Покинув СССР, поэт попал в настоящий языковой и культурный вакуум, из которого ему во всех смыслах помогла выбраться писательница Сьюзен Зонтаг. Бродский никогда не любил Зонтаг, как пара они довольно быстро расстались. На совместных фотографиях с ней у Иосифа Александровича лицо победителя. По мнению некоторых злопыхателей, через нее он просто хотел попасть в западную культурную элиту, в которой Сьюзен была своим человеком ("Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе"

СЬЮЗЕН ЗОНТАГ: «.....Иосиф возник из облака на сверкающей колеснице… садится в самолет в Ленинграде и летит в Вену, где его уже ждет Карл Проффер. Они прямиком направляются к Одену; затем в Лондон и т. д. КОРОНАЦИЯ, не что иное! Его прибытие на Запад сопровождалось КОРОНОЦИОННОЙ атмосферой. Ну а потом, потом он оправдал ожидания, нарушив правила.... Люди заранее были готовы восторгаться Иосифом — благодаря его позиции, его самоуверенности, его стремлению быть американцем в каком-то смысле....,,
Из книги " Иосиф Бродский глазами современников "

,,К этому можно ещё прибавить, что эмигранту появиться в Нью-Йорке и через короткое время оказаться в постели Сьюзен Зонтаг, которую тогда почитали как главного интеллектуала, главного литературного критика и популярного философа. Действительно - КОРОНАЦИЯ.,, Из книги " Иосиф Бродский глазами современников "

«Сьюзен была у его ног». Ее семейство на какое-то недолгое время стало его домом, все вчетвером они шатались по Манхеттену, пили в кафе, спрашивали себя: «Правда же, мы счастливы?»
Несколько раз Бродский и Зонтаг ездили в Венецию. Она упоминается в «Набережной неисцелимых». Первая часть «Венецианских строф» посвящена ей.

ИОСИФ БРОДСКИЙ из «Набережной неисцелимых». :,,Любовь есть бескорыстное чувство, улица с односторонним движением. Вот почему можно любить города, архитектуру, музыку, мертвых поэтов, или, в случае особого темперамента, божество. Ибо любовь есть роман между предметом и его отражением. Это, в конце концов, и приносит тебя в этот город, как прилив приносит воды Адриатики и, дополнительно, Атлантики и Балтики.... любовь больше того, кто любит...,,


Венецианские строфы (Сюзанне Зонтаг)
I
Мокрая коновязь пристани. Понурая ездовая
машет в сумерках гривой, сопротивляясь сну.
Скрипичные грифы гондол покачиваются, издавая
вразнобой тишину.
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага,
и рука, дотянуться до горлышка коротка,
прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго
каменного платка.

II
Площадь пустынна, набережные безлюдны.
Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:
дева в шальварах наигрывает на лютне
такому же Мустафе.
О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что – от любви.

III
Ночью здесь делать нечего. Ни нежной Дузе, ни арий.
Одинокий каблук выстукивает диабаз.
Под фонарем ваша тень, как дрогнувший карбонарий,
отшатывается от вас
и выдыхает пар. Ночью мы разговариваем
с собственным эхом; оно обдает теплом
мраморный, гулкий, пустой аквариум
с запотевшим стеклом.

IV
За золотой чешуей всплывших в канале окон -
масло в бронзовых рамах, угол рояля, вещь.
Вот что прячут внутри, штору задернув, окунь!
жаброй хлопая, лещ!
От нечаянной встречи под потолком с богиней,
сбросившей все с себя, кружится голова,
и подъезды, чье небо воспалено ангиной
лампочки, произносят "а".

V
Как здесь били хвостом! Как здесь лещами вились!
Как, вертясь, нерестясь, шли косяком в овал
зеркала! В епанче белый глубокий вырез
как волновал!
Как сирокко – лагуну. Как посреди панели
здесь превращались юбки и панталоны в щи!
Где они все теперь – эти маски, полишинели,
перевертни, плащи?

VI
Так меркнут люстры в опере; так на убыль
к ночи идут в объеме медузами купола.
Так сужается улица, вьющаяся как угорь,
и площадь – как камбала.
Так подбирает гребни, выпавшие из женских
взбитых причесок, для дочерей Нерей,
оставляя нетронутым желтый бесплатный жемчуг
уличных фонарей.

VII
Так смолкают оркестры. Город сродни попытке
воздуха удержать ноту от тишины,
и дворцы стоят, как сдвинутые пюпитры,
плохо освещены.
Только фальцет звезды меж телеграфных линий -
там, где глубоким сном спит гражданин Перми.
Но вода аплодирует, и набережная – как иней,
осевший на до-ре-ми.

VIII
И питомец Лоррена, согнув колено,
спихивая, как за борт, буквы в конец строки,
тщится рассудок предохранить от крена
выпитому вопреки.
Тянет раздеться, скинуть суконный панцирь,
рухнуть в кровать, прижаться к живой кости,
как к горячему зеркалу, с чьей амальгамы пальцем
нежность не соскрести.
ИОСИФ БРОДСКИЙ
1982