Раффи Хараджанян "Молчание в Летнем саду" Имя Валерия Гаврилина прогремело в середине шестидесятых: 28-летний автор, выходец из провинции, вчерашний студент композиторского и фольклорного отделений Ленинградской консерватории, был назван лауреатом Государственной премии. «Виновницей» столь мощного успеха стала «Русская тетрадь», трагедийное начало которой великолепно передала Зара Долуханова. А певица в тот период была в самом зените славы. Грамзапись «Русской тетради» я тогда прокручивал не раз, без устали восхищаясь одухотворенностью и свежестью музыки, ее сочным национальным колоритом, точной «режиссурой» цикла. И когда в нотном магазине на улице Дзинвару появился новый сборник, в котором значилась пара-другая фортепианных ансамблей Гаврилина, схватил его не раздумывая. Помчался к роялю, проиграл — насколько это было возможно — сразу обе фортепианные партии и уже не мог дождаться репетиции с Норой Новик. Хотелось поскорее поделиться радостью открытия — сколько высокой поэзии и сколько юмора, порой «кусачего», едкого! Хотелось услышать все так, как это задумал автор, изумительно чувствующий специфику фортепиано и дуэтного исполнительства. С той поры мы не расстаемся с «Зарисовками» — так называются эти по-театральному яркие миниатюры. Играли их чуть ли не во всех своих концертах — на разных континентах, для разных аудиторий. Даже для президента КНДР Ким Ир Сена. Гаврилин доверил нам составить и отредактировать публикацию «Зарисовок» —. за сборником гоняются и в США, и в Израиле, Норвегии и Финляндии... Популярной стала и наша пластинка с двенадцатью «Зарисовками». Услышав ее, режиссер А. Белинский придумал балет «Анюта» и предложил Гаврилину канву партитуры. Иногда мы так срастаемся с этой музыкой, что чудится, будто сами ее услышали, а Гаврилину каким-то образом удалось ее записать на бумаге... ...Вытащить Гаврилина на наш концерт, да просто познакомиться с ним оказалось делом непростым. Столь общительный и открытый в своем искусстве, он был недоверчив к интерпретаторам своей музыки, которая и впрямь ох как сильно зависит от прикосновения — чуткого или нет — исполнителя. От его вкуса, интуиции, умения передавать живое течение музыкальной мысли, а главное — ее поэтический подтекст. Обладатель тонкой нервной организации (из-за шума проезжающих мимо окон грузовиков он менял квартиры, из-за недостаточной податливости клавиш заставлял привозить новый рояль), Гаврилин вовсе не рвался прослушать собственные опусы не в лучшем исполнении. И все-таки 2 ноября 1977 года Валерия Александровича вместе с женой Наталией Евгеньевной можно было увидеть в изумительном по акустике Малом зале Ленинградской филармонии, что на Невском. С такой уверенностью называю эту дату потому, что после концерта Гаврилин оставил нам свой отзыв свойственным ему красивым и аккуратным почерком (говорят, столь же четко он делая записи в свои тетради во время фольклорных экспедиций по российским деревням). Отзыв был окрыляющим: «Дорогим, милым друзьям моим желаю всего самого прекрасного. Я поражен артистизмом, выдумкой, смелостью, красотой вашей работы. С любовью и благодарностью В. Гаврилин». С той поры мы постоянно встречались, созванивались, перешли на «ты». Он приветливо басил в телефонную трубку: «А, опять приехали?.. Где играете?» И старался улучить время, чтобы пообщаться, расспрашивал, приглашал к себе отобедать. Мы ездили с Гаврилиным на гастроли, играли в его авторских концертах: в Москве и Ярославле, в родной ему северной Вологде (где разве что на люстрах слушатели не висели), в покрытой яблоневым цветом Полтаве, в старинном Новгороде... Он замечательно со сцены разговаривал с публикой, причем на самые разные темы, поражал знанием русской литературы. А если чувствовал особое расположение аудитории, то просил подставить к роялю микрофон — «журавлик» и, сам себе аккомпанируя, пел. Пел так, что зал как бы сливался воедино, объединенный не только талантом, но и чистотой этой души. Помню, как радостно встречали мы его на рижском перроне. Нервничал, жаловался, что ухо заложило. А мы шутили над «синдромом Бетховена». И были счастливы видеть его здесь. В Латвии его слушали не только в Риге. Мы посетили Даугавпилс, Резекне, Лиепаю, Вентспилс. После занятия в Народном университете — был такой в Центральном клубе полиграфистов на улице Лачплеша —просветленные бабули в знак благодарности хором спели ему латгальскую песню «За озером белые березы»... В Латвии Гаврилин бывал неоднократно. В один из своих приездов после встречи с молодежью во Дворце культуры железнодорожников он оставил такую запись: «Дорогие друзья! Подлинное искусство редкость, чудо. Но оно живет в океане разнообразной музыки, как жемчужина в мировом океане. Согревая теплом своей любви океан музыки, мы поддерживаем жизнь чуда. А будете еще любить друг друга — чудо будет внутри каждого. Это самое главное. Свет внутри нас — самая главная музыка». Мне посчастливилось находиться рядом с Валерием Александровичем во время многих его авторских вечеров. Кое-что из сказанного им мне удалось записать, и я впервые хочу это опубликовать. — У меня есть не излюбленные какие-то жанры, а есть состояния, которые я выискиваю, перенимаю у жизни. Вспоминаю многое из детства, прошедшего в русской нищей деревне военных лет; вспоминаю состояния, возникавшие от встреч с различными людьми, от разных жизненных переживаний; от знакомства с литературой, знакомства с музыкой других композиторов. Это ведь тоже большая сила для музыканта — музыка чужих авторов... — Мысль музыкальная у меня порой начинается с двух-трех нот. Иногда я даже не знаю, что же они означают. Потом, буквально как собака-ищейка, «иду по следу». Начинаю подбирать ноты. Нет, не те!.. Аккорды беру какие-то. Нет, все не то!.. Радости не хватает людям, юмора не хватает, нежности не хватает — я ищу то, чего не хватает! И еще не знаю, когда какое сочинение получится: маленькое или большое, будет ли оно для голоса или будет для оркестра, для фортепиано. Для меня самое главное — передать правду чувств. — Всему предпочитаю музыку, связанную с пением, с человеческим голосом. Человеческий голос — это инструмент, дарованный человеку. Им я меряю красоту всех других инструментов, созданных человеческими руками. Артиста, которому удается передать на своем рукотворном инструменте (скрипке, трубе, рояле и т. д.) певучесть, присущую человеческому голосу, считаю выдающимся артистом. — Иной раз бывает музыка незатейливая, простая. Но артист из себя какое-то поле излучает. И эта музыка на людей действует. Один излучает, а другой — не излучает... И та же знакомая народная песня один раз подействует, а другой раз, когда другой артист поет, нет. Я потому-то не очень люблю радио и телевидение, что, мне кажется, самое главное — это человеческое общение. Когда концерт, спектакль идут через эфир, через экран, все-таки теряется нечто очень важное. Когда мы собираемся в зале, все вместе, мы общаемся с артистами — но и друг с другом. Возникает самое главное, ради чего существует искусство, — эффект братства. — Придираюсь к себе очень жестоко. Держу иногда сочинение по нескольку лет «взаперти», переделываю его, довожу до устраивающего меня состояния. И точно так же я ищу исполнителей. Ищу таких, чтобы могли принести людям радость настоящую и не отпугнуть их. Ведь у нас, композиторов, работающих в области так называемой серьезной музыки, проблема со слушателями, маловато слушателей. И даже тех, кто есть, очень легко напугать, показав им музыку, недостаточно хорошо сделанную, сочиненную, невыношенную, невыстраданную. Или же показав ее в дурном и неточном исполнении. — Я не сторонник этнографических концертов. Я за живое слушание фольклора — там, где он существует, там, где живет. Срезанный цветок — это хорошо, красиво. Но все-таки это срезанный цветок. А вот надо бы видеть, как он живет, надо бы посмотреть то место, где он вырос. Тогда это все будет живое. Очень важна атмосфера, обстановка. Важно кто поет, почему поет, отчего поет...