Татьяна Богданова

Нину Иванову я б назван одной из самых загадочных актрис всего нашего советского кино. Посудите сами: снялась знаменитой лирической мелодрамы «Весна на Заречной улице». Проснулась настоящей звездой. И тут же покинула мир кино, больше не снявшись ни в одном фильме. Как же так? На самом деле, юная москвичка Нина Иванова вообще никогда актрисой становиться не хотела. И на съемочную площадку вообще чисто случайно попала впервые. Причем еще задолго до «Весны». Нина Иванова впервые снялась в кино в 1943-м году. В возрасте всего десяти лет от роду сыграла маленькую Настеньку Пахомову в драме «Жила-была девочка», повествующей о блокадном Ленинграде. Причем, невероятный факт для наших современников - съемки фильма велись в блокадном же самом Ленинграде, под авианалетами и артобстрелами. Фашистов от города на Неве, как помните, наши храбрые воины окончательно лишь в 1944-м отбросили. Однако маленькая Нина справилась с непростой задачей. И показала непростую судьбу ребенка в окруженном врагом Ле

На съёмках третьего сезона "Сватов" вся съёмочная группа наблюдала странную картину. Татьяна Кравченко, уже утвердившаяся в роли грубоватой и простой Валюхи Будько, вдруг начала усиленно следить за собой. В перерывах накладывала на лицо косметические маски, кокетничала, заметно нервничала перед дублями. Камера включалась, и она ложилась в постель к своему экранному супругу Ивану, которого играл Фёдор Добронравов. Сценарная задача была простой: изображать семейную рутину, ворчать, кормить мужа. Но актриса вдруг поверила в эту игру. Постоянное нахождение в одной кровати, пусть и под прицелом объективов, забота, смех - все эти признаки экранной семейной жизни сыграли с ней злую шутку. Кравченко влюбилась в партнёра по-настоящему. Она решила открыться. Подошла и честно сказала о своих чувствах, надеясь на взаимность, ведь в актерской среде служебные романы нередкость. Добронравов выслушал её и мягко осадил. Сказал, что любит свою жену Ирочку, что у него двое сыновей и рушить семью ради инт

Четыре дня я жила в чуме вместе с оленеводами. Посреди тундры. Вдали от дорог, связи, деревень и всего того, что мы обычно называем цивилизацией. Вокруг только снег, редкие лиственницы и стадо оленей, которое двигается по своему расписанию. Когда ветер поднимается, границы мира становятся условными. Ты сидишь внутри чума и слышишь только треск печки, дыхание людей рядом и мягкий шорох снега по шкурам. Ну иногда еще "цоканье" и "щелканье" оленей. Стойбище, где я гостила, состояло из двух чумов. В одном жила семья из трёх человек и собака с щенками. Во втором жили их родственники. Для них это не временное жилище. Это дом. Они живут здесь круглый год, собирают и разбирают чум десятки раз для того чтобы перевезти с места на место, но остаются в тундре, потому что им так привычнее и спокойнее. И именно здесь я увидела, как устроен быт, который работает по своим правилам. Простейшие решения оказываются удивительно эффективными. Я собрала девять приёмов, которые подглядела у оленеводов. Не

1978 год, Сибирь. Геологическая разведка случайно находит староверов Лыковых, бежавших от людей в тайгу 41 год назад. Геологи слушают рассказ Карпа Лыкова о том, как они выживали в лесу с одним топором, как принесла себя в жертву ради детей жена Акулина. А ссылка на начало в конце статьи. ... Карп замолк, словно исповедь закончил. Тишина навалилась тяжко, лишь потрескивал костер, пожирая сосновины. Геологи молчали. Рассказ о жертве материнской, повис в воздухе густой, как смола. У одного из них, бородатого мужика с руками-лопатами, дрогнула щека, он резко отвернулся, уткнувшись взглядом в черную щель меж бревен. Предложили – нет, умоляли: - Карп Осипович! Да бросьте вы это! С нами! В город! В больнице всех подлечат, хлеба вволю, тепло, свет... Райком даст дом новый... Голоса их, привыкшие командовать в тайге, звучали неуверенно перед немой силой, что исходила от старика. Карп покачал головой, сказал раз, твердо, без колебаний: "Нет. Тут корни. Тут Акулина. Тут нам и конец б

В Сростках, родном селе Василия Шукшина, до сих пор вспоминают: «Вася привозил невест — одна другой краше». Привезёт, бывало, из Москвы нарядную, модную, а мать, Мария Сергеевна, посмотрит-посмотрит — и за порог: не подходит! И стоит потом бедная девица на обочине Чуйского тракта, голосует, чтобы уехать хоть в кузове случайного грузовика… Но с Лидией Федосеевой всё вышло совсем иначе. Стоило ей переступить порог дома — того самого, который Шукшин построил матери на первый крупный гонорар, — как Лида сразу предложила помощь: «Мама, сходить в магазин?» Вернулась она, неся на плече огромный рулон рубероида: в магазине «выкинули», вот она и ухватила. Мария Сергеевна только кивнула, улыбнулась: хорошая девка, годится! Лидия Федосеева-Шукшина жила рядом с ним так, словно постоянно ходила по кромке действующего вулкана. В один из всплесков ярости Василий метнул в жену топор — только случай спас её. Но когда его не стало, Лидия всерьёз подумывала уйти в монастырь. Поезд, который всё изменил У

Изба пахнет дымом, сушеными травами и вечностью. Агафья замешивает тесто неторопливо, по-хозяйски, и каждый жест её — будто часть древнего ритуала. — Муку, дитятко, не просто просеиваю, — говорит она тихо, и голос её похож на шелест таёжной листвы. — Я с ней разговариваю. «Рожь ты моя, силачиха, пшеница-кормилица». Не смейся. Зерно — оно живое. Оно всё слышит. Она смешивает ржаную муку, тёмную, как таёжная земля, с более светлой пшеничной, привезенной раз в год вертолётом. Но главное — не это. Главное — закваска. Она хранится в берестяном туеске, покрытая холстиной. Это её семейная душа, переданная от матери. Закваска никогда не умирает, она только спит, чтобы проснуться в тёплой воде и дать жизнь новому тесту. — Воду беру из Ерината, — продолжает Агафья, выливая студёную, почти ледяную воду в глиняную чашку. — Река-кормилица. Рыбу даёт, и силу в хлеб вложит. Никакого спешного дрожжа. Наша сила — тихая, на закваске. Она ночь работать будет, подниматься, дышать. Она замешивает