Предыдущая публикация
"Letum non omnia finit" (со смертью все не кончается.
Смерть — не скелет кошмарный
с длинной косой в росе.
Смерть — это тот кустарник,
в котором стоим мы все.
Это не плач похоронный,
а также не черный бант.
Смерть — это крик вороний,
черный — на красный банк.
Смерть — это все машины,
это тюрьма и сад.
Смерть — это все мужчины,
галстуки их висят.
Смерть — это стекла в бане,
в церкви, в домах — подряд!
Смерть — это все, что с нами —
ибо они — не узрят.
Смерть — это наши силы,
это наш труд и пот.
Смерть — это наши жилы,
наша душа и плоть.
Мы больше на холм не выйдем,
в наших домах огни.
Это не мы их не видим —
нас не видят они.
— "Боялся смерти", "не боялся смерти" — это не те слова, неточные определения. Я могу сказать одно: Бродский воспринимал смерть как очень важную проблему.
Смерть его занимала, он о ней много и серьезно думал, равно как и писал. Пожалуй, половина того, что он написал, — это ожидание смерти, даже попытка "переживания" смерти, чего человек по определению сделать не может.
Проблемой Бродского было курение. Он курил очень много, гораздо больше, чем надо, что приводит либо к раку легких, либо к сердечному заболеванию, которое у него и появилось.
Мой отец тоже был заядлым курильщиком, с ним очень рано случился инфаркт, затем — инфаркт следовал за инфарктом.
Он был тяжелый сердечник, совершенно такой же, как Бродский.
Я как-то сказал Иосифу:
"Одного такого я уже видел, поэтому не советую тебе курить. Брось!"
На что он мне ответил замечательной фразой:
"Обезьяна взяла в руки камень и стала человеком, человек взял в руки сигарету и стал поэтом".
Я сказал:
"Это полная ерунда, Иосиф, потому что Данте не курил — тогда еще не было табака".
— "Сильный аргумент, — ответил Бродский, — но я все равно буду курить".
Вообще, заядлого курильщика никто не может уговорить бросить курение.
У Бродского было, кажется, четыре инфаркта. Он очень не хотел ложиться на последнюю операцию и говорил:
"С этими коновалами я не нахожу общего языка".
Он так на нее и не лег — ушел раньше. В последние годы он почти не мог ходить — задыхался.
Дойти до Гудзона, от которого он недалеко жил, для него было уже серьезной проблемой.
Бродский, конечно, понимал, что жить ему остается не очень долго.
Я помню момент, когда он мне сказал: "Врачи дают мне семь лет".
(Это было сразу после получения Нобелевской премии, после этого он и прожил около семи лет.)
При этом он добавил:
"Но если вдуматься, то семь лет — это большой срок. Можно еще очень многое сделать, почувствовать, испытать".
Тем не менее Бродскому было тяжело осознавать, что ему отмерен недолгий земной срок, потому что под конец жизни он обрел счастье в личной жизни.
______________
Т. ВЕНЦЛОВА. "БРОДСКИЙ МНОГО И СЕРЬЕЗНО ДУМАЛ О СМЕРТИ". ИНТЕРВЬЮ [ГАЗЕТА "КУЛЬТУРА", №2, 2007]
Умереть — тоже надо уметь,
на свидание к небесам
паруса выбирая тугие.
Хорошо, если выберешь сам,
хуже, если помогут другие.
Умереть — тоже надо уметь,
как прожить от признанья до сплетни,
и успеть предпоследний мазок положить,
сколотить табурет предпоследний.
Умереть — тоже надо уметь,
как бы жизнь ни ломала упрямо и часто...
Отпущенье грехов заиметь!
Ах, как этого мало для вечного счастья!
Что — грехи? Остаются стихи,
Продолжают бесчинства по свету,
не прося снисхожденья...
Кабы вправду — грехи,
а грехов-то ведь нету...
Есть просто движенье!
Б. Окуджава.
***
Дождь. Ночь. Разбитое окно.
И осколки стекла застряли в воздухе,
Как листья, не подхваченные ветром.
Вдруг звон. Точно так
Обрывается жизнь человека.
Н. Турбина.
***
Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.
Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.
И будет жизнь с ее насущным хлебом,
С забывчивостью дня.
И будет все — как будто бы под небом
И не было меня!
Изменчивой, как дети, в каждой мине,
И так недолго злой,
Любившей час, когда дрова в камине
Становятся золой.
Виолончель, и кавалькады в чаще,
И колокол в селе…
— Меня, такой живой и настоящей
На ласковой земле!
К вам всем — что мне, ни в чем
не знавшей меры,
Чужие и свои?! —
Я обращаюсь с требованьем веры
И с просьбой о любви.
И день и ночь, и письменно и устно:
За правду да и нет,
За то, что мне так часто — слишком грустно
И только двадцать лет,
За то, что мне прямая неизбежность —
Прощение обид,
За всю мою безудержную нежность
И слишком гордый вид,
За быстроту стремительных событий,
За правду, за игру…
— Послушайте!
— Еще меня любите
За то, что я умру.
М. Цветаева.
Следующая публикация
Комментарии 7
Иосиф Бродский уже в юности был стихийным экзистенциалистом. Стихийным, то есть – самостоятельно задумывавшимся над вопросом жизни и смерти.
Memento mori древних красной нитью проходит через всё творчество Бродского. Поэтому он – поэт-философ, поэт-метафизик, постоянно напоминающий своим читателям, и в первую очередь – самому себе, о самом главном в жизни – о неизбежности смерти. Движение мира на волне времени из настоящего в будущее – вот что ни на минуту не оставляет его в покое.
Ни тоски. Ни любви. Ни печали.
Ни тревоги, ни боли в груди.
Будто целая жизнь за плечами,
И всего пол часа позади...
Испуганный, возлюбленный и нищий, —
Но с каждым днём я прожитым дышу
Уверенней и сладостней и чище.
...
Как широко на набережных мне,
Как холодно и ветрено и вечно,
Как облака, блестящие в окне,
Надломленны, легки и быстротечны.
...
И осенью и летом не умру,
Не всколыхнется зимняя простынка,
Взгляни, любовь, как в розовом углу
Горит меж мной и жизнью паутинка.
...
И что-то, как раздавленный паук,
Во мне бежит и странно угасает.
Но выдохи мои и взмахи рук
Меж временем и мною повисают.
...
Да. Времени — о собственной судьбе
Кричу всё громче голосом печальным.
Да. Говорю о времени себе,
Но время мне ответствует молчаньем.
...
Лети в окне и вздрагивай в огне,
Слетай, слетай на фитилёчек жадный.
Свисти, река! Звони, звони по мне,
Мой Петербург, мой колокол пожарный.
...
Пусть время обо мне молчит.
Пускай легко рыдает ветер резкий
И над моей могилою еврейской
Младая жизнь настойчиво кричит.
Как в шапку брошенную медь,
Родившемуся в Ленинграде ,
В Санкт-Петербурге умереть.
...
1991 год
На Васильевский остров я приду умирать.
Твой фасад тёмно-синий я впотьмах не найду.
Между выцветших линий на асфальт упаду.
...
И душа, неустанно поспешая во тьму,
Промелькнёт над мостами в петроградском дыму,
И апрельская морось, над затылком снежок,
И услышу я голос: - До свиданья, дружок.
...
И увижу две жизни далеко за рекой,
К равнодушной отчизне прижимаясь щекой.
Словно девочки-сёстры из непрожитых лет,
Выбегая на остров, машут мальчику вслед.
мы её не найдём, не находим.
От рожденья на свет
ежедневно куда-то уходим,
словно кто-то вдали
в новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все.
Только смерть нас одна собирает.
Поэт Виктор Куллэ о Бродском: «Всю жизнь он писал о соотношении мёртвой и живой материи. Отсюда такая тяга к зеркалу. Мёртвая материя – это зеркало, в которое смотрится живой смертный человек. … Поэзия помогает человеку стать человеком».
Гражданин второсортной эпохи,
гордо признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
За своё творчество и свою славу Бродский расплачивался своей жизнью. Многие его друзья до сих пор живы: Евгений Рейн, Яков Гордин, Марианна Басманова и другие.
Евгений Рейн говорит: «Бродский родился с некомпенсированным пороком сердца, он каждую минуту мог умереть. Он жил с мыслью о смерти. … По мнению лечащего кардиолога Бродского, ему Бог послал лёгкую с...ЕщёНе до смерти ли, нет,
мы её не найдём, не находим.
От рожденья на свет
ежедневно куда-то уходим,
словно кто-то вдали
в новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все.
Только смерть нас одна собирает.
Поэт Виктор Куллэ о Бродском: «Всю жизнь он писал о соотношении мёртвой и живой материи. Отсюда такая тяга к зеркалу. Мёртвая материя – это зеркало, в которое смотрится живой смертный человек. … Поэзия помогает человеку стать человеком».
Гражданин второсортной эпохи,
гордо признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли и дням грядущим
я дарю их как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.
За своё творчество и свою славу Бродский расплачивался своей жизнью. Многие его друзья до сих пор живы: Евгений Рейн, Яков Гордин, Марианна Басманова и другие.
Евгений Рейн говорит: «Бродский родился с некомпенсированным пороком сердца, он каждую минуту мог умереть. Он жил с мыслью о смерти. … По мнению лечащего кардиолога Бродского, ему Бог послал лёгкую смерть: он умер в течение секунды. Он должен был утром поехать преподавать. Но он обещал тому, кто был у него в гостях, какое-то предисловие. А квартира была вертикальная. Его кабинет был на четвёртом этаже. Он поднялся, сел за машинку, ему стало плохо, он рванулся вниз и упал мёртвый на пороге».
Близкий друг Бродского Яков Гордин рассказал :
«Да, он жил самоубийственно с юных лет. То колоссальное внутреннее напряжение, в котором он постоянно находился, конечно же, не способствовало долголетию. Я имел возможность наблюдать этот драматический жизненный стиль с 1957 года. Он был моложе меня и всех наших общих друзей на пять-шесть лет. Но удивительным образом сравнялся с нами. Он был спринтером. Он жил – как мог. В темпе, только ему доступном. Перечитайте внимательно мудрое и одновременно загадочное стихотворение "От окраины к центру и многое поймёте. А было ему 22 года. Повторяю – жил, как мог. И потому выстроил то гигантское здание, которое нам оставил».