В А Л Ь К И Р И Я

Антонина Петровна жила на пятом этаже кирпичной пятиэтажки, где зимой окна запотевали так сильно, что на них можно было рисовать целые пейзажи. Комната — двенадцать метров и узкая кухня с плитой, которая заедала на второй конфорке. В шкафу, рядом с аккуратно сложенными полотенцами, лежала старая кожаная сумка — мягкая, послушная, словно у неё тоже была память. В этой сумке Антонина Петровна каждый декабрь везла подарки в детский дом за городом. Ездила она туда много лет, так давно, что охранник на проходной всегда улыбался и говорил: «Опять наша Тонечка с гостинцами», — хотя никакой «нашей» она им не была. Просто каждый год покупала понемногу: в июле — цветные карандаши по скидке, в сентябре — тетради по двадцать штук на распродаже, осенью вязала варежки — серые, синие, с косичкой. За каждую пару — отдельная радость, за каждую конфету — отдельная экономия: «Не нужен сахар — чай и так вкусный», «Ничего, и в старых ботинках похожу». Она умела отказывать себе, будто шила невидимые швы на

Осень в этом году пришла сухой и прозрачной, как стекло в старом окне: тронь — и зазвенит. На остановке пахло мокрым железом, яблоками из соседней палатки и чьим-то слишком сладким парфюмом. Я шла с работы — освободилась рано, смена закрылась удачно, — и думала только о том, как бы успеть поставить тесто до прихода Артёма: он любит булочки «улитки» с корицей. Не заметила даже, как листья приклеиваются к асфальту, как люди то сходятся, то расходятся, будто вода, которую мешают ложкой. — Мам, смотри, — сказал Артём так спокойно, будто нашёл нечто обычное. — Кошелёк. Он поднял его с лавочки — черный, тяжёлый, со стёртым углом. Я почувствовала, как у меня леденеют пальцы: по тяжести было понятно, что внутри не одни монеты. Он открыл — аккуратно, двумя руками, будто боялся испачкаться о чужое. Внутри — пачка купюр, и такая, что мне захотелось закрыть его побыстрее, как крышку на кастрюле с кипящим сиропом: вдруг сбежит, испачкает всё. — Сколько… — выдохнула я и не договорила. Рядом уже пов

Маленькая, упрямая, с резким агрессивным характером девочка не понравилась Раисе Павловне. "Совсем несчастный и уже испорченный матерью ребенок. Насочиняла себе чего-то ... С ней надо потом разобраться." – подумала она, когда привезла её комиссия к ним в приют после обследования в больнице. Начало здесь Предыдущая глава На документы и бумаги глянула мельком, не до этого сейчас, потом всё. В приюте ожидали проверку. Да и начало года учебного, оформить в школы новеньких, обеспечить необходимым, собрать на всех документы ... столько дел навалилось! Она поручила девочку Людмиле Борисовне, воспитателю, дала наказы, и забыла о ней. – Катя! Где у нас телефоны ремонтников, найди мне! И это ... Вот сюда б запрос отправить надо, – она сунула секретарю листок с названием и адресом училища в Москве, – И ещё, найди Нину Васильевну. Где она? Срочно её ко мне... И когда пришла завхоз Нина Васильевна, они опять углубились в вопросы сверки хозяйственного имущества и приведения в порядок приюта и т

Он заметил это не сразу. Сначала думал - послышалось, показалось. Мальчик по имени Лёша был тихий, худенький, с недетской складкой между бровей. Он ел аккуратно, сидел ровно, в глаза не смотрел. Приёмный отец - Дима - взял его не из порыва, не из жалости. Долго решался, много читал. Говорили: «Сложный мальчик, с историей». А у кого она не сложная? Первые недели были тихими. Слишком. Лёша благодарил за суп, за одеяло, за то, что можно свет не гасить ночью. «Можно я тут немного посижу?» - спрашивал, присаживаясь у кухонной двери, пока Дима мыл посуду. И сидел, не шевелясь, глядя на блеск воды, на резкие движения губки. Как будто убеждался: безопасно. А потом стали исчезать продукты: печенье, батон, кусок колбасы. Не в наглую, а исподтишка. Один раз Дима нашёл под подушкой у мальчика сухарик, аккуратно завернутый в носовой платок. Второй - целую шоколадку в коробке с носками. Он не кричал, не хватал за руку. Просто сел напротив: - Лёш, зачем? Мальчик молчал, глаза стеклянные. Потом пожа