- Кондратьевна!

Ты жива еще, клюшка?
- Жива, Лаврентьевна! Приходи ко мне, посидим, повспоминаем, я пирогов справила - засмеялась скрипучим смехом соседка, выглядывая из-за забора.
- Чавось с тобой вспоминать? Сызнова ж поспорим! Ты ж все не уймешься, зараза! Сколько уж лет одной ногой в могиле, а все ты мне доказываешь чаво–то!
- Лаврентьевна! Ничего я не доказываю! Всю жизнь тебе твержу – чудится тебе!
Старушка вошла в хату, собрала в платочек несколько пирожков и тихо пошла к соседке – вечерять. Обычно, за чаем, они вспоминали прошедшую молодость, слушали пение цикад и кузнечиков. Бывало – и рассвет вот так встречали, вместе, сидя на веранде, которую построил рукастый муж Кондратьевны. Мужья у старушек дружили, помогали друг другу, частенько над женами по этому поводу шутили.
Забираясь по высоким крутым ступенькам, старушка улыбнулась своим мыслям:
- Ой, ну вот сколько своему говорила – не строй соседям такие ступеньки высокие, расшибутся ведь. Сам же с них и летал не раз, когда сидели с соседом за бутылочкой.
Старушка вошла в дом соседки, с трудом переведя дыхание:
- Ох и лестница! Недаром ты никуда не ходишь, с этакой высоты не слезешь, - пыхтела она. - Лаврентьевна, ставь чайник, сама к тебе пришла!
- Неужто дошла, старая! Чего принесла–то? Пирогов своих, с мухоморами? Ну давай, усаживайся, сейчас поставлю. А помнишь, Кондратьевна, как нас с малыми оставляли? Ох и тяжко было с ними. У самой еще шило в заду – бегать, да играть хочется. А тут лежит кулек, орет!
- Помню, Лаврентьевна, только тебя оставлять с малышней уже большую стали, а меня чуть не семи годков!
- Да-а-а, только вот ты смотреть за ними и не умела! – подстегнула соседку Катерина.
- Будто ты умела! Ты с малыми сидеть стала, чтоб других дел не делать! Ленивая ты была, страсть! Тебя мать гонит огород полоть, а ты вроде у дитяти сидишь. Только уснет, ты его щипнешь, он снова орет, а ты вроде как опять при деле!
- Помнишь, Лаврентьевна, как ты злилась, когда меня работать брали, а тебя нет?
- Ой, да вот нашла чем хвалиться – работой! Никогда не рвалась я упахаться в поле.
- Э нет! Это потом стало лениться модно. А мы–то с тобой в другое время росли. Работящие ценились! Иль забыла, на кого все женихи в округе смотрели? На меня, работящую, или на тебя – худосочную, да ленивую?
Кондратьевна злилась и стучала маленьким сухоньким кулачком по столу:
- Врешь ты все! Мой Ванечка всегда только на меня и смотрел!
- Ванечка-то может и смотрел. Он у тебя косоват был на один глаз, вот и не ведали его глазоньки, куда один смотрит, а куда другой. Только вот все остальные–то ребятишки за мной бегали. Ты же помнишь, сколько раз отец сватов отваживал! Выбирал мне самого лучшего мужа. А твой чуть не рушниками дорожку выложил первому же, кто сватать тебя пришел.
Лаврентьевна любила поддеть соседку. Уж очень ей нравилось, как маленькая, сухонькая старушонка психовала, пытаясь поднять тяжеленную для нее клюшку в попытке запустить ею в приятельницу.
- Катька, ужо я тебе сейчас! Как не совестно-то врать.
- Ну ла-адно, давай уж мириться! Что зря говорить, хорошие у нас мужья были. Обеим повезло. Хоть и не первые красавцы на селе, а ведь мало кто из бабенок так хорошо жил.
- Да, не говори, соседка! Хорошо жизнь прожили.
В такие редкие моменты согласия обе старушки притихали, слушая, как поют в саду Лаврентьевны кузнечики, как с дальней речки перекликаются лягушки. Тишина вокруг, ветер еле колышется, принося с поля аромат скошенной травы и цветущих трав. Из лесочка, что прямо за садом начинался, донесся голос кукушки. Не сговариваясь, начали старушки тихо считать – сколько лет им жить осталось.
- Ох и щедра сегодня серая! Аж двенадцать раз напророчила. – облизнула губы Лаврентьевна.
- Не болтай! Всего шесть было! – нахмурила брови Кондратьевна.
- Ну вот опять ты за свое! Ты на ухо туговата, вот половину и услышала. Лишь бы спорить. Говорю же – двенадцать было! Доживем мы до веку–то!
- Какого веку! Шесть было!
-Ох и упертая ты стала, Мария Лаврентьевна! Как баран у Степановны! Помнишь, на окраине которая жила? Хотя, ты такая вредная стала, не даст тебе твоя вредность до века дожить.
- Ты сама, как тот баран! А потому и не дотянешь до столетия.
- А вот подумай. Вот сейчас помрем, кому нас хоронить? Жили мы с тобой, как грибы на пеньке – кучкой. А теперь вот никого почти и не осталось.
Судьба старушек во многом была схожа. Мужья у обеих молодыми ушли, дети выросли, да в город упорхнули. У одной два сына, у другой – дочка. По новой моде семьи строить не торопились, тянули, учились, да карьеру строили. В итоге, одна соседка вообще внуков не увидела, а у другой единственный внук всего был, да и тот жил далеко, за границей. К бабушке ездил раз в несколько лет. Увидеть его снова она уж и не надеялась.
- Лаврентьевна! Вот ты вечно скандалишь со мной, а как придет день, кто тебя в последний путь проводит? Обрядит тебя, да в гроб уложит? – всполошилась подруга.
- Ба! Уж не ты ли собралась меня провожать? Да я тебя переживу. Еще и на поминках твоих стопку выпью.
- Куды те пить! Ты от вида горькой сразу пьяная становишься. Сколько тебя знаю, никогда ты не пила.
- А за твое царствие небесное непременно выпью!
- Да тебя соплей перешибешь! Ты с этой стопки сама ноги протянешь!
- Не завидуй! Ты мне скажи, на похороны себе приготовила? Чтоб мне не бегать, не искать, в каких тапках тебя в последний путь провожать, к твоему Виктору! Ох, святой мужик был. Как терпел тебя, ума не приложу…
- Кто терпел? Да он сколько бегал за мной! Сколько раз его отец вожжей охаживал, чтоб под окнами не топтался. Ты сама–то на похороны отложила? Мало ли, вдруг придется мне тебя провожать.
Слово за слово, поругались заклятые подружки крепко. Да так, что и разговаривать перестали, по вечерам друг к другу в гости ходить, про здоровье спрашивать. День прошел, второй, неделя минула, а бабки наши все никак не примиряться. Уж очень не хочется помирать раньше и спор многолетний проигрывать. Выйдут обе в огород и вроде как не видят друг друга – отвернется каждая на свое дело и молчат. И уж обеим та ссора в тягость. Обеим по одиночке тяжко! Хочется снова помириться, а как? Гордость, будь она неладна!
Катерина Кондратьевна решила, что так можно и год дуться, время терять драгоценное. Надумала первая пойти на перемирие. Напекла пирогов с капустой – самых любимых у Марьи Лаврентьевны - и пошла проведать соседку.
Заходит в дом, смотрит, а подруга на кровати пластом лежит. Бледная, руки на груди сложила. Хоть сейчас в гроб перекладывай. Кондратьевна перепугалась, едва сама Богу душу не отдала. Поставила узел с пирожками на стол и бросилась к подруге.
- Машка! Ты чего это! Ты мне брось! Ну–ка подымайся. Куда ж ты меня бросаешь–то! Ты ж давеча обещалась меня хоронить.
Расстроилась старушка, запричитала, начала в голос выть, уткнувшись в платочек. Да чем уж помочь, если лежит соседка и почти не дышит. А может уже и не дышит – кто ее разберет. Убивалась Кондратьевна знатно. Лицом на грудь соседки падала, солеными слезами ладони ее умывала и через каждое слово прощенье просила.
- Вот так и на похоронах моих плакать будешь! Чтоб выла в голос и слезами заливалась! А я смотреть буду сверху! – сказала Лаврентьевна, хитро улыбаясь.
- Ах ты ж старая! Да как же ты меня испугала, - Кондратьевна бросилась обнимать подругу, на ходу ругая ее за такую глупую шутку.
- На то и рассчитывала. Ты ж обещалась меня проводить достойно, вот и решила я проверить, как ты убиваться по мне будешь. Спасибо, мне понравилось. – с этими словами бабка, кряхтя, уселась на кровати, - О, чую, пирогов мне своих напекла, с капустой? Ну пойду чай ставить, будем «лапти» твои есть. Никогда ты аккуратные пироги печь не умела.
- Вечно тебе не нравится, как я пеку! Зато моим «лаптем» пятерых накормить можно!
Снова уселись подруги на веранде, послушать тишину. Это в суетной молодости она кажется неважной. А к закату жизни каждый ее шорох, каждая птичья песенка по–своему звучит!