Марина сидела на полу рядом с Ричи и гладила её по потрёпанной шерсти. Десять лет. Десять лет эта собака встречала их у двери, грела детские ноги зимними вечерами, охраняла дом. И что теперь?

— Маринка, ну хватит уже! — Александр появился в дверном проёме с очередной коробкой. — Грузчики ждут, а ты тут театр устраиваешь.

Ричи подняла морду. Посмотрела на него своими карими глазами – такими понимающими, что хотелось заплакать.

— Саша, может...

— Может – что? — он поставил коробку резче, чем нужно. — Мы это уже сто раз обсуждали. Новая квартира, новая жизнь. Там ламинат светлый, мебель белая. А от собаки одна шерсть, да и старая уже.

«Старая». Марина поёжилась. Ричи было всего десять. Для собаки – да, немало. Но она же живая.

— Мам, ну серьёзно, — Катя заглянула из коридора, держа в руках свой дипломный чемодан. — Хватит этой сентиментальности. У меня на новом месте собеседование через неделю, мне не до этого.

Как будто Ричи – не член семьи, а предмет интерьера. Что-то лишнее, мешающее, отжившее своё.

Марина встала, отряхнула джинсы. На коленях остались рыжие волоски – последняя память о том, что здесь, в этом доме, кто-то её по-настоящему любил.

— Куда мы её?

— В приют отвезём, — Александр уже натягивал куртку. — Хороший приют, не волнуйся. Там за ней присмотрят.

Марина представила: Ричи за решёткой, среди чужих запахов, чужих голосов. Без своего угла у батареи, без миски с недоеденной кашей по утрам, без их возвращения домой.

— Саш.

— Марина! — он развернулся. Лицо жёсткое, как у начальника на работе. — Хватит. Я принял решение. Собака остаётся. Мы едем дальше.

Собака словно поняла. Подошла к Марине, ткнулась мордой в ладонь. Горячий нос, влажный.

— Прости, девочка, — прошептала Марина. — Прости меня.

И тут же ненавидела себя за эти слова. За то, что произносит их. За то, что не кричит, не упирается, не бьёт кулаками по стене, не защищает единственное существо в этом доме, которое любило её просто так.

Как всегда. Как всю жизнь.

Уступает. Прогибается. Говорит «прости» вместо «нет».

Грузчики затопали по лестнице. Последние коробки, последние вещи... Ричи села у двери и смотрела. Будто ждала: вот сейчас кто-то скажет, что всё – ошибка. Что её тоже берут.
Но никто не сказал.

Марина взяла поводок – последний раз. Вывела собаку во двор, где стояла машина, доверху набитая их новой жизнью.

— Садись уже! — крикнул Александр из-за руля.

Марина села. Захлопнула дверцу.

И через заднее стекло увидела, как Ричи стоит на том же месте. Хвост опущен, уши прижаты. Смотрит им вслед.

Машина тронулась.

А Марина поняла: что-то в ней сегодня тоже остаётся. Навсегда.

Новая квартира пахла краской и чужой жизнью.
Марина стояла посреди гостиной – тридцать квадратов безупречного пространства – и не знала, куда деть руки. Всё блестело: паркет, как зеркало, стены цвета «слоновая кость», мебель из каталога. Красиво. Стерильно.

— Ну что, красота? — Александр обнял её за плечи, довольный собой. — Видишь, как получилось? А ты переживала.

Она кивнула. Улыбнулась, как положено.

А внутри что-то кричало.

Первую неделю Марина металась по квартире, как сумасшедшая. Протирала и без того чистые поверхности, переставляла подушки, которые и так лежали идеально. Искала работу для рук, для души, для совести.

Но совесть не отпускала.

Ночами лежала и слушала тишину. В старой квартире всегда были звуки: Ричи вздыхала во сне, переворачивалась с боку на бок, иногда скулила – снились ей какие-то собачьи сны. А здесь – ничего. Только шум кондиционера и редкие машины за окном.

— Не спишь? — Александр повернулся к ней.

— Не могу.

— Привыкнешь. Зато какая тишина!

Марина промолчала. А вспомнила: зимой, когда Катя болела, Ричи легла рядом с детской кроваткой и не отходила три дня. Грела. Охраняла. Любила.

— Мам, ты чего такая? — Катя зашла на кухню, где Марина в очередной раз протирала плиту. — Нормально же всё, красиво.

— Да, красиво.

— Тогда чего кислая? Радоваться надо.

Радоваться.

Марина посмотрела на дочь – двадцать три года, диплом, карьера впереди. Когда успела стать такой... рациональной? Когда перестала чувствовать?

— Катюш, а ты не скучаешь по Ричи?

Катя пожала плечами:

— Мам, ну это же собака. Да, была милая, но время идёт. Нельзя же всю жизнь таскать за собой прошлое.

Прошлое.

Десять лет верности, любви, преданности – всего лишь прошлое, которое «нельзя таскать за собой».

Марина отвернулась к окну.

На восьмой день она не выдержала.
— Схожу в магазин, — соврала Александру и поехала в старый район.

Сердце стучало, как у подростка на первом свидании. Глупо, конечно. Но она должна была узнать. Что с Ричи? Забрали ли в приют? Жива ли вообще?

Двор встретил её воспоминаниями. Вот здесь Ричи гоняла кота-проходимца, здесь подбирала объедки, которые дети таскали с кухни.

— О, Марина! — соседка Валентина Петровна вышла из подъезда с сумками. — А я думала, вы уехали совсем.

— Да, переехали, — Марина замялась. — Тёть Валя, а собаку нашу не видели? Ричи?

Лицо соседки помрачнело:

— Ой, девочка. Она же тут. Всё время тут.

— Как тут?

— Да вот, у скамейки сидит. Уже неделю. Я кормлю её, другие жильцы тоже. Но она почти не ест. Всё ждёт.

Сердце ухнуло вниз.

— Где?

— За вторым подъездом. Только ты не пугайся. Она сильно исхудала.

Марина побежала. Туфли на каблуках неуклюже стучали по асфальту, но ей было всё равно.

У подъезда, за старой облупленной скамейкой, сидел комок рыжей шерсти.

Ричи.

Только не та упитанная, лоснящаяся Ричи, что провожала их неделю назад. А ее тень. Кости под шкурой, тусклые глаза, поникшие уши.

— Девочка, — прошептала Марина.

Собака подняла голову. Узнала. Хвост дрогнул – не завилял, а именно дрогнул, как от слабого ветра.

Марина присела рядом. Ричи подползла ближе, положила морду на колени. Дышала тяжело, с хрипом.

— Прости меня. Господи, прости.

А Ричи смотрела на неё теми же карими глазами. Без упрёка. С надеждой.

«Ты пришла? Значит, мы идём домой?»

— Она каждый день сюда приходит, — Валентина Петровна подошла сзади. — С утра до вечера сидит. Будто знает, что вы вернётесь.

— Я не могу, — Марина гладила Ричи по голове, а та прижималась сильнее. — Муж не разрешает.

— А ты спроси у себя, а не у мужа.

Эти слова прозвучали как пощёчина.

Когда она последний раз спрашивала что-то у себя? Когда принимала решения, исходя из своих чувств, а не из чужих правил?

— Я подумаю.

— Долго думать нельзя, — тихо сказала соседка. — Видишь, какая она стала? Ещё неделя – и поздно будет думать.

Домой Марина приехала другой.
Александр встретил в прихожей:

— Долго тебя не было. Что, пробки?

— Да пробки.

Он не заметил красных глаз, дрожащих рук. Пошёл дальше – смотреть новости в своём кожаном кресле, в своей идеальной гостиной.

А Марина стояла у зеркала и видела чужое лицо.

Когда она стала такой? Удобной. Безропотной.
Когда перестала быть собой?
Ричи умирала. Умирала от тоски, от предательства, от разбитого сердца. А она, Марина, что делает? Протирает плиту и улыбается мужу?

Не так все должно быть.

А ведь когда-то она была другой. Мечтала стать учительницей, читала стихи, могла три часа разговаривать с подругой о книгах. Куда всё это делось?
Растворилось в «как скажет муж», «что люди подумают», «семья важнее»,
А Ричи разве не ее семья? Десять лет рядом, десять лет любви. И что? Выбросили, как старую мебель.
Выбросили бы и её, если бы она состарилась, заболела, стала неудобной?
На следующее утро Марина встала в пять.

Собралась тихо, чтобы не разбудить Александра, и поехала за Ричи.

Собака лежала у той же скамейки. Даже не сидела – лежала. Дышала с трудом, словно каждый вдох давался с болью.

— Девочка, пойдём домой, — прошептала Марина, осторожно поднимая её.

Ричи была лёгкой, как пушинка. За неделю превратилась в горсть костей и шерсти.

В такси водитель недовольно покосился на них:

— А может, в ветеринарку сначала? Она же еле живая.

— Домой, — твёрдо сказала Марина. — Сначала домой.

Ричи лежала на кухонном полу – на старом пледе, который Марина тайком привезла из дачи. Дышала, но не ела. Только смотрела благодарными глазами и иногда слабо шевелила хвостом.

Марина сидела рядом, гладила потрёпанную шерсть и думала: как объяснить Александру? Что сказать? Как защитить?

Но думать пришлось недолго.
В половине седьмого хлопнула входная дверь.

— Марина! — рявкнул Александр ещё из прихожей. — Ты где?

Она поднялась, выпрямила плечи.

Сейчас начнётся.

Он ввалился на кухню, уже красный от злости – видимо, заметил миски и подстилку в коридоре.

— Что она здесь делает?!

Ричи даже не подняла голову. Только сильнее прижалась к Марининым ногам.

— Живет, — спокойно сказала Марина. — Она дома.

— Какой ещё дом?! — он жестом показал на безупречную кухню. — Ты видишь это? Итальянская плитка, дизайнерский гарнитур. А тут собака! Шерсть везде, запах!

— Она умирает, Саша.

— И пусть умирает! Но не здесь! — голос его сорвался на крик. — Я работаю как собака, чтобы обеспечить нам такую жизнь, а ты всё рушишь своими глупостями!

Марина вздрогнула. Не от крика – от слов «работаю как собака». Какая жестокая ирония.

— Почему глупости?

— Потому что это, — он показал на Ричи, — животное! Понимаешь? Не человек! А ты из-за неё истерику устраиваешь!

— Истерику? — Марина почувствовала, как внутри что-то закипает. — Я принесла домой умирающего друга. Существо, которое десять лет нас любило.

— Хватит мне мозги пудрить! — Александр схватил Ричи за шкирку.

Собака слабо скулила, но сопротивляться не могла.

— Отпусти её! — Марина шагнула вперёд.

— Сейчас же отвезу обратно! И чтобы духу ее здесь больше не было!

— Нет!

Это слово вырвалось из неё так резко, что Александр замер.

Марина никогда не кричала. За тридцать лет ни разу не повысила голос.

— Отпусти собаку, — повторила она тише, но в голосе звучала сталь.

— Ты что, с ума сошла?

— Возможно. Но отпусти.

Он разжал пальцы. Ричи упала на пол, тяжело дыша.

— Марина, я тебе в последний раз говорю.

— А я тебе говорю в первый и последний раз, — она присела рядом с собакой, прикрывая её своим телом. — Слушай внимательно, Александр Викторович.

Она назвала его по отчеству, как чужого.

— Тридцать лет я делала то, что ты считал правильным. Готовила то, что ты любишь. Носила то, что тебе нравится. Молчала, когда ты кричал. Соглашалась, когда ты решал.

Голос её дрожал, но она продолжала:

— Я отказалась от института ради твоей карьеры. Не завела второго ребёнка, потому что ты не хотел тратиться. Разорвала дружбу с Леной, потому что она тебе не нравилась.

Он отшатнулся. Перед ним стояла другая женщина.

— Я тридцать лет старалась ради тебя. Всё в этом доме было так, как ты хочешь. Но дом этот больше не мой. Понимаешь? Я в нём чужая.

Слёзы текли по её щекам, но голос не срывался.

— А Ричи – это моя семья. Единственная в этом доме, кто любил меня просто за то, что я есть.

Александр молчал. Впервые за много лет – просто молчал и слушал.

— И знаешь что? — Марина поднялась, вытерла глаза. — Я больше не позволю тебе решать, кого мне любить. И кого спасать. И с кем жить.

— То есть как это понимать?

— А так, что если ты сейчас заставишь меня выбирать между тобой и Ричи, — она посмотрела ему прямо в глаза, — я выберу её.

— Ты угрожаешь мне? — голос Александра осип.

— Я просто говорю правду.

Он смотрел на неё, как на незнакомку.

— Ричи остаётся, — сказала Марина. — А ты решай сам. Можешь жить с нами. Можешь научиться уважать то, что чувствуют другие. А можешь один.

Александр стоял посреди кухни и смотрел на жену, которую, оказывается, совсем не знал.

А Марина гладила Ричи и думала: неважно, что будет дальше.

Важно, что она наконец перестала молчать.

Через неделю она сняла маленькую двушку в старом районе.
Рядом с тем двором, где всё началось.

Квартира была скромная: потёртый паркет, обои в цветочек, кухня размером с кладовку. Но Ричи сразу выбрала себе угол у окна — там, где солнце с утра, и лежала, довольно вздыхая.

— Нравится? — спросила Марина, расставляя миски.

Собака подняла морду, посмотрела благодарными глазами и... завиляла хвостом. Впервые за три недели.

Катя приехала через месяц. Хмурая, с претензиями:

— Мам, ты совсем с ума сошла? Папа говорит, ты из-за собаки семью разрушила.

Марина заваривала чай на маленькой кухне. Ричи дремала в своём углу — поправилась, окрепла, снова стала похожа на живое существо.

— Не из-за собаки, Катюш.

— Не понимаю.

— А помнишь, как ты болела в восемь лет? Ангиной? Температура под сорок была.

— Помню, а что?

— Ричи три дня не отходила от твоей кровати. Я её отгоняла. А она всё равно возвращалась. Грела тебя.

Катя посмотрела на собаку. Та открыла один глаз, будто слышала разговор.

Катя молчала долго. Потом тихо:

— Прости. Я, мы не подумали тогда.

Александр звонил. Сначала каждый день, потом реже.

— Марин, хватит дурить. Возвращайся. Я согласен, ну, на собаку эту.

— Поздно, Саша.

— Почему поздно? Я же идиот, согласился!

— Потому что ты не понял главного. Дело не в Ричи. Дело в том, что тридцать лет ты не слышал меня.

Вечером Марина сидела на маленьком балконе. Ричи лежала рядом, грелась на последнем солнце.

Жизнь изменилась. Денег стало меньше, пространства тоже. Зато был дом — где тебя принимают такой, какая ты есть.


Котофеня 


#рассказы