Корнелию Долабелле
Добрый вечер, проконсул или только-что-принял-душ.
Полотенце из мрамора чем обернулась слава.
После нас — ни законов, ни мелких луж.
Я и сам из камня и не имею права
жить. Масса общего через две тыщи лет.
Все-таки время — деньги, хотя неловко.
Впрочем, что есть артрит если горит дуплет
как не потустороннее чувство локтя?
В общем, проездом, в гостинице, но не об этом речь.
В худшем случае, сдавленное "кого мне…"
Но ничего не набрать, чтоб звонком извлечь
одушевленную вещь из недр каменоломни.
Ни тебе в безрукавке, ни мне в полушубке. Я
знаю, что говорю, сбивая из букв когорту,
чтобы в каре веков вклинилась их свинья!
И мрамор сужает мою аорту.
И. Бродский, 1995 г.
Анна Ахматова предупреждала :
"Поэты, не предсказывайте свою смерть – сбывается! "
И действительно, поэты часто писали о своей гибели. Вспомните Николая Рубцова :
"Я умру в крещенские морозы".
А Михаил Лермонтов:
"В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я ".
Сергей Есенин:
"В зелёный вечер под окном
На рукаве своём повешусь".
Николай Клюев за много лет до ссылки назвал место, где он умрёт – Нарым.
Пророческие строки есть у Фёдора Сологуба, Николая Гумилёва, Владимира Маяковского…..
Но никто из известных поэтов не ошибался так, как Иосиф Бродский:
"Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать
На Васильевский остров
Я приду умирать".
Уже в Америке, узнав, что они стали общеизвестными, поэт сокрушался:
"Надо же, альбомные стихи, а восприняты почему-то столь буквально! "
Итак, в прогнозе поэт ошибся – умер Иосиф Бродский не на Васильевском острове, а в Нью-Йорке, и не на улице, а в собственном доме.
Это случилось 28 января 1996 года, на 56 году жизни.
20 октября 1964 года Анна Ахматова писала Бродскому:
"Обещайте мне одно – быть совершенно здоровым. Хуже грелок, уколов и высокого давления нет ничего на свете, и ещё хуже всего то, что это – необратимо".
Анна Андреевна знала о чём пишет – в 1950 и 1962 годах она уже переносила инфаркт, и от всей души желала молодому, талантливому поэту не испытать то, что перенесла сама.
Тем более, в 1964 году Бродский уже пережил первый сердечный приступ, правда, что именно это был за приступ остаётся только догадываться – сведений о нём не сохранилось.
Но достоверно известно, что в 1976 году он перенёс инфаркт миокарда, после чего в 1978 было выполнено аортокоронарное шунтирование. Всего лишь через 7 лет последовал повторный инфаркт, затем в 1994 году третий, и меньше, чем через год поэт скончался от четвёртого инфаркта.
"С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот ".
Петр Вайль вспоминал:
"Бывал распорот Бродский более, чем дважды. Я имею в виду, конечно, операции на сердце. Началось это все так давно, что все уже к этому привыкли, привык, по-моему, и он сам. Хотя все, и он, в первую очередь, знали о том, что Бродский ходит под Дамокловым мечом, что сердце в любую минуту может остановиться, но как-то это выводилось за скобки.
У меня было такое ощущение, что сделалось каким-то нарушением этикета вспоминать об этом. Хотя сам Бродский довольно охотно говорил о своей болезни. Он вообще был человек очень открытый, как бы приглашающий к разговору. Но все отмалчивались. А он, что называется, отсиживался. Он совершенно откровенно боялся операции, говорил об этом, и как-то по-детски радовался, что в очередной раз удалось бежать от врачей. Он пользовался ситуацией, что дом его был в Нью-Йорке, а преподавал он вторую половину учебного года всегда в Массачусетсе, в Саут-Хэдли, в колледже Маунт-Холиок. И он туда сбегал, он так и говорил - "я туда сбегаю".
И, между прочим, и в этот раз он тоже хотел сбежать, и тоже от врачей.
Как раз в воскресенье, 28 января, он собирался уехать из Нью-Йорка в Массачусетс, и когда я разговаривал с его другом Юзом Алешковским, он сказал мне:
"Вот на столе, в кухне, котлеты стоят. Я приготовил для Иосифа. Он должен был забрать по дороге в Саут-Хэдли. Съедим на поминках".
Вот это существование все время на грани сделалось для Бродского едва ли не органичным, хотя даже страшно об этом сказать, и временами он страдал очень сильно.
Зимой больше, чем летом, вечером больше, чем утром. И, бывало, утренний разговор с ним был выдержан в каких-то невероятно веселых, оптимистических тонах, с шутками, анекдотами, байками, а вечером он говорил коротко, сухо, извинялся и клал трубку, если разговор был по телефону.
Что касается нашего последнего разговора, а он состоялся в пятницу, то есть за два дня до кончины Иосифа, то он был необыкновенно весел. Вот это и был тот самый случай обмена какими-то каламбурами, анекдотами.
Это не общие слова, мы друг другу рассказали по два, что ли, анекдота, он смеялся, говорил, что уедет в Массачусетс. А накануне он прислал мне по факсу сюда, в Прагу, свои новые стихи.
И когда я заговорил об одном из этих стихотворений "Корнелию Долабелле", Иосиф сказал:
"Обратили внимание на последнюю строчку "И мрамор сужает мою аорту"?
Это довольно точное описание того, что со мной происходит".
Комментарии 2
___________
Янгфельдт Бенгт
"Он умер в ночь на 28 января 1996 года в Бруклине, в своем кабинете. На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга — двуязычное издание греческих эпиграмм. В вестернах, любимых им за "мгновенную справедливость", о такой смерти говорят убедительно: He died with his boots on ("умер в сапогах"
Согласно древним синодикам на сороковины полагалось устраивать пиры для усопших. Но чем можно угощать тех, от кого осталась одна душа? Бродский был готов к этому вопросу. В "Литовском ноктюрне" он писал:
У всего есть предел:
горизонт — у зрачка, у отчаянья — память,
для роста —
расширение плеч.
Только звук отделяться способен от тел,
вроде призрака, Томас.
Сиротство
звука, Томас, есть речь!
Оттолкнув абажур,
глядя прямо перед собою,
видишь воздух:
анфас
сонмы тех,
кто губою
наследил в нем
до ...ЕщёСмерть Бродского описывают несколько строк Льва Лосева в его бесценной биографии поэта:
"Он умер в ночь на 28 января 1996 года в Бруклине, в своем кабинете. На письменном столе рядом с очками лежала раскрытая книга — двуязычное издание греческих эпиграмм. В вестернах, любимых им за "мгновенную справедливость", о такой смерти говорят убедительно: He died with his boots on ("умер в сапогах"
Согласно древним синодикам на сороковины полагалось устраивать пиры для усопших. Но чем можно угощать тех, от кого осталась одна душа? Бродский был готов к этому вопросу. В "Литовском ноктюрне" он писал:
У всего есть предел:
горизонт — у зрачка, у отчаянья — память,
для роста —
расширение плеч.
Только звук отделяться способен от тел,
вроде призрака, Томас.
Сиротство
звука, Томас, есть речь!
Оттолкнув абажур,
глядя прямо перед собою,
видишь воздух:
анфас
сонмы тех,
кто губою
наследил в нем
до нас.
И действительно, в поминальный вечер собор Святого Иоанна заполняли звуки. Иногда они оказывались музыкой — любимые композиторы Бродского: Пёрселл, Гайдн, Моцарт; чаще — стихами: Оден, Ахматова, Фрост, Цветаева; и всегда — гулким эхом, из-за которого казалось, что в происходящем принимала участие готическая архитектура собора.
Высокому стилю не противоречили написанные "со вкусом к метафизике", как говорил сам поэт, стихи Бродского. Их читали, возможно, лучшие в мире поэты. На высокую церковную кафедру взбирались, чтобы прочесть английские переводы Бродского, нобелевские лауреаты: Чеслав Милош, Дерек Уолкотт, Шеймас Хини.
По-русски Бродского читали старые друзья: Евгений Рейн, Владимир Уфлянд, Анатолий Найман, Томас Венцлова, Виктор Голышев, Яков Гордин, Лев Лосев. Профессионалы, они не торопясь ощупывали губами каждый звук. Профессионалами они были еще и потому, что читали Бродского бОльшую часть своей жизни.
В соборе были три тысячи человек. Но больше всего меня тронули студенты Бродского из трех колледжей Массачусетса. Они молча стояли со свечами в этой гигантской церкви (ее до сих пор строят), многие со слезами на глазах.
После стихов и музыки зажгли розданные студентами Бродского свечи. Их огонь разогнал мрак, но не холод огромного кафедрального собора. Вопреки календарю, в Нью-Йорке было так же холодно, как и за сорок дней до этого. В этом по-зимнему строгом воздухе ("зима — честное время года"
Меня упрекали во всем, окромя погоды,
и сам я грозил себе часто суровой мздой.
Но скоро, как говорят, я сниму погоны
и стану просто одной звездой.
…
И если за скорость света не ждешь спасибо,
то общего, может, небытия броня
ценит попытки ее превращенья в сито
и за отверстие поблагодарит меня.
*** “Генис: взгляд из Нью-Йорка”.