Валентина Будченко

В 1912 году, в тихой иезуитской вилле к югу от Рима, разыгрывалась сцена, достойная романа. Орден, остро нуждавшийся в деньгах на ремонт, решил по-тихому распродать часть своей старинной библиотеки. Покупателем, окружённым аурой тайны и джентльменского соглашения о неразглашении, был человек по имени Вильфрид Войнич. Фигура сама по себе примечательная: не просто британский антиквар с острым нюхом на редкие фолианты, а бывший польско-литовский революционер Михаил-Гаврила Войнич, прошедший сибирскую ссылку, бежавший в Лондон и сменивший имя. Этот человек умел хранить тайны. И среди пыльных томов, которые он в тот день приобрёл, был один, ставший тайной всей его жизни и загадкой для всего XX века. Это была невзрачная на вид книга небольшого формата, около 240 страниц из тонкого пергамента, в простой обложке без единой надписи. Но стоило её открыть, как реальность начинала плыть. Страницы были испещрены странным, изящным почерком на языке, которого не знал никто. Текст сопровождался сотням

На экране он был смешнее всех. Тот самый тонкий, нелепый, вечный «третий лишний», который одним взглядом умел вызвать смех у зала, где сидели тысячи. Но за всем этим смехом — тишина. Настоящий Георгий Михайлович Вицин не был весельчаком. Он был человеком удивительной собранности, мягкого интеллекта и редкой внутренней чистоты. Трезвенник, йог, скульптор, человек, который вставал рано, кормил птиц, и мог часами говорить о Чехове и Ницше. Тот, кого мы привыкли видеть с бутылкой на экране, не пил вообще. Парадокс, достойный советской эпохи, где всё чаще смеялись самые грустные. Когда я впервые наткнулся на его интервью, удивило не то, что он избегал камер, а то, что в его словах не было обиды. Он словно жил на другой частоте — вне суеты, вне актёрских интриг, вне борьбы за роли. Вицин вообще не боролся. Он жил по внутреннему коду, который не предусматривал тщеславия. Но ведь когда-то, до всей этой тихой славы, он был мальчишкой, бегавшим по коридорам Дома Союзов — там, где его мать, билет