Хотя бы вот так, как развеянный прах, Потомка застав над бумагой с утра, Хоть пылью коснусь дорогого пера. И. Бродский.
А. Памятных. "Уже на следующий день после смерти самая массовая польская газета – «Газета Выборча» Адама Михника - посвятила памяти Бродского всю страницу раздела «Культура». Не знаю, случилось ли такое хоть в одной другой стране".
ЧЕСЛАВ МИЛОШ. "Я всегда восхищался этой его душевной щедростью.
И это была одна и та же его черта - как человека и как поэта.
Я потерял дорогого друга.
Наша дружба длилась с того времени, как Бродский оказался на Западе, т.е. с 1972 года. Иногда мы говорили по-русски, а чаще по-английски, но Иосиф знал и польский язык – как переводчик польских поэтов в своей петербургской молодости.
Он как мало кто был верен в дружбе, я чувствовал себя богато одаренным этой дружбой.
Он был первым большим русским поэтом после так называемого серебряного века русской поэзии.
И его смерть — огромная потеря для мировой литературы".
ВИКТОР ВОРОШИЛЬСКИЙ. "Бродский был — это всем известно - великим поэтом. Был человеком огромной внутренней силы, огромной свободы — даже тогда, когда внешне был скованным. Для меня поначалу он был легендой — благодаря процессу, который против молодого малоизвестного поэта возбудило огромное государство (а в его лице — против непокорного «духа Петербурга», идеалистичных и нонконформистских традиций русской интеллигенции).
А потом какими-то путями стали доходить его необычные, большей частью неопубликованные стихи. Несколько из них я перевел, в том числе «Остановку в пустыни», Бродский там с волнением спрашивает:
И от чего мы больше далеки:
от православья или эллинизма?
К чему близки мы? Что там, впереди?
Не ждет ли нас теперь другая эра?
И если так, то в чем наш общий долг?
И что должны мы принести ей в жертву?
Когда я по лестнице алмазной поднимусь из жизни на райский порог, за плечом, к дубинке легко привязан, будет заплатанный узелок. Узнаю: ключи, кожаный пояс, медную плешь Петра у ворот. Он заметит: я что-то принес с собою — и остановит, не отопрет. «Апостол, — скажу я, — пропусти мя!..» Перед ним развяжу я узел свой: два-три заката, женское имя и темная горсточка земли родной... Он поводит строго бровью седою, но на ладони каждый изгиб пахнет еще гефсиманской росою и чешуей иорданских рыб. И потому-то без трепета, без грусти приду я, зная, что, звякнув ключом, он улыбнется и меня пропустит, в рай пропустит с моим узелком ___В. Набоков.______
Шеймас Джастин Хини - ирландский писатель, поэт, переводчик и преподаватель. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1995 года. Его стихотворение памяти Иосифа Бродского в замечательном переводе Григория Кружкова... Памяти Иосифа Бродского Джозеф, помнишь этот ритм? Оден, твой любимый бритт, Брел под гул таких же стоп, Провожая Йейтса в гроб. Ать-и-два! Под этот счет В этот распроклятый год, В день твой, дважды роковой, Января двадцать восьмой, Я шагаю вам вослед, Зажимая боль в куплет, Меря им — твои слова — Скорбь и разум — ать-и-два! Ни фантазий, ни химер — Скорби скованный размер; Шаг за шагом учит он: Повторение — закон. Повторится без конца — Стужа, вьюга, смерть певца. Как корабль, во льдах затерт Дублинский аэропорт. Этот жесткий, твердый лед Не отпустит, не пройдет: Лед кладбищенских шагов, Лед архангельских снегов. В нем не сделаешь пролом Ни пером, ни топором; Адской бездны глубина Проморожена до дна. Заморожен, как ледник, Сердца твоего родник. Уж его не прошибет Ни бокал,...ЕщёШеймас Джастин Хини - ирландский писатель, поэт, переводчик и преподаватель. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1995 года. Его стихотворение памяти Иосифа Бродского в замечательном переводе Григория Кружкова... Памяти Иосифа Бродского Джозеф, помнишь этот ритм? Оден, твой любимый бритт, Брел под гул таких же стоп, Провожая Йейтса в гроб. Ать-и-два! Под этот счет В этот распроклятый год, В день твой, дважды роковой, Января двадцать восьмой, Я шагаю вам вослед, Зажимая боль в куплет, Меря им — твои слова — Скорбь и разум — ать-и-два! Ни фантазий, ни химер — Скорби скованный размер; Шаг за шагом учит он: Повторение — закон. Повторится без конца — Стужа, вьюга, смерть певца. Как корабль, во льдах затерт Дублинский аэропорт. Этот жесткий, твердый лед Не отпустит, не пройдет: Лед кладбищенских шагов, Лед архангельских снегов. В нем не сделаешь пролом Ни пером, ни топором; Адской бездны глубина Проморожена до дна. Заморожен, как ледник, Сердца твоего родник. Уж его не прошибет Ни бокал, ни анекдот. Помнишь, как ты мне в бокал Водку с перцем наливал В массачусетской глуши — Для согрева, для души? Как любил ты шутки звон — Брысь, политкорректный тон! Гладил ты не по шерсти С вечным кэмелом в горсти. Помнишь финский наш вояж, Треп совместный, смех и блажь, Схлест насмешек и сатир — Перекрещенных рапир? В Тампере лежал наш путь: Ты не мог не помянуть: Дескать, мы с тобой идем Верным, ленинским путем. Не вернуть ни смех, ни пыл — Как стихи ты важно выл! Как с авианосца ввысь Шутки с грохотом неслись! Не вернуть твоих чудных Каламбуров заводных, Рвущийся стихов поток Сквозь анжембеманы строк! Как ты бешено пылил На английском! Как любил Гнать на нем аж миль под сто, Как на угнанном авто! Лишь язык боготворя, Верил в слово ты. А зря. Копы времени, озлясь, Лихача вдавили в грязь. Так смирись, как Гильгамеш, И лепешки праха ешь, Помня Одена завет: Только этим сыт поэт.
Зелень лавра, доходящая до дрожи. Дверь распахнутая, пыльное оконце. Стул покинутый, оставленное ложе. Ткань, впитавшая полуденное солнце. Понт шумит за черной изгородью пиний. Чье-то судно с ветром борется у мыса. На рассохшейся скамейке – Старший Плиний. Дрозд щебечет в шевелюре кипариса. Как пишет Лосев, "ярко сверкают глянцевитые листья лавра, ткань горяча от солнца, море шумит, парусник борется с ветром, дрозд щебечет. Но нет того, кто мог бы жмуриться от нестерпимого блеска, греться на солнцепеке, слушать шум моря и пение птицы, следить за парусником вдали и дочитать книгу". В последней строчке упоминается кипарис; у греков и римлян - это кладбищенское дерево.Кипарисовые ветви клались в гробницы умерших, ими украшались в знак траура дома На острове Сан-Микеле в Венеции, со всех сторон вода, по заливу плывут катера и лодки, было солнечно, всюду кипарисы- там кладбище, где похоронен и Бродский.
Комментарии 4
поднимусь из жизни на райский порог,
за плечом, к дубинке легко привязан,
будет заплатанный узелок.
Узнаю: ключи, кожаный пояс,
медную плешь Петра у ворот.
Он заметит: я что-то принес с собою —
и остановит, не отопрет.
«Апостол, — скажу я, — пропусти мя!..»
Перед ним развяжу я узел свой:
два-три заката, женское имя
и темная горсточка земли родной...
Он поводит строго бровью седою,
но на ладони каждый изгиб
пахнет еще гефсиманской росою
и чешуей иорданских рыб.
И потому-то без трепета, без грусти
приду я, зная, что, звякнув ключом,
он улыбнется и меня пропустит,
в рай пропустит с моим узелком
___В. Набоков.______
Его стихотворение памяти Иосифа Бродского в замечательном переводе Григория Кружкова...
Памяти Иосифа Бродского
Джозеф, помнишь этот ритм?
Оден, твой любимый бритт,
Брел под гул таких же стоп,
Провожая Йейтса в гроб.
Ать-и-два! Под этот счет
В этот распроклятый год,
В день твой, дважды роковой,
Января двадцать восьмой,
Я шагаю вам вослед,
Зажимая боль в куплет,
Меря им — твои слова —
Скорбь и разум — ать-и-два!
Ни фантазий, ни химер —
Скорби скованный размер;
Шаг за шагом учит он:
Повторение — закон.
Повторится без конца —
Стужа, вьюга, смерть певца.
Как корабль, во льдах затерт
Дублинский аэропорт.
Этот жесткий, твердый лед
Не отпустит, не пройдет:
Лед кладбищенских шагов,
Лед архангельских снегов.
В нем не сделаешь пролом
Ни пером, ни топором;
Адской бездны глубина
Проморожена до дна.
Заморожен, как ледник,
Сердца твоего родник.
Уж его не прошибет
Ни бокал,...ЕщёШеймас Джастин Хини - ирландский писатель, поэт, переводчик и преподаватель. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1995 года.
Его стихотворение памяти Иосифа Бродского в замечательном переводе Григория Кружкова...
Памяти Иосифа Бродского
Джозеф, помнишь этот ритм?
Оден, твой любимый бритт,
Брел под гул таких же стоп,
Провожая Йейтса в гроб.
Ать-и-два! Под этот счет
В этот распроклятый год,
В день твой, дважды роковой,
Января двадцать восьмой,
Я шагаю вам вослед,
Зажимая боль в куплет,
Меря им — твои слова —
Скорбь и разум — ать-и-два!
Ни фантазий, ни химер —
Скорби скованный размер;
Шаг за шагом учит он:
Повторение — закон.
Повторится без конца —
Стужа, вьюга, смерть певца.
Как корабль, во льдах затерт
Дублинский аэропорт.
Этот жесткий, твердый лед
Не отпустит, не пройдет:
Лед кладбищенских шагов,
Лед архангельских снегов.
В нем не сделаешь пролом
Ни пером, ни топором;
Адской бездны глубина
Проморожена до дна.
Заморожен, как ледник,
Сердца твоего родник.
Уж его не прошибет
Ни бокал, ни анекдот.
Помнишь, как ты мне в бокал
Водку с перцем наливал
В массачусетской глуши —
Для согрева, для души?
Как любил ты шутки звон —
Брысь, политкорректный тон!
Гладил ты не по шерсти
С вечным кэмелом в горсти.
Помнишь финский наш вояж,
Треп совместный, смех и блажь,
Схлест насмешек и сатир —
Перекрещенных рапир?
В Тампере лежал наш путь:
Ты не мог не помянуть:
Дескать, мы с тобой идем
Верным, ленинским путем.
Не вернуть ни смех, ни пыл —
Как стихи ты важно выл!
Как с авианосца ввысь
Шутки с грохотом неслись!
Не вернуть твоих чудных
Каламбуров заводных,
Рвущийся стихов поток
Сквозь анжембеманы строк!
Как ты бешено пылил
На английском! Как любил
Гнать на нем аж миль под сто,
Как на угнанном авто!
Лишь язык боготворя,
Верил в слово ты. А зря.
Копы времени, озлясь,
Лихача вдавили в грязь.
Так смирись, как Гильгамеш,
И лепешки праха ешь,
Помня Одена завет:
Только этим сыт поэт.
Дверь распахнутая, пыльное оконце.
Стул покинутый, оставленное ложе.
Ткань, впитавшая полуденное солнце.
Понт шумит за черной изгородью пиний.
Чье-то судно с ветром борется у мыса.
На рассохшейся скамейке – Старший Плиний.
Дрозд щебечет в шевелюре кипариса.
Как пишет Лосев, "ярко сверкают глянцевитые листья лавра, ткань горяча от солнца, море шумит, парусник борется с ветром, дрозд щебечет. Но нет того, кто мог бы жмуриться от нестерпимого блеска, греться на солнцепеке, слушать шум моря и пение птицы, следить за парусником вдали и дочитать книгу". В последней строчке упоминается кипарис; у греков и римлян - это кладбищенское дерево.Кипарисовые ветви клались в гробницы умерших, ими украшались в знак траура дома На острове Сан-Микеле в Венеции, со всех сторон вода, по заливу плывут катера и лодки, было солнечно, всюду кипарисы- там кладбище, где похоронен и Бродский.