Владимир Владимирович Софроницкий (1901 – 1961) – русский пианист советского периода, имя которого и музыканты, и любители музыки произносят с особым почтением. То высокое эмоциональное напряжение, тот «нерв», которые присутствовали в его исполнении, представляются загадочными и непостижимыми до сих пор. О Софроницком написано немало: вышли крупные сборники воспоминаний (Воспоминания о Софроницком. Сост. Я.И. Мильштейн. М., 1970; Вспоминая Софроницкого. Сост. И. Никонович и А. Скрябин. М., 2008; еще один сборник воспоминаний был издан малым тиражом к 100-летию великого пианиста Музеем Скрябина; сборник «Последний великий романтик фортепиано. Владимир Софроницкий издали и вблизи», Центр гуманитарных инициатив, СПб., 2013); есть много статей. Однако о нем по-прежнему ходит множество легенд, в том числе недостоверных; а многие почитатели его искусства и просто любители музыки сетуют на недостаток информации. ХХ век дал человечеству ярчайшее созвездие великих музыкантов, в том числе пианистов. Но когда мы слышим имя «Софроницкий», то возникает исключительное ощущение: он – один, таких не было и не будет. Он не вписывается ни в какие классификации и не подпадает ни под какие определения. Единственное, что всегда безошибочно прибавляют к его имени, – это эпитет «великий романтик». И есть какая-то загадка в том, что именно ХХ век – в целом антиромантический, в котором дефицитом стали искренность, душевный порыв, тонкость чувств, «сжигание» себя, – породил музыканта, в котором эти качества обрели высочайшее воплощение. Имя Владимира Софроницкого прежде всего связывают – и справедливо – с музыкой Шопена и Скрябина. Исполнение Шопена в прошедшем столетии стало проблемой: на смену многочисленным «наслоениям» сентиментальности салонного типа пришло исполнение технически совершенное, в звуковом отношении безупречное, но… Нечто неуловимое ускользало от многих даже великих исполнителей, нечто существенное в шопеновской музыке оставалось незатронутым. Именно это, словами невыразимое, то, чему научить невозможно, было дано Софроницкому от Бога. По воспоминаниям слышавших его в концертных залах, между ним и аудиторией устанавливалась невидимая, но всеми ощущаемая связь, в которой было, вероятно, само существо музыки. Высочайшая одухотворенность, точность попадания в стиль и эмоциональный строй композитора были свойственны ему в такой степени, как мало кому из пианистов, – по меньшей мере, из тех, чье искусство нам доступно хотя бы в записях. Разумеется, это свойство Софроницкого ярчайшим образом проявлялось в произведениях не только Шопена, но и обожаемого им Скрябина, фортепианную музыку которого он играл практически всю; и в фантастически-непостижимом Шумане; и в философских сочинениях Листа; а также в Шуберте, Моцарте, миниатюрах русских композиторов, сочинениях Прокофьева и музыке других авторов. Слушающим Софроницкого только в записях повезло меньше, так как искусство этого утонченного и подверженного сиюминутному настроению художника в записях несколько «теряло» – так, по крайней мере, утверждают те немногие из наших современников, кому довелось слышать его «живьем». Кроме того, Софроницкий не успел сделать редкие в его время стереозаписи, да и не любил записываться в студии. И, тем не менее, даже при всех этих «минусах» его записей, их можно узнать буквально по нескольким тактам. Это особое, живое дыхание музыки; игра, полностью «минующая» тактовые черты; это изысканность, хрупкость, полетность – и вместе с тем величайшая мужественность; сочетание своевольного rubato и непременного соответствия духу композитора. Наиболее точной характеристикой искусства и всего облика Софроницкого может служить простое слово: красота. Она пронизывала все: он и сам был, по словам Генриха Нейгауза, «красив, как юный Аполлон». Софроницкий явился в жестокий ХХ век, возможно, как напоминание о том, как может быть красив человек и создаваемое им искусство. Владимир Владимирович Софроницкий родился в Петербурге в семье ученого-физика. В 1903 году семья переехала в Варшаву, и одаренный мальчик по совету слушавшего его А.К. Глазунова стал заниматься музыкой. Он учился у замечательных учителей: А.В. Лебедевой-Гецевич (ученицы Николая Рубинштейна) и ведущего профессора Варшавской консерватории А.К. Михаловского. Они обучили его мастерству, и он сохранил к каждому из них глубокую признательность. В 1916 году он поступил в Петербургскую (Петроградскую) консерваторию в класс одного из крупнейших российских фортепианных педагогов Леонида Николаева, который помог его формированию как пианиста и музыканта в целом. Но при этом Софроницкий, по большому счету, принадлежал, как бывает с величайшими, к автодидактам: музыкантом он сделал себя сам. В его необыкновенной душе своеобразно преломились великая музыка, великая живопись и великая поэзия. Его предком по матери был выдающийся русский художник Владимир Лукич Боровиковский, и брат Софроницкого, Николай, стал художником-реставратором. Любимым поэтом В.В. Софроницкого был Александр Блок. Выразить сокровенное гениально одаренному музыканту позволяло высочайшее, редкое среди «романтиков» мастерство. Пианизму Софроницкого было подвластно все; известные «неровности» в его игре (случавшиеся отмены отделений или целых концертов) были вызваны не сбоями в «технике», а душевными состояниями. Он на каждом концерте «горел» и иногда «перегорал». Феномен Софроницкого привлек внимание уже при первых его появлениях на широкой публике. В истории не только Петроградской консерватории, но и всего отечественного фортепианного исполнительства остался его выпускной экзамен в мае 1921 года, когда он играл си минорную сонату Листа. В тот день в музыку вошли два гиганта, причем такой несхожести творческих обликов, сильнее которой невозможно представить: Мария Юдина и Владимир Софроницкий (оба – ученики Л.В. Николаева). Такие музыканты и деятели культуры, как А. Глазунов, А. Оссовский, В. Мейерхольд, П. Кончаловский уже в тот период дали высочайшую характеристику молодому артисту. Несмотря на трудное время, в Петрограде заговорили о молодом пианисте. Романтического обаяния ему придала женитьба на дочери композитора Скрябина Елене Александровне Скрябиной, хотя этот брак существовал недолго. У них родились двое детей: Александр и Роксана. В 1928-1930 гг. Софроницкий совершил единственную в своей жизни длительную зарубежную поездку: в Польшу и Францию. Публика – и крупнейшие музыканты (С. Прокофьев, Н. Метнер, А. Боровский, А. Глазунов, Ф. Плейель), и просто слушатели – приветствовала его восторженно, сразу оценив необычайность явления русского пианиста. Можно было ожидать, что он останется на Западе, где его окружало поклонение. Но Софроницкий вернулся на родину – а в это время в СССР уже вырос «железный занавес», который немедленно опустился за великим артистом. Только один раз после этого Софроницкий покинул пределы СССР: в 1945 г. по личному распоряжению Сталина он был вызван играть на Потсдамской конференции для глав держав-победителей. Несомненно, он был среди самого лучшего, что мог продемонстрировать СССР для поддержания своего международного реноме. Однако в Потсдаме его слышали единицы – только высшее руководство стран-победительниц. Этот факт – что Софроницкий почти не выезжал из СССР – послужил причиной того, что его имя на Западе и во второй половине ХХ века, и, тем более, сейчас, далеко не имеет такой мировой известности, которой заслуживает. Для большинства меломанов и критиков в США и Западной Европе он остался, по-видимому, «загадочным русским», чье искусство они не имели возможности по достоинству оценить. Что потеряли западные слушатели, можно представить, только сопоставив, к примеру, шопеновские записи Софроницкого с аналогичными записями всемирно признанных «шопенистов». Жемчужинами репертуара Софроницкого стали, помимо произведений Шопена, шумановские циклы: «Крейслериана», «Карнавал», «Симфонические этюды» (слушатели прозвали их «Софроническими»), а также Фантазия, «Арабеска». Фантастичность, нервно-импульсивная возвышенность, душевное «горение», звуковая красочность шумановской музыки нашли в Софроницком редчайшего интерпретатора. Он настолько подчинял своему замыслу, что даже слышавшим его только в записях трудно было впоследствии воспринимать иную, пускай даже замечательную трактовку. Он почти не играл на сцене чисто виртуозных сочинений Листа – большинство этюдов и рапсодий; но сочинения философские – обе сонаты и Второй Мефисто-вальс; гениальные транскрипции шубертовских песен – в сознании целого поколения слушателей связывались прежде всего с именем Софроницкого. Весь Скрябин; Моцарт и Прокофьев; потрясающий шубертовский «Скиталец»; Бетховен и Рахманинов; Бородин и Лядов… Он прихотливо выбирал близкие ему шедевры и становился воистину их соавтором. Его интерпретацию невозможно спутать ни с чьей. Редчайшая хрупкость и тонкость сочетались в ней с полным отсутствием чего-либо манерного или фальшивого; в ее основе всегда была подлинность. Отличительным свойством репертуара и концертирования Софроницкого было то, что он никогда не играл с оркестром и в ансамблях. Немногие опыты в молодости убедили его в том, что он создан только для сольного исполнительства. Его индивидуальность была настолько яркой и самобытной, а «рубато» настолько прихотливым и непредсказуемым, что это исключало для него все виды ансамблевого исполнительства. Публика боготворила Софроницкого. Он мог отменять концерты – все беспрекословно принимали волю своего кумира, надеясь на то, что в следующий раз повезет, и они станут свидетелями чуда. При возможности слушатели ходили на одну и ту же программу по два раза подряд: он всегда играл по-разному. Среди коллег он пользовался почти мистическим авторитетом. Середина ХХ столетия была временем ярчайшего расцвета для российского исполнительского искусства и фортепианной педагогики: в одно время творили великие пианисты-педагоги Генрих Нейгауз, Александр Гольденвейзер, Константин Игумнов и Самуил Фейнберг; царили на сцене Лев Оборин и Мария Юдина; Григорий Гинзбург и Яков Флиер; в зенит входили великие Гилельс и Рихтер. Но Софроницкий имел особую «нишу» среди своих блистательных коллег. Все их внутреннее соперничество его не касалось совершенно; все они поклонялись ему. Оказавшись за «железным занавесом», Владимир Владимирович сполна отведал горькую чашу бедствий, выпавших на долю его соотечественников. Он пережил страшную блокадную зиму в Ленинграде: многие вспоминали его концерт в осажденном городе в декабре 1941 года. Софроницкий играл в перчатках с отрезанными кончиками для пальцев, так как в зале Театра имени Пушкина было три градуса мороза. В апреле 1942 г. его по прямому указанию Сталина вывезли из осажденного города. Пианист находился в первой степени истощения. Еще в довоенный период Софроницкий начал преподавать в Ленинградской консерватории, в 1936 г. стал профессором. После приезда в Москву он стал профессором Московской консерватории. В его классе учился композитор Андрей Эшпай (как пианист), а также многие высокопрофессиональные пианисты и педагоги. Однако выдающихся пианистов из класса Софроницкого не вышло. Его тонкое искусство оказалось непередаваемым и уникальным. В то же время к Софроницкому приходил консультироваться не его ученик, но уже признанный молодой пианист Эмиль Гилельс. В 50-е гг. Гилельс имел мировую славу и более высокие формальные почести, нежели Софроницкий, однако считал, что исполнение Софроницким произведений Скрябина настолько уникально, что любой пианист должен прислушиваться к его советам. Софроницкий был также знаком с Рихтером и ценил талант этого пианиста, хотя человеческой близости у этих различных по стилю музыкантов не возникало. После окончания войны Софроницкий не вернулся в Ленинград, оставшись в Москве, где нашел новое семейное счастье. Его первый брак распался давно, хотя и продолжал существовать формально. После переезда в Москву ему была предоставлена квартира, однако он оставил ее первой жене Е.А. Скрябиной и со второй женой долгое время жил в гостинице «Якорь». Квартиру для занятий, собственных и со студентами, с хорошим роялем, ему предоставлял его ассистент В.А. Архангельский. Только через несколько лет, после письма студентов «наверх» (оно было адресовано самому Сталину) о том, что у Софроницкого нет квартиры, он получил скромную двухкомнатную квартиру на Новопесчаной улице. Там за стенкой у него жил прокурор и временами стучал, требуя прекратить занятия. Его вторая жена Валентина Николаевна Душинова (1921-1964) была его аспиранткой в Московской консерватории. Ее отец работал начальником Дальстроя и был репрессирован, так что женитьба эта была весьма небезопасной. Валентина Николаевна отличалась тонкостью, она понимала и чувствовала гениального Софроницкого, а также была отличной пианисткой. Она аккомпанировала его студентам концерты, в том числе и на выпускных экзаменах. Сам Софроницкий почти никогда не приходил в консерваторию (даже заседания кафедры Г.Г. Нейгауза в тот период иногда проводились у него дома), занимался со студентами только у себя в квартире. Он не выносил людей вокруг, шума, непременно вспыхивавшего интереса к себе; тем более, он, никогда не игравший в ансамблях, не мог играть совместно со студентами. Зато его студенты московского периода могли много находиться у него дома, слушая уроки друг друга и даже его собственные занятия (не всем, но он это разрешал). Они встречали у него выдающихся людей, а также могли по его записками проходить на концерты. Излюбленными местами его концертов в этот период стали Большой и Малый залы Московской консерватории, а также музей Скрябина. Особенно неповторимой, по воспоминаниям всех счастливых очевидцев, была атмосфера его поздних концертов именно в маленькой, проникнутой особым духом аудитории музея Скрябина. Квартира Владимира Софроницкого и Валентины Николаевны стала центром притяжения московской художественной элиты. Его друзьями были композиторы Дмитрий Шостакович (соученик по классу Николаева) и Сергей Прокофьев, художники Петр Кончаловский и Эмиль Визель, актер Борис Ливанов и многие другие выдающиеся деятели культуры. Кроме феноменальной игры на рояле, Софроницкий славился умением составлять палиндромоны – фразы-перевертыши, читаемые справа налево. Наиболее знаменитый из изобретенных им палиндромонов посвящен коллеге – великому пианисту Льву Оборину: «Велик Оборин! Он и робок, и Лев». Студенты очень любили также «Сенсация! Поп яйца снес». Своеобразные отношения связывали Софроницкого с коммунистическим правительством СССР и самым Сталиным. Софроницкий не признавал официальной советской идеологии и не заискивал перед вождем. Он был единственным, кто осмеливался отказываться от приглашений играть в Кремле лично Сталину и его гостям. Сталин приглашал его часто, поскольку любил слушать его игру. Ссылаясь на нездоровье, Софроницкий оставался дома и отказывался сесть в приезжавшую за ним машину. Все ждали его ареста, но вождь по каким-то одному ведомым причинам не трогал великого пианиста. Ходили слухи, что у бывшего семинариста существовал мистический страх перед двумя непокорными деятелями искусства: писателем Михаилом Булгаковым и пианистом Владимиром Софроницким. В игре Софроницкого многим чудилось нечто «неземное». Тем не менее, тучи иногда все же сгущались: существуют воспоминания о том, что в Совете Московской консерватории однажды было намерение забаллотировать Софроницкого (формальных поводов было хоть отбавляй – человек фактически не ходил на работу). Этому воспрепятствовал Генрих Нейгауз, и руководители кампании, вспомнив о «неоднозначном» отношении самого вождя, не решились ее продолжить. Об отношении самого Софроницкого к вождю свидетельствует такой эпизод. Мой отец Н.Е. Чунихин тоже был вхож в его дом (что позволило ему сделать ценные фотографии), и он рассказывал, как пришел к Софроницким 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина. Владимир Владимирович лежал на диване вниз лицом и стонал: «Как же мы будем без него!» Мой будущий папа очень удивился, так как не замечал за Софроницким такой любви к вождю. Но, конечно, начал вторить: «Да, Сталин умер…» Тут Софроницкий поднял голову, гневно посмотрел на него и воскликнул (это был единственный раз, он услышал от великого пианиста грубое слово): - Какой Сталин? Дурак! Прокофьев умер! Софроницкий не любил записываться, называя записи «мои трупы» и в ужасе говоря, что его пластинки будут продавать «в нагрузку к Руслановой». Для того чтобы сделать записи с его поздних концертов, его ученик Павел Лобанов искусно прятал микрофоны, и таким образом потомкам стали доступны многие шедевры Шопена, Шуберта, Шумана, Скрябина, Прокофьева в исполнении этого удивительного пианиста. Официальные звания Софроницкого были скромными: заслуженный деятель искусств РСФСР, профессор. Однако по сути своего искусства, по громадной любви слушателей он был истинно народным артистом. Искусство Софроницкого обладало поразительной универсальностью: оно покоряло тонких эстетов и заставляло плакать от счастья простых людей, далеких от музыки. Он не мог ходить по магазинам – даже фрак ему разыскивали студенты на барахолке, хотя его приглашали в мастерскую ГУМа для индивидуального пошива. «Идти туда? – в ужасе вопрошал он. – Я умру там». Когда на улицах Москвы появились троллейбусы, он их панически боялся сам и не хотел выпускать жену: ему все время казалось, что с нею что-то случится. Он «сгорел» в 60 лет. Его приход и уход в нашем искусстве сверкнули яркой, неземной кометой. Остались записи, а также портреты и фотографии человека совершенной, неземной красоты. Через три года после его смерти трагически погибла Валентина Николаевна. Она отдыхала в Геленджике, вышла вечером в грозу из кинотеатра и в темноте наступила на провод, который каким-то образом оказался под напряжением. Вивиану воспитывала бабушка, об ее устройстве в интернат ЦМШ хлопотали Л.Н. Оборин и Э.Г. Гилельс. Вивиана успешно окончила Московскую консерваторию у М. Федоровой (фортепиано) и у Н. Гуреевой-Ведерниковой по классу органа. Работала в ансамблях «Мадригал» под руководством Алексея Любимова и «Академия старинной музыки» под руководством А. Любимова и Т. Гринденко. Сейчас Вивиана Софроницкая живет в Чехии и является директором самой большой в настоящее время мастерской по изготовлению фортепиано – копий инструментов разных эпох. Ее муж – знаменитый реставратор и изготовитель фортепиано Пол Мак-Налти. Вивиана гастролирует по всему миру со сделанными им уникальными инструментами; с ними она стала победителем престижных международных конкурсов и участником многих фестивалей старинной музыки. Среди ее роялей – копии любимых инструментов Моцарта, Шуберта, Шопена и Листа. По странному совпадению, это любимые авторы Владимира Софроницкого. © Е.Н. Федорович #ладик #шуман #софроницкий