" Именно в Ташкенте я впервые узнала, что такое палящий жар, древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое человеческая доброта." А. А. Ахматова 28 сентября у А. А. Ахматовой начались дистрофические отеки и по решению властей она была эвакуирована сначала в Москву, а затем в Чистополь. Оттуда с семьей Корнея Чуковского через Казань она переехала в Ташкент.

Воспоминания очевидцев тех лет. Я. З.Черняк: " Ахматову вывезли из Ленинграда на самолете. Ночью, по пути, самолет сел на секретном аэродроме. Ахматова в полной тьме вышла из самолета. "Где мы?"— обратилась она к еле уследимым силуэтам, возившимся около машины. Естественно, ей никто не ответил: аэродром был секретный. "Где же мы?" — повторила она потерянно и отчаянно. Снова молчание. Ахматова заплакала". _____________________________________________ М. И. Алигер: " Ахматова и Пастернак ехали в одном отделении. Оба были спокойны, приветливы, о чем-то своем негромко беседовали. Они умели держаться просто и естественно, оставаться самими собой и такими, как всегда, независимо от того, что происходило вокруг, — наверно, это и значит быть истинно воспитанным человеком. Многие из нас были в смятении, в тревоге о будущем, в хлопотах о своих тюках и чемоданах. Кто-то из женщин обратил внимание на дымчатые бусы на шее у Анны Андреевны. "Это подарок Марины", — сказала она, и все вдруг замолчали, и в тишине стало слышно, как работает машина и как шумит река. Волга или Кама?.. Кама… Елабуга… Марина Цветаева… Не прошло еще двух месяцев с тех пор, как мы узнали о ее трагическом конце. "Нет в мире виноватых", — сказал когда-то Шекспир. Но, может быть, тот великий, который скажет когда-нибудь, что все виноваты, будет не менее прав". ____________________________________________ Л. К. Чуковская: "Встретили в пути 5 ноября 1941 года эшелон с немцами Поволжья. Говорят, они уже больше месяца в пути и их никакой город не принимает. На станциях, на перронах, вповалку женщины, дети, узлы. Глаза, глаза… Когда Анна Андреевна глядит на этих детей и женщин, ее лицо становится чем-то похожим на их лица. Крестьянка, беженка… Глядя на них, она замолкает". Очевидно, тогда и родились эти горькие строчки, так и оставшиеся в ее черновиках: И все, кого сердце мое не забудет, Но кого нигде почему-то нет, И страшные дети, которых не будет, Которым не будет двадцать лет, А было восемь, а девять было, А было… Довольно, не мучь себя. _____________________________________________ ( От себя-- возможно, в том эшелоне были и мои родные...) ____________________________________________ Г. Л. Козловская: "Я впервые увидела ее сидящей на стуле, освещенную тусклым светом лампочки вверху, зябко кутающуюся в серую старую шубку. В первые минуты я напряженно вбирала в себя все приметы ее облика, ее осанку, сдержанные движения рук, тихие интонации ее голоса. Сразу, одновременно поразили — гордость и сиротство. И тут же словно от нее исходило веление: "Не сметь жалеть". ____________________________________________ В трудное для всех время, одинокой поэтессе помогали не только соседи, рядом с которыми она поселилась в тихом узбекском дворике, но и малознакомые люди.

Они окружили ее вниманием, поддерживали – кто словом, а кто и ароматной горячей лепешкой, гроздью янтарного, душистого винограда. Щедрость и доброту узбекского народа Ахматова вспоминала еще долгие годы спустя, посвятила ей строки своих стихов: Заснуть огорчённой, Проснуться влюблённой, Увидеть, как красен мак. Какая-то сила Сегодня входила В твоё святилище, мрак! Мангалочий дворик, Как дым твоё горек, И как твой тополь высок... Шахерезада Идёт из сада... Так вот ты какой, Восток! _____________________________________________ С. А.Сомова: " Писатели часто шли со своими стихами, рассказами в госпитали. Ахматова тоже ходила. В госпиталях тогда лежали изувеченные больные, не редко без рук и без ног. И вот в одной большой палате (бывший класс школы, занятой госпиталем) лежал такой горько страдающий молодой человек. Мы боялись к нему подходить, чтобы не задеть своим сочувствием; он все время молчал, не отвечал на вопросы, сестры по глазам догадывались, что ему бывало нужно. Ахматова сразу подошла к нему, молча села около кровати. Я не видела ее глаз, но, верно, они были горькими. А потом она стала тихим голосом читать стихи о любви: "Годовщину последнюю празднуй…", "Я с тобой не стану пить вино…", "Как белый камень в глубине колодца…" и другие. Непонятно было, как и зачем читать такие стихи полуживым людям. Но в палате стало тихо. Лица разгладились, посветлели. И этот несчастный юноша вдруг улыбнулся. Тело-то ранено, жизнь висит на волоске, а душа — живая, отзывается на любовь, на правду… " " В Ташкенте узбеки продавали кислое молоко особого вкуса и закваски: если прикоснуться ложкой, оно трескалось, как густой кисель. Носили его в глиняных корчажках или эмалированных ведрах и кричали: "Кис млеко", почти пели высокими голосами, которые я помню с детства. Однажды в коридор к Анне Ахматовой на улице Карла Маркса поднялся такой продавец. Он был красновато-смуглым, с венчиком седых волос и в тюбетейке, окруженной грязноватой белой тряпицей, наподобие чалмы. Дамы высыпали из дверей, стали балагурить, а старик за лишнюю ложку молока пытался их ущипнуть. Смех и шум. Вдруг старик остановился, сказал: "Джим… Мулла!" ("Джим" значит тише). Оказывается, это открыла дверь Ахматова, и в ней этот кишлачный старикашка с первого взгляда признал нечто высокое, чем был в его понимании мулла" . "Базар жил своей жизнью – чмокали верблюды, какой-то старик в чалме разрезал красный гранат, и с его желтых пальцев капал красный гранатовый сок.  На базаре к Ахматовой прислонился рваный мальчонка с бритвой, хотел разрезать карман. Я схватила его за руку, прошептала: "Что ты? Это ленинградка, голодная". Он хмыкнул. А потом снова попался навстречу нам. Привязался, надо бы сдать его в милицию. Но он протянул Ахматовой румяный пирожок в грязной тряпке: "Ешь". И исчез. "Неужели съесть?" — спросила она. "Конечно, ведь он его для вас украл…" Кажется, никогда не забуду этот бесценный пирожок, бесценный дар базарного воришки" .

В. С. Алфеевский : " В одном доме на улице Жуковского мы несколько раз видели Анну Ахматову. Было ей тогда что-нибудь немногим за пятьдесят. Тонкая, прямая, с отточенным профилем, она напоминала Марию Антуанетту по дороге на эшафот — по наброску Давида. Была неразговорчива, почти все время молчала. Провожали ее домой Хазин и пару раз мы с ним. И запомнилась она тогда в комнате с лампой, тускло горевшей вполнакала, своей царственной осанкой. Я как-то тогда особого интереса к ней не проявил, о чем сейчас жалею. Некоторое время спустя увидел ее и в несколько ином свете. Как-то Тихонов сказал мне: "Будем издавать сборник стихов Анны Ахматовой. Эта сумасшедшая хочет открыть сборник "Сероглазым королем". Попробуйте сборник оформить. Придется сделать эскизы и показать ей". Стучу в дверь. — "Войдите!" Анна Ахматова полулежит на деревянном топчане, босая ее нога в тазу с водой. Рядом с ней сидят Раневская и Чуковская. Не меняя позы, берет макет, рассматривает картинки. "Никаких портретов, я такая старая", — говорит она. Затем декламирует, что не может видеть изображений Ленинграда, они приводят ее в содрогание, будят ужасные воспоминания, и все в таком роде. У меня такое впечатление, что она не дала себе труда разглядеть рисунки. Ухожу разочарованный. Сборник выходит со шрифтовой обложкой и маленькой заставкой "Ташкент, 43 г.". На обратной стороне обложки напечатано: "Художественное оформление художника В. Алфеевского". Книга давно стала раритетом.

____________________________________________ С. А. Сомова: " Ахматова заболела, как оказалось, брюшным тифом. Она металась по кровати, лицо было красным и искаженным. "Чужие, кругом чужие! — восклицала она. Брала образок со спинки кровати: — На грудь мне, когда умру…" И какие-то бледные беспомощные женщины были вокруг…" А умирать поедем в Самарканд, На родину предвечных роз... Ташкент, Ташми.... (в тифозном бреду) Ноябрь-декабрь 1942 Анна Андреевна в больнице написала такие трудные стихи: Где-то ночка молодая, Звездная, морозная… Ой худая, ой худая Голова тифозная. Про себя воображает, На подушке мечется, Знать не знает, знать не знает, Что во всем ответчица, Что за речкой, что за садом Кляча с гробом тащится. Меня под землю не надо б, Я одна — рассказчица. _____________________________________________ "А что делает монахиня ?" --эту свою реплику Сталин будто бы повторял не однажды. Так, во всяком случае, полагала сама Анна Андреевна: " Я в ту зиму писала работу о "Каменном госте". А Сталин, по слухам, время от времени спрашивал: "А что делает монахиня?" (Записные книжки Анны Ахматовой. М. 1996. Стр. 265. С. Гитович: " В больничной палате над каждой койкой висели, чуть раскачиваясь, пыльные электрические лампочки, которые не горели, и как в один прекрасный день, топая ногами, вошел больничный завхоз, остановился в дверях и громко спросил: "Где здесь лежит АхмЕдова?" , после чего подошел к ее кровати и молча включил лампочку. Оказывается, в это время Сталин поинтересовался " монахиней" и спросил у Фадеева, как живет Ахматова, а тот позвонил в Ташкент, и в результате была проявлена забота и лампочка над кроватью включена". ____________________________________________ С. А. Сомова: " Это было раннее лето, вероятно, май 1944 года. Здание Союза писателей на Первомайской в Ташкенте. По коридору идет Ахматова в сером костюме и туфлях на низком каблуке. К ней подходит Гафур Гулям. Гафур Гулям был легендарной личностью. Так вот, подходит Гафур к Ахматовой и говорит ей: "Вас зовут Анна, а по-узбекски "ана" — мать. Поедем со мной в кишлак на янги ер — новую землю, там завтра пускают первую воду на пустынные поля". Ахматова сделала отрицающий знак рукой, но Гафур взял эту руку за локоть: "Как мать, вы должны…" Она благодарно улыбнулась: "Но я не знаю по-узбекски. Как же?.." Гафур Гулям подозвал Сайду Зуннунову: "Вот вам переводчик, она будет помогать вам и все рассказывать". Вдруг я заметила, что губы Анны Андреевны безмолвно шевелятся, Сайда заметила, замолчала, и Гафур, обернувшись, заметил и замолчал. Это было чудо — три поэта своей особой интуицией почувствовали поэтическую волну поэта четвертого. Она пошептала что-то и внезапно прочла вслух: Если пьешь ты вино, только с умным дели его, друг. Иль с красавицей тюльпаноликой, стыдливою, друг. Много лучше не пей и грехов своих не открывай, Пей один, пей тайком эту чашу счастливую, друг. Это было удивительным примером сотворчества, того, что я называю дружбой вдохновений. Ритмичная, прелестная по своей певучей пластике мелодия персидского рубай, русский с узбекским акцентом язык Сайды Зуннуновой и, наконец, мягкий, удлиненный по-восточному, на нежном русском языке перевод Ахматовой, точный по смыслу и с редифом, как было у Хайяма". Не знала б, как цветет айва, Не знала б, как звучат слова На вашем языке, Как в город с гор ползет туман, И что проходит караван Чрез пыльный Бешагач, Как луч, как ветер, как поток...

_____________________________________________ Э. Г. Бабаев: " В тот вечер, когда Анна Ахматова уезжала из Ташкента, комната ее была полна провожающими. Абдулла Каххар, Хамид Алимджан, Владимир Липко, Алексей Федорович Козловский — все пришли проститься. У ворот стояла машина, присланная из Союза писателей, которая должна была отвезти Анну Ахматову на аэродром. Она шла к машине, накинув плащ на руку. Было совсем темно. И, как это бывает весной в Ташкенте, пахло пылью, сиренью, грозой. Большие тучи наплывали на высокие тополя. Я приблизился к дверце машины и сказал: — Прощайте, Анна Андреевна! — До свидания! — ответила она. — Храни тебя Господь! Я никогда не слыхал таких слов". _____________________________________________ Это рысьи глаза твои, Азия, Что-то высмотрели во мне, Что-то выдразнили подспудное И рождённое тишиной, И томительное, и трудное, Как полдневный термезский зной. Словно вся прапамять в сознание Раскалённой лавой текла, Словно я свои же рыдания Из чужих ладоней пила.

_____________________________________________ 13 мая 1944 г. она улетела в Москву - "обгоняя солнце" - и – поставила себе задачу – если Ташкент не "забыть", то – от него​ "отвязаться".

Пора забыть верблюжий этот гам И белый дом на улице Жуковской. Пора, пора к березам и грибам, К широкой осени московской. Там все теперь сияет, все в росе, И небо забирается высоко, И помнит Рогачевское шоссе Разбойный посвист молодого Блока Летом она вернулась в Ленинград, и выехала на Ленинградский фронт с чтением стихов. Так же с огромным успехом прошел ее творческий вечер в ленинградском Доме писателей, и позже, начиная с 1946 года творческие вечера следовали один за другим - в Москве, в Ленинграде, и всюду ее ждал самый восторженный прием и триумф.

Но 14 августа вышло Постановление ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", и творчество Ахматовой, как чуждое идеологически, было предано анафеме..... "Неисповедимы пути Господни" .