П. Фрагорийский. Он был, конечно, не совершенный — как и все мы, грешные.
Но было нечто, что Бродский ставил выше всего.
Выше политики, от которой всегда дистанцировался, выше "справедливости", ради которой люди готовы уничтожать своих собратьев.
И даже выше "правды", которую люди, считающие, что "у каждого своя правда", превратили в инструмент мести, обличения, ненависти, и в конце концов — трансформировали в оголтелую ложь, в клевету.
Это "нечто", которое для Бродского выше всего, трудно понять тем, кто привык пересчитывать "идеалы" в карманах гениев, подсчитывать свидетельства чужих успехов, как будто это какие-то грехи.
Кто любит сводить счеты, давить на тех кто рядом, плевать в тех, кто выше ростом...
Выше всего у Бродского стоит — доброта. А доброта — как тысячелепестковый лотос — бесконечно раскрывается, выпуская на свет лепестки — любовь и милосердие, прощение и снисходительность…
Бережное отношение к памяти, своей и чужой.
Умение промолчать о плохом, акцентируя внимание на хорошем…
Этот список потенциальных добродетелей бесконечен, как бесконечны ступени человеческого самосовершенствования.
Я звук тишины в миллионах имен,
По сути — пустое место.
Помнишь серебряный перезвон,
светлый, как смех невесты?
Стол был похож на морское дно,
Свечи росли из огарков,
Вода превращалась в густое вино,
Летели с небес подарки...
Смеялись, и пели, и пили до дна,
Но в полночь в счастливой Кане
Кто-то из них перебрал вина
и в окна швырял мне камни.
Немые листали свои словари,
Гасли светильники спален,
Мой Бог в тишине о любви говорил —
Но все глаза опускали.
Звучали слова о природе зла,
Что их поводырь — лукавый,
Что их житие не огонь — зола,
Что речь их полна отравы.
Сощурив на солнце холодный глаз,
Дают под проценты ссуду,
Усердно молятся напоказ —
но лепят куколок вуду.
Глаз раскаленной во тьме луны
Слева смотрел кроваво,
Стражи стояли у белой стены,
Их тени плясали справа.
Размыло дороги в родной Назарет,
Кресты прорастают всюду.
Смотрел я, как шапка горит на воре —
Как прячет глаза Иуда.
И те, кто вчера подкреплял слова
клятвами на оферте,
с горящими шапками на головах
требуют моей смерти.
Читают стихи мои по слогам,
Слоги в уме считая.
И, заливая водой мангал,
Уже сбиваются в стаи.
Я — звук тишины в миллионах имен,
По сути — пустое место.
Помнишь серебряный перезвон —
тихий, как смех невесты?
Мне чистой водой наполняет рот
Молчание золотое.
Я знаю, кто встретит меня у ворот —
Ему я отвечу, кто я......
Комментарии 7
Что для нас его поэзия? Предназначены ли эти стихи для заучивания в школе?
Кто на него влиял —мы можем увидеть следы этого влияния в каждом его стихотворении — хотя он и упоминал ряд имен прошлого с глубокой благодарностью — Баратынский, Пушкин, Лермонтов, Фет, Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Донн, Рильке, Фрост, Оден.
Старинный друг Бродского, голландский ученый Кейс Верхейл:
«При отпевании в Епископальной приходской церкви в Бруклин Хайтс, а потом при поминовении на сороковой день в величественном соборе Св. Иоанна Богослова на Манхэттене читали его стихи.
Произошло своего рода чудо. Многие из нас знали эти тексты наизусть, но почти никто никогда не слышал их иначе, чем произнесенными голосом Иосиф...ЕщёНекогда благословленный Ахматовой, гонимый поэт Бродский стал символом конца советской цивилизации, самой трогательной чертой которой была любовь к стихам. Помните юношей и девушек с томиками стихов под мышками и со взглядами горящими, со взорами поэтичными и чистыми помыслами?
Что для нас его поэзия? Предназначены ли эти стихи для заучивания в школе?
Кто на него влиял —мы можем увидеть следы этого влияния в каждом его стихотворении — хотя он и упоминал ряд имен прошлого с глубокой благодарностью — Баратынский, Пушкин, Лермонтов, Фет, Цветаева, Мандельштам, Ахматова, Пастернак, Донн, Рильке, Фрост, Оден.
Старинный друг Бродского, голландский ученый Кейс Верхейл:
«При отпевании в Епископальной приходской церкви в Бруклин Хайтс, а потом при поминовении на сороковой день в величественном соборе Св. Иоанна Богослова на Манхэттене читали его стихи.
Произошло своего рода чудо. Многие из нас знали эти тексты наизусть, но почти никто никогда не слышал их иначе, чем произнесенными голосом Иосифа. И теперь, когда с амвона их робко читал кто-то из его близких, слова становились новыми, мы сидели с прямыми спинами, обратясь в слух. Я уже и раньше часто думал о том, что торжественным скандированием собственных стихов Бродский заглушал их подлинную поэзию, быть может, скрывая ее из чувства целомудрия. Но читающий Бродского для себя всегда сумеет расслышать тот его голос, которым при жизни он разговаривал в минуты непринужденности и тепла.»
И для нас сейчас поэзия И.Бродского-это доброта,любовь и милосердие!