Шкура - 63

Вздрагивая от того, что натворил, Егор согласился положить отца в бане. Перенося мужа, Глафира думала о графине, закопанном под яблоней. Жизнь пойдет в гору! Только не стоит прямо сейчас рассказывать о деньгах сыну, пусть для начала от жены избавится. Такую ораву, которую Дунька расплодила, не прокормишь. А на двоих хватит – с лихвой хватит. Положив еще теплое тело на полок, Егор отвернулся. Он уже практически протрезвел, но смотреть на полуживого отца не мог.
– Накрывать не будем, – прошептала мать, выходя в предбанник. – Ночи еще теплые. Пускай в тепле и помирает. Мы что, изверги разве?
Егор достал из кармана штанов папиросы, вышел на улицу и закурил.
– А ты не переживай, сынок, только не проговорись никому, – встала рядом мама.
– А Дуня?
– А что Дуня.
– Баньку-то топить надо для обмывки, а тут… – кивнул на дверь Егор.
– Так поутру вернемся и похороним. Людям скажем, что спился.
– Ну если так…
– А как еще? Давненько я от него отделаться хотела, но как бросишь хозяйство? Уйти в никуда под старость лет – так только глупый сделает.
– Угу, – согласился сын.
– Вот ты и освободил меня, Егорушка. Спасибо тебе, – прильнув к нему, женщина всхлипнула. – Столько годков терпеть его дурной характер не каждая сможет. Хорошо, что ты у меня есть, а так бы пропала совсем. Панкрат сбег и радуется, у него душа о матери не болит. А ты у меня самый заботливый.
Дотянувшись до его щеки, Глафира чмокнула колючую щетину. Егор улыбнулся. Выбросив окурок, он и мама отправились в хату. Несколько дней пролежал Федос на полке, несколько дней мучился от болей. Глафира ходила проверять, испустил ли он дух, а Егор не находил себе места, когда она возвращалась и разводила руками:
– Живой, чтоб ему пусто было.
Егор не спал, почти не ел, забыл о выпивке – так мучительно ему было от мысли, что вот-вот придут за ним и упекут за решетку. Глафира тоже оказалась со слабой психикой. Уговорив сына отвезти отца в больницу, она слегла. Егор сдал Федоса врачам, напился на радостях и вернулся.
– Мать! Все сложилось так, как ты и говорила! – ввалившись в хату, парень громко рассмеялся. – Я его на крыльце оставил, попросил забрать и сбег!
– А ежели искать будут, кто привез? – просипела женщина.
– Не будут, я им денег чуток дал, которые ты мне одолжила.
– Я? – запамятовала Глафира на нервной почве, что передала сыну несколько купюр из графина. – А когда ж я успела?
Пережив нервное потрясение, она не могла вспомнить, куда перепрятала клад. Эх, натворили дел, теперь лежи и бойся. А если Федоса вылечат, и он расскажет, как сын его избивал? Хотя нет, как он расскажет, если у него хребтина изувечена и пол-языка откушено. Откусил себе говорилку и правильно сделал. Нечего лишнего посторонним людям трепать. Глафира лежала и представляла спокойную размеренную жизнь.
– Догулялся, ирод, добегался. Вот пусть теперь валяется и думает о каре Божьей. А мы с Егорушкой в тишине поживем. Только бы от Дуньки избавиться.
Слушая, как плачут дети, Глафира злилась. Ведь из шестерых только двое на Егора смахивают, а остальные нагулянные. Головой о стену хоть убейся, не ее это внуки. Дунька часто по деревне колесит, часами у каких-то девок засиживается. А к девкам ли бегает?
– Да угомони ты их, треклятых! – рявкнула Глафира и тут же замолчала.
Что-то сердечко зашлось. Стучит, как бешеное, на какую-то беду намекает. Прислушиваясь к сердечному ритму, женщину зажмурила глаза.
– Дай бог, доживем до радости, сколько ж можно несчастий выносить? Пора бы и нам от Бога манны небесной заполучить.
Заполучила Глафира манны. Егор начал из дома имущество выносить. Тяжело парню – такой крест на душу взял: родного отца покалечил. Думать об этом сил больше нет, пришлось глотку горькой заливать, чтобы хоть как-то забыться. За месяц опустошил хату, да так, что дом превратился в развалину. Даже доски от стен отодрал и пропил, забор местами вынес, полы на старье сменил, Посуду приличную – на бутылку, а потом пустую тару вдоль стены в рядок выставляет. Занавески, одеяла, кровати, живность… Одним словом – все вынес, пьянчуга проклятущий. Взял привычку днями пропадать, засядет в хате тех, с кем свое добро пропивает, там и уснет. А дружки закадычные, знай себе, проспятся, ногой растолкают тело обмякшее и просят еще принести, чтобы душу согреть. Когда пропивать стало нечего, Егор по соседним деревням забегал. Воровать повадился. Бабок стареньких обманывать. Вот там-то он и узнал о брошенном мужике в больнице. Старушка одна заикнулась, мол, говорят, что мужик из местных, родственников будут искать, чтобы мужика этого обратно передать. Вылечили!
Испугался Егор новости нежданной, да и рванул к брату в село Яшкино…
– Ну, а дальше вы все знаете, – выдохнул Панкрат, вспотев от волнения.
– Во дела-а, – протянул Степан, почесав затылок. – Это ж надо, а? Кому расскажи – не поверят.
– А и не надо рассказывать. Это ведь тайна. Наша, семейная. Не выносите, дети, сор из избы. Пускай все останется с нами, чтобы ни одна живая душа не прознала.
Галя смотрела на порозовевшего свекра испуганный взглядом. Столько черноты в его семействе, что и представить страшно. А Глафира, ох какая хитрая! С виду бабка, как бабка, а у самой поступки бесовские.
– А бабулю за что в психическую отвез?
– За припадки, – тихо ответил Панкрат. – Ночью ко мне подскочила, за бороду хвать!
Молодежь вздрогнула.
– Хорошо, что вовремя проснулся. Она ж с ножом ко мне пришла. Так и сказала, чтоб я молчал, надо от языка избавляться.
– Уф-ф, – глаза Степки чуть не выкатились из орбит. – Мне аж поплохело.
– Она ж всю правду выложила, а потом опомнилась. Говорит: «Не доверяю я тебе, потому как, окромя Егора, никому верить нельзя».
– Она с этим Егором, как с птенцом, всю жизнь металась, – Степа спрятал руки под коленки. – А второго сына не любила…
– А то. Трое нас было. – улыбнулся Панкрат.
– Как трое? – удивилась Галя.
– Да, трое. Слыхал я, как мамка вспоминала, что первый в пуповине запутался, потом я родился, а Егор-то здоровьем слаб оказался. И какая-то бабка сказала, что если один крепким окажется, значит, он все соки из других вытянул.
– Ой, – ахнула Галина и приложила руку к груди, – и мать ваша поверила?
– А как же. И, когда опосля нашего рождения, корова подохла вместе с теленком в животе, мать решила, что это я виноват. Она во всякую нечисть верила, а батька отмахивался. Да если б не батька, то рос бы я в какой-нибудь семье, потому что мать хотела меня отдать. В общем, ребята, дела обстоят так – о бабке Глафире не вспоминаем, никому не говорим, куда она запропастилась.
– А мать?
– А что, мать? Ушла, и скатертью дорога. Она мне тоже горя немало принесла, да я молчал, как рыба замерзшая.
– Это ты о чем сейчас, бать?
– О том, как она с моим братом в загулы уходила, – шлепнув ладонью по краю лавки, Панкрат насупился.
Покраснев, Галина пристально посмотрела на Степана. Тот сидел с опущенной головой, уставившись в пол.
– Надо было раньше ее на все четыре стороны отправить, да пожалел я ее за слезы громкие, – вполголоса сказал Панкрат. – Пожалел за то, что тебя, Степушка, не хотел от сердца отрывать.
– Бать, – подняв голову на отца, Степан, наконец, осмелел. Его уже давно один вопрос волнует, но как задать его – не знал. Кажется, пришло время для откровенных разговоров. – А правду люди говорят, что мы имеем какое-то родственное отношение к Ефиму Петровичу?
– К Фимке? – резко повернувшись, Панкрат зашевелил усами. – Это кто ж тебе успел доложиться?