драчуны», написанном в 1981 году, автор показывает, как коллективизация силой навязывалась крестьянам. Председателя сельсовета, выступившего против этого, сменили за «непростительную мягкотелость». Новый председатель провел раскулачивание очень быстро, однако «кто-то нашел, что процент “ликвидированных” относительно общего числа жителей села слишком мал, чтобы провести под ним черту и поставить точку, и распорядился продолжить кампанию по раскулачиванию...» В результате во второй волне кампании оказались и семьи некоторых «вновь испеченных колхозников, успевших отвести на общий двор своих лошадей»; «и к тому моменту, когда эти перегибы были решительным образом осуждены, названы “головокружением от успехов”, треть села, насчитывавшего свыше шестисот дворов, словно бы испарилась...».
К теме коллективизации обращались и вполне официозные советские писатели, не обделенные талантом. С. Залыгин показывает «кулака» Степана Чаузова в повести «На Иртыше» как умного и трудолюбивого хозяина земли, которого и ломал «великий перелом». Однако в своем центральном романе «После бури» – в главе, названной «1929-й – год великого перелома», С. Залыгин вообще не упоминает ни о раскулачивании, ни тем более о голоде: вся глава заполнена официальными новостями (и в основном, зарубежными). Или это сознательная «фигура умолчания»?
В автобиографическом романе М. Алексеева «Драчуны», написанном в 1981 году, автор показывает, как коллективизация силой навязывалась крестьянам. Председателя сельсовета, выступившего против этого, сменили за «непростительную мягкотелость». Новый председатель провел раскулачивание очень быстро, однако «кто-то нашел, что процент “ликвидированных” относительно общего числа жителей села слишком мал, чтобы провести под ним черту и поставить точку, и распорядился продолжить кампанию по раскулачиванию...» В результате во второй волне кампании оказались и семьи некоторых «вновь испеченных колхозников, успевших отвести на общий двор своих лошадей»; «и к тому моменту, когда эти перегибы были решительным образом осуждены, названы “головокружением от успехов”, треть села, насчитывавшего свыше шестисот дворов, словно бы испарилась...».
В свою очередь, в повести Ф. Абрамова «Поездка в прошлое» (1974), впервые изданной в 1988 году, открылась новая тема – память о том, что было. Эта память вдруг оживает, возвращается и ломает судьбы ныне живущих людей, преображая их души.
В потрясающем рассказе «Хлеб для собаки», написанном в конце 1960-х, но изданном только в 1988-м, В. Тендряков впервые в тогдашней литературе показал страшный Великий голод 1932-1933 гг. Раскулаченные «зажиточные» крестьяне, сосланные в Сибирь и не добравшиеся до места ссылки, были брошены умирать голодной смертью в маленьком березнячке на глазах у жителей посёлка. А местные дети, «окаменевая от страха, брезгливости, изнемогая от упрятанной панической жалости, мы наблюдали...».
В потрясающем рассказе «Хлеб для собаки», написанном в конце 1960-х, но изданном только в 1988-м, В. Тендряков впервые в тогдашней литературе показал страшный Великий голод 1932-1933 гг. Раскулаченные «зажиточные» крестьяне, сосланные в Сибирь и не добравшиеся до места ссылки, были брошены умирать голодной смертью в маленьком березнячке на глазах у жителей посёлка. А местные дети, «окаменевая от страха, брезгливости, изнемогая от упрятанной панической жалости, мы наблюдали...».
Автор описывает сцену смерти «куркуля», который «вставал во весь рост, обхватывал ломкими лучистыми руками гладкий сильный ствол берёзы, прижимался к нему угловатой щекой, открывал рот, просторно чёрный, ослепительно зубастый, собирался, наверное, крикнуть <…> проклятие, но вылетал хрип, пузырилась пена. Обдирая кожу на костистой щеке, „бунтарь“ сползал вниз по стволу и <…> затихал насовсем». Мальчик, будущий автор рассказа, тайком он выносил остатки своей еды «куркулям». Так продолжалось некоторое время, но потом число попрошаек стало расти, они встали на пути возвращавшегося домой мальчика и стали просить еды. Он ответил им истерическим криком, и они, «разом потухнув, опустив руки, начали поворачиваться ко мне спинами, расползаясь без спешки, вяло. А я не мог остановиться и кричал рыдающе». А потом появляется собака – самое голодное существо в посёлке. Мальчик хватается за неё, как за единственный способ не сойти с ума от ужаса сознания того, что он ежедневно «съедает» жизни нескольких людей. Мальчик кормит эту несчастную собаку, которая не существует ни для кого, но понимает, что «не облезщего от голода пса кормил я кусками хлеба, а свою совесть». А потом застрелился начальник станции, принимавший ссыльных: «Он не догадался найти для себя несчастную собачонку, чтоб кормить каждый день, отрывая хлеб от себя».
Рассказ завершается такими данными: «Если из урожая 1928 года было вывезено за границу менее 1 миллиона центнеров зерна, то в 1929 году было вывезено 13, в 1930 году – 48,3, в 1931 году – 51,8, в 1932-м – 18,1 миллиона центнеров. Даже в самом голодном, 1933 году в Западную Европу было вывезено около 10 миллионов центнеров зерна!».
В. Тендряков в рассказе «Пара гнедых» вскрывает пагубность принципа перераспределения. Ничего существенно не меняется, когда у хозяйственного зажиточного крестьянина Коробова отбирают крытый жестью, с застекленными окнами и крашеным полом дом и отдают его беспутному, самому бедному мужику Акуле. Крышу Акуля пропил, доски с пола тоже, жена его, как в прежней лачуге никогда не мыла, так и в коробовском доме заросла грязью. Такие, как Акуля, не хотят работать – хоть в одиночку, хоть в колхозе такие люмпены способны только разрушать созданное другими, которым завидуют. Но их бедность – их защита в период коллективизации. Они теперь стали «хозяевами жизни».
В 1970-м в Лондоне вышел новый, неподцензурный вариант романа «Бабий Яр» Анатолия Кузнецова, в котором было упоминание о событиях страшного голода, возникшего вследствие коллективизации на Украине. Во время немецкой оккупации автор иронически отметил: «Чудаки немцы, нашли кого учить, что можно есть, – украинцев, которые пережили голод тридцатых годов!.. Мы сами кого хочешь поучим». Но важно не только это. Автор показал новую психологию людей, оправдывающую воровство – как месть советской власти за то ограбление народа, которое она устроила. Он описывает грабеж магазинов Киева населением при занятии города немцами в 1941 году:
«Бабка посмотрела, качнула головой:
– Или у нас лампы нет, сынок?
Зато дед меня понял и похвалил:
– А вот и пусть! Молодец! Большевики сами у народа все ограбили да втридорога же и продавали, это наше. Ах, я не знал, прозевал, ах, прозевал!».
И в СССР потом «воровали все» – брали пример с самого государства.
В романе Ивана Акулова «Касьян Остудный» глубок и трагичен образ Федота Федотыча Кадушкина – бедняка, который благодаря усердному труду превращается в зажиточного крестьянина, готового «за каждое зернышко, за всякую соломинку... заложить свою душу». В его хозяйстве уже накануне коллективизации шесть лошадей, семь голов крупного рогатого скота, восемнадцать овец, новая молотилка, локомобиль. В ведении хозяйства он использует наемный труд крестьян. Он говорит: «Я христианин и знаю, что грех незамолимый – ездить человеку на человеке. Но ежели у него умения нет свое хозяйство вести? Ведь учу я его не воровству». Наоборот, он всегда помогал другим – Телятниковой Марфе, которая «теперь сама с козырей ходит», Аркашке «за полцены» молотилку отдал и т. д.
Иногда в ночных раздумьях Федот Федотыч думал, что надо бы хозяйство свернуть, часть передать сыну Харитону, а себе оставить корову да лошаденку – «однако с наступлением утра по многолетней привычке неутомимо набрасывался на работу». А когда у него отняли все хозяйство, он уже почти безучастно подумал: «Я уже сам себе не хозяин. Зачем мне все это? И жизнь?». А затем «вдруг вспомнились ему слова из Псалтыри, которые он много раз слышал, но только сейчас внутренним озарением ему открылся их смысл, он неожиданно понял всю глубину утешительных тех слов и стал шептать их, все более и более чувствуя, что с ним есть кто-то, что он не одинок и никогда не будет одиноким. “Да внидет пред лице Твое молитва моя; приклони ухо Твое к молению моему, ибо душа моя насытилась бедствиями, и жизнь моя приблизилась к преисподней. Я сравнился с нисходящими в могилу; я стал, как человек без силы”». Но псалом не помог несчастному – от горя он не мог уже жить и бросился в ледяной колодец.
Остальная часть романа посвящена судьбам его близких, которых автор, естественно, приводит к принятию новой жизни. Но все они мелки по сравнению с этим героем. Это почти титанический и горько-трагический характер, который останется в русской литературе навсегда.
Виктор Астафьев писал Ивану Акулову в декабре 1977-го: «...спасибо тебе за то, что ты доверился мне и дал прочитать свой роман. Ничего я честнее, мужественней и талантливей не читал в нашей литературе о нашей горемычной деревне... Только через себя пропустивши нашу деревню,... возможно было написать о ней так глубоко, с таким проникновенным страданием, как это сделал ты. Всё же твоё преимущество в возрасте сказалось – несколько лет работы на земле, истинной, взрослой, заменяют всю память и интуицию, какая, например, дадена мне» (Астафьев В.П. Нет мне ответа. – Иркутск, 2009. С. 252-253).
По мнению же критика Наума Лейдермана, «как только заводят речь о современных романах, посвященных “великому перелому”, сразу упираются в “Кануны” Белова, “Мужики и бабы” Можаева, ну ещё помянут алексеевских“ Драчунов”… Но ведь “Касьян Остудный” композиционно куда крепче скроен, а какая там пластика – словно густой луг, где каждая травинка, каждый лютик выписаны. А собственно историческая концепция акуловского романа куда многомернее, сложнее, чем в других романах на сходную тему» (Анкета «Урала» // Урал, № 2, 2003). Это мнение субъективно, но оно весьма показательно.
Роман «Перелом» мурманского прозаика Николая Скромного (1948-2007) начал публиковаться а 1986 году в журнале «Север» (№ 10-12), а полностью был издан в 1989-м. «Перелом» посвящен истории высланных в Северный Казахстан раскулаченных крестьян – судьбам узников знаменитого Карагандинского лагеря – Карлага. Сюда весной 1930-го главный герой Максим Похмельный привозит ссыльных. Бывшего местного председателя арестовывают, и Похмельному пришлось возглавить колхоз. Раскулачивание перевернуло всю его душу: «То, что он увидел и в чем принял участие, потрясло его... С первого же дня он оказался на грани срыва... С той поры его не покидает ощущение, будто в Лебяжьем он впьяно-безумной озверелости сгреб и с корнями вырвал все родное, связующее его с детством и дорогим ликом матери, оставив и в селе, и в своей душе самим загаженную пустошь».
Здесь впервые в русской литературе появляется герой, переживающий вину за содеянное при раскулачивании. А в четвертой книге «Перелома» недавний конвоир сам становится подконвойным. Шесть лагерных лет Похмельного – это круги земного ада, которые включили в себя работу в каменоломне, неудачный побег, наказание, после которого «доходягу» используют только на самых грязных работах, вплоть до чистки выгребных ям, а после того как Максим переболел тифом, он работает в похоронной команде. Здесь он в конце концов обретает веру в Бога и остается жив.
В романе есть важный диалог о возможности восстания ссыльных:
– У высланных ни связи, ни средств, ни оружия. На казахов рассчитываете? Чепуха! Как вы будете согласовывать свои действия? Телеграфом? То-то же!.. Голодные, с детьми да на таких просторах. Да вас один конный полк разметет в пух и прах в первый же день. Не надо забывать и о добровольцах. В одной Гуляевке их полсела наберется... Вы только людей погубите и высланных подведете...
– А я верю! Верю в будущее... Ты говоришь, высылают три-четыре процента? Врешь! Не хочешь говорить – не надо, но врать мне не советую. Я знаю доподлинно: до двадцати – двадцати пяти процентов! Из ста крестьян – двадцать пять гоните в лагеря! Вот оно, истинное лицо вашей партии! Извели все оппозиции, и оно наконец-то открылось во всей своей красе. Кому нужна такая рубка? Крестьянину? Рабочему, которым вы прикрываетесь, творя свои черные дела? Выкосили Украину, Дон, Кубань... Вы даже нищих чеченов и тех объявили кулаками. Уже везут! Тысячи людей вы уложили вместе с бетоном на беломорском канале! Если бы не вмешалась международная коллегия адвокатов... За подобные изуверства от вас отвернулся международный рабочий класс. Он не станет – не рассчитывайте! – помогать вам, как это было в гражданскую. Сами крестьяне не станут защищать такую партию. Пожили при ней. По горло сыты! Что гуляевцу думать? Вчера соседа в лагерь, завтра – меня? Знай: сколько будет существовать социализм, столько и будут народы проклинать коллективизацию. Не было в их истории ничего более трагичного. Подумать только: лиц первой категории определили к ликвидации. Три процента к расстрелу. И опубликовать не постеснялись! А перед ужасами массового раскулачивания с последующей высылкой в северные края, где они так же массово погибают от холода, голода и непосильной работы вместе с малолетними детьми... Здесь, в Казахстане, казахи аулами, родами откочевывают в Китай. Вся Россия готовится! Дай клич – и пойдут и голодные и с детьми. Вы и месяца не продержитесь. Ты не веришь? А я верю!».
Восстания были действительно невозможны, однако сказанное здесь полностью оправдалось историей. Когда народ пошел защищать Родину и просто свою жизнь в Великую Отечественную войну, большевики наивно думали, что он защищает советскую власть и «завоевания Октября». Но в 1991 году настал момент истины – эту власть защищать никто не вышел.
Опубликованная в 1989 году повесть В. Солоухина «Смех за левым плечом», основанная на личных воспоминаниях, вместе с тем была и первым примером философского осмысления сути коллективизации. Характерен для повести следующий фрагмент:
«Важно было унизить народ, важно было сломать его еще раз, еще и на этом, на колоколах. Первый раз сломали на коллективизации, на колхозах, на отнятии земли и лошадей, на отнятии инициативы и ощущения хозяина на земле. “Год великого перелома”. Перелома хребта российского крестьянства, народа. Как и человека, который мужественно сопротивляется чему-либо, упирается, стоит на своем, достаточно сломать один раз (у следователей это называется «расколоть»), так и с целым народом. Сломать один раз, а потом делай с ним все что хочешь. Для того, чтобы закрепить первый слом (с коллективизацией), и решено было еще раз унизить народ и сломать его еще раз – по всей России сбросить колокола. Обеззвучить страну и народ, обезъязычить их, ввергнуть в глухую немоту. Если он, народ, и на это никак не ответит, ну тогда, действительно, делай потом с ним что хочешь, вей из него любые веревки... В селе и в окрестных деревеньках организованы колхозы, то есть крестьяне обречены на безрадостный, подневольный, почти что бесплатный труд, по сигналу, по звонку (ради этого оставили один маленький колокол из трезвонных, пуда на полтора, и повесили его на столбе)».
В. Белов более двух десятилетий писал хронику коллективизации в северной деревне. В романе «Кануны» перед нами два села – целый мир, десятки могучих и колоритных народных характеров. Это мир русского крестьянина, суть которого выражена в ночных думах деда Никиты Рогова: «Сколько перепахано было земли, пролито пота? О, хлеб насущный! Многотрудный, всесильный наш! Господи... Господи... Пускай потухнет его лютая злоба и стихнет потрясение нестойкой души...»
И вот этот мир врываются «иных времен татары и монголы» – называемая «чрезвычайная тройка», приехавшая арестовывать «врагов Советской власти». Самые трудолюбивые крестьяне были назначены «кулаками». Бывший деревенский лентяй и бездельник Сопронов, ставший советским начальником, злобствует: «Что ни изба, то и зажиточный, у каждого по лошади и корове, у многих по две, а то и по три коровы». Власти начинают душить их налогами, а затем и уничтожать их самих. Чтобы спастись от раскулачивания, люди прячут свое добро: «Попавшие в новый список грузили на санки сундуки и кадушки, завязывали в узлы женские юбки, наподольницы, одеяла, холсты, шубы, девичьи атласовки, ружья, кружева, часы, выделанные кожи. Швейные машины, самовары и фарфоровую посуду заворачивали в половики. Кожи скручивались в рулоны, муку и зерно таскали из амбаров прямо в мешках…Все это пряталось по гуменным перевалам в засеках, в овинах либо зарывалось прямо в снег». И здесь нашелся свой народный пророк: «Судьба вещала в избе глуховатым, но взволнованным голосом Новожила: “Доживем, что всю землю опутают золезной проволокой, по небу полетят золезные птицы. Жить будет добро, только жить-то будет некому…”».
Настоящая трагедия крестьян начинается во второй книге трилогии – «Год великого перелома». Никто не сможет прочитать эту книгу без боли, содрогания и потрясения. У не сумевших оплатить непосильный налог крестьян описывают и отнимают дома и имущество, самих их отправляют на лесозаготовки, семьи выселяют в пустующие бани и сараи. Работники лесозаготовок живут в неотапливаемых храмах и монастырях под охраной. Здесь же живут «кулаки» – переселенцы с Украины, с женщинами и детьми. Каждое утро из этих храмов, превращенных в ночлежки, выносят трупы.
Самые сильные духом из крестьян отказываются служить новой власти, за что подвергаются все новым и новым карам. Другие идут на компромиссы с новой властью, чтобы уцелеть. Но уцелеть им, как правило, не удается. Для выявления настроений органы ГПУ организуют систему сексотов и доносов. И даже за сексотами, подпавшими под подозрения, организуется наблюдение других сексотов. Кулаками объявляются и репрессируются воевавшие в гражданской войне за красных, и семьи, в которых есть находящиеся на службе в Красной Армии. В заключение «Года великого перелома» многие главные герои оказываются в трюмах грузового транспорта, несущего их через океан в Печорскую тундру. Везут их много суток в лютый мороз под вооруженной охраной. Трупы, выталкиваемые из трюмов, сбрасывают в океан. Первыми умирают младенцы. Вот это уже напоминает настоящие муки ада. Высаживают всех в тундре на голый берег Печоры.
Важны в романе сцены расстрела в подвалах ГПУ недавним рабочим, мастером, человеком плоть от плоти народа Арсентием Шиловским «врагов народа» – двенадцати мужчин и одной женщины, людей, о которых он ничего не знает. Единственным самооправданием ему служит равнодушие и страх: «Кому-то надо...». Так его готовили для работы по раскулачиванию – из человека заранее превращая в зверя. «Грандиозной мистификацией, необъятным по масштабам спектаклем, проводимым на просторах... недавно великого государства» называет коллективизацию и репрессии интеллигент из народа Прозоров, переживающий в тюрьме духовное преображение. Звучат и слова самого автора: «Казалось, все силы зла снова ополчились на эту землю. Вступая на пустующий императорский трон, знал ли угрюмый генсек, что через несколько лет, в день своего пятидесятилетнего юбилея, он швырнет им под ноги сто миллионов крестьянских судеб».
В романе «Час шестый. Хроника 1932 года» население сел Ольховица и Шибаниха разделилось на потенциальных начальников и потенциальных арестантов. В начальники идут люди, не способные к настоящей крестьянской работе – третьесортные, по деревенским понятиям, мужики. Разве хороший хозяин усидит в колхозной конторе, если надо сеять или косить? Потенциальные арестанты – все остальные.
Один из главных героев, крепкий семейный мужик Евграф Миронов, попал из огня в полымя: отсидел в вологодской тюрьме, вернулся к семье, выброшенной из родной избы, ютящейся из милости у добрых людей, – но вдруг сельский сход выбирает его председателем колхоза. Крестьянский мир руководствовался здравым смыслом: Евграф мужик основательный, с понятием и совестью, вот он и поставит крепко общее хозяйство. Думали, что выбирают Евграфа на его законное место, но на самом деле Евграф Миронов оказался совершенно на чужом месте, где ему то и дело приходится поступать не по здравому уму, а по чужим, антикрестьянским правилам игры.
Другой герой романа, матрос Василий Пачин, хочет стать морским офицером и учится в Ленинграде. Но случайная отпускная деревенская драка, попавшая в газету, напоминает начальству, что курсант Пачин– это на самом деле «недобитый кулацкий элемент». Третьего героя, Павла Рогова, сбежавшего к семье из лагерей, травят облавой, словно медведя. Четвертый герой, Данила Пачин, тянет срок в Беломорбалтлаге, мечтая о «льготе» – о досрочном освобождении от «канавы», о возвращении домой…Праведник дед Никита скрылся в лесу от нетерпимой им действительности.
Следование за судьбами героев трилогии приводит нас в спецлагеря, на Беломорканал. Павел Рогов сумел уцелеть, пройдя дантовы круги ада, проявив способность русского крестьянина выжить в труднейших условиях. Он бежит с Печоры и появляется нелегально в окрестностях родной деревни. Охота на Павла Рогова символично приводит к убийству праведника деда Никиты. Как и в предыдущие романы, в «Час шестый» автор вводит цитаты из постановления верховных властей. Последнее цитируемое постановление – о награждении руководителей строительства Беломорканала – особенно красноречиво. Оно показывает, кто именно уничтожал русское крестьянство – прямые потомки тех, кто за две тысячи лет до этого кричал: «Распни Его!». Настала Русская Голгофа: «От шестого же часа тьма была по всей земле до часа девятого...» (Мф. 27:45).
На духовном уровне понимания русской истории очевидно, что коллективизация была геноцидом православного народа безбожниками – то есть была действием самого Антихриста в истории. Так называемая ее «объективная необходимость» была создана самими большевиками, которые сделали невозможным нормальное развитие экономики. Их экономика была построена по модели «зоны»: всеобщий рабский труд, уравнительное нищее распределение, не работающие «блатные» в виде партийного аппарата, дикие репрессии всех, кто не подчиняется установленным ими «понятиям», и даже «общак» у блатных в виде захваченных богатств ограбленной ими страны. (А в 1991 году они же и «приватизировали» этот «общак», повторно ограбив и обманув народ, доведенный ими до ничтожества).
В этом смысле в СССР разница между лагерем и «волей» была очень условной, а в экономическом отношении разницы не было никакой – это была одна и та же система в двух ее вариантах. Впервые эта суть советской экономики была показана И.Л. Солоневичем в книге «Россия в концлагере». И такой тип экономики был изначально заложен в марксизме, а вовсе не был придуман лично Сталиным. Марксизм не только ничем не угрожал господству мировой финансовой олигархии, но как раз наоборот, был идеальным инструментом разрушения христианской цивилизации и геноцида целых народов. Именно для этого он усиленно пропагандировался и был применен в ХХ веке.
Подвиг русской «деревенской прозы», помимо ее художественной ценности и нравственной глубины, состоял в том, что она еще в советских условиях смогла понять страшную суть того, что на самом деле произошло. Кроме кратко рассмотренных нами авторов и произведений, уже признанных классическими, о коллективизации к настоящему времени писали уже очень многие литераторы новых поколений. Рассмотрение их творчества требует отдельной работы. Но классики, совершившие подвиг воскрешения памяти и народного самосознания, останутся с нами навсегда.
Виталий Даренский
Следующая публикация
Комментарии 8