Я входил вместо дикого зверя в клетку, выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке, жил у моря, играл в рулетку, обедал черт знает с кем во фраке. С высоты ледника я озирал полмира, трижды тонул, дважды бывал распорот. Бросил страну, что меня вскормила. Из забывших меня можно составить город. Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна, надевал на себя что сызнова входит в моду, сеял рожь, покрывал черной толью гумна и не пил только сухую воду. Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя, жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок. Позволял своим связкам все звуки, помимо воя; перешел на шепот. Теперь мне сорок. Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь благодарность. И.Бродский 1980 г. Вот как в этом стихотворении - «дважды бывал распорот». Бывал распорот Бродский более, чем дважды. Я имею в виду, конечно, операции на сердце. Началось это все так давно, что все уже к этому привыкли, привык, по-моему, и он сам. Хотя все, и он, в первую очередь, знали о том, что Бродский ходит под Дамокловым мечом, что сердце в любую минуту может остановиться, но как-то это выводилось за скобки. У меня было такое ощущение, что сделалось каким-то нарушением этикета вспоминать об этом. Хотя сам Бродский довольно охотно говорил о своей болезни. Он вообще был человек очень открытый, как бы приглашающий к разговору. Но все отмалчивались. А он, что называется, отсиживался. Он совершенно откровенно боялся операции, говорил об этом, и как-то по-детски радовался, что в очередной раз удалось бежать от врачей. Он пользовался ситуацией, что дом его был в Нью-Йорке, а преподавал он вторую половину учебного года всегда в Массачусетсе, в Саут-Хэдли, в колледже Маунт-Холиок. И он туда сбегал, он так и говорил - «я туда сбегаю». И, между прочим, и в этот раз он тоже хотел сбежать, и тоже от врачей. Как раз в воскресенье, 28 января, он собирался уехать из Нью-Йорка в Массачусетс, и когда я разговаривал с его другом Юзом Алешковским, он сказал мне: «Вот на столе, в кухне, котлеты стоят. Я приготовил для Иосифа. Он должен был забрать по дороге в Саут-Хэдли. Съедим на поминках». Вот это существование все время на грани сделалось для Бродского едва ли не органичным, хотя даже страшно об этом сказать, и временами он страдал очень сильно. Зимой больше, чем летом, вечером больше, чем утром. И, бывало, утренний разговор с ним был выдержан в каких-то невероятно веселых, оптимистических тонах, с шутками, анекдотами, байками, а вечером он говорил коротко, сухо, извинялся и клал трубку, если разговор был по телефону. Что касается нашего последнего разговора, а он состоялся в пятницу, то есть за два дня до кончины Иосифа, то он был необыкновенно весел. Вот это и был тот самый случай обмена какими-то каламбурами, анекдотами. Это не общие слова, мы друг другу рассказали по два, что ли, анекдота, он смеялся, говорил, что уедет в Массачусетс. А накануне он прислал мне по факсу сюда, в Прагу, свои новые стихи. И когда я заговорил об одном из этих стихотворений «Корнелию Долабелле», Иосиф сказал: «Обратили внимание на последнюю строчку «И мрамор сужает мою аорту»? Это довольно точное описание того, что со мной происходит». Его кровеносные артерии сужались, он знал это, он знал..... Петр Вайль https://www.youtube.com/watch?v=sEHu7T5s2jk