Елена Михолап

Последние месяцы жизни Халка Хогана не были про славу. Не про бой. И даже не про семью. Они были про тихое, упрямое, нежное «ещё можно спасти». Он не рассказывал. Не звал журналистов. Не делал постов с хэштегами «спасение». Он просто брал остаток. Остаток всего — денег, сил, времени — и вкладывал его в тех, у кого нет даже будущего, чтобы на него рассчитывать. Собак. Брошенных. Сломанных. Ненужных. Он говорил, будто в шутку: — Меня спасли собаки. Теперь моя очередь. И строил. Один сарай. Потом второй. А потом — дом.С тёплыми полами. С навесом от дождя. С табличкой, где нацарапано : «Здесь никого не оставляют». Он не хотел, чтобы это стало громким. Он хотел, чтобы это стало настоящим. «Вижу во сне, как одна идёт ко мне — у неё лапа перебинтована, а хвост всё равно машет. Я наклоняюсь, она ложится, и мне становится легче. Кажется, я всё сделал правильно». Он ушёл тихо. Там, где пахло мокрой шерстью и куриным бульоном. Среди тех, кто не говорил ни слова, но понимал всё. И теперь, когда