У Веры Ивановны случилась беда — её муж Коля вдруг упал на кухне. Просто стоял, мыл чашку, и вдруг — бах на пол. И всё. Вся жизнь — до и после.

Теперь в их квартире живет тишина. От которой иногда хочется кричать. Утром — таблетки. Днём — уколы. Вечером — снова таблетки. И каша. Всегда каша.

— Опять эта дрянь? — говорит Николай, глядя в тарелку.

— Это полезно, Коля, — отвечает Вера Ивановна тихо. И думает: "А раньше ты любил. Раньше просил добавки".

А ещё раньше — он выгуливал соседскую таксу, когда сосед уезжал в командировки. И смеялся, рассказывая, как собака гоняется за голубями. А теперь он даже к окну не подходит. Не то что на улицу.

В тот вторник шёл мокрый снег. Противный такой, липнущий к лицу. Вера Ивановна спешила в магазин — хлеб кончился, а Коля без хлеба не ест совсем. Возле автобусной остановки она чуть не поскользнулась. Схватилась за перила, перевела дух и вдруг увидела собаку - маленькая, тощая, мокрая от снега. Сидит, прижавшись к стене остановки, и дрожит. А вокруг — люди. Десятки ног в сапогах и ботинках. Шлёп-шлёп. Мимо.

Глаза у собаки были странные. Не просто испуганные. А обреченные, как будто она уже знала, что никто не остановится. Что никому она не нужна. Что можно сидеть тут хоть вечность — никто даже не наклонится.

Вера Ивановна замерла. И пошла в магазин.

Купила хлеб для Коли. А потом — пакет дешёвой колбасы и пачку печенья. Вернулась к остановке — собака была там. Всё так же дрожала.

— Ну что, ешь, — сказала Вера Ивановна, протягивая кусок колбасы.

И собака посмотрела на неё глазами, в которых плескался ужас — и надежда.

Два дня Вера Ивановна ходила к остановке. Приносила еду — то колбасу, то каши остатки в баночке, то хлеб с маслом. Собака ждала. Дрожала меньше. Даже хвостом начала помахивать — еле-еле, будто боялась спугнуть удачу.

На третий день после обеда зарядил ливень со снегом. В такую погоду хороший хозяин собаку во двор не выгонит. А эта — там, мокнет. И никто не остановится.

Она смотрела в окно, прижав ладонь к стеклу. С третьего этажа остановка не видна, только крыша магазина напротив. И деревья — голые, мокрые. Когда Вера собралась на улицу, Николай окликнул из комнаты:

— Куда это ты?

— Я быстро, Коль. За хлебом.

— За хлебом она пошла! — он фыркнул, не поднимая глаз от телевизора. — Хлеб ты с утра купила. Думаешь, у меня память отшибло?

У Николая с инсультом многое "отшибло", но память осталась острой, цепкой. Вера вздохнула:

— Прогуляюсь немного. Душно в квартире.

— Ага, — кивнул муж. — Иди, проветрись. Всё равно со мной скучно.

В его голосе — столько горечи. Раньше он таким не был — язвительным, колючим. Раньше он смеялся, травил байки соседям, пел под гитару. А теперь как будто всё время ждал подвоха. Как та собака на остановке.

Вера накинула плащ и вышла. Вернулась через полчаса — мокрая, взъерошенная, с пакетами. В одном — печенье для Николая. В другом — что-то шевелилось.

— Коля, — сказала она, замерев на пороге. — Я тут собаку привела.

Она стояла, зажмурившись, готовая к крику: "Ты с ума сошла, старая, тащить в дом всякую заразу!". Но было тихо.

— Коля?

— Слышал, — отозвался он наконец. — Ну и где это чудовище?

Вера осторожно распахнула пакет. Собака выглянула — испуганно, настороженно. Маленькая, тощая, с подпалинами на боках и белым пятном на груди. Худая — рёбра торчат, как у скелетика.

— Не бойся, — шепнула Вера ей. — Здесь тепло.

Собака неуверенно вылезла из пакета, покрутилась на месте, принюхиваясь.

— Ну, давай, иди ко мне, — позвала Вера. — В ванную. Мыться будем.

Тазик с тёплой водой, старое полотенце, обмылок. Собака дрожала, но не сопротивлялась, не рычала. Только скулила тихонько, когда Вера отдирала льдинки, прилипшие к шерсти.

— Кто ж тебя такую на улицу выбросил, а? — приговаривала Вера. — Маленькая совсем. И худющая. Одна кожа да кости.

Собака смотрела черными глазами-бусинами, тяжело дыша. Доверяла? Или просто выбора не было?

Вера вытерла её полотенцем, отнесла в прихожую, постелила старый плед у двери. Собака тут же свернулась клубком, закрыла нос хвостом. Вера погладила мокрую голову и пошла к мужу. Сердце колотилось.

— С ума сошла? У нас что, приют? Или ты решила, что с тобой кто-то будет говорить, раз я молчу?

Его лицо пошло красными пятнами. Раньше это пугало, теперь — нет. Вера смотрела на мужа спокойно, только руки подрагивали, теребя край фартука.

— Она дрожала. В снегу. Одна. Я не смогла пройти.

Николай резко отвернулся к стене:

— Делай что хочешь. Только от меня не жди понимания.

Каждое слово — как камень. Раньше Вера бы испугалась, начала оправдываться. Но сейчас. Что-то изменилось в ней самой.

— Не жду, — ответила она тихо. — Но она останется.

Он не обернулся. Лежал, неестественно вытянувшись, словно аршин проглотил. Обиженный. Вера вздохнула и вышла. В прихожей собака уже спала, свернувшись клубком. Вздрагивала во сне.

— Выживем как-нибудь, — шепнула Вера, опускаясь рядом на корточки. — Не бойся.

И сама не поняла, кому говорит это: собаке, Николаю или себе?

В квартире поселилась тишина. Другая, не такая, как раньше. Не болезненная, не тяжёлая, а напряжённая. Будто все — и Вера, и Николай, и собака — ждали чего-то.

Вера назвала собаку Пушкой. Почему именно так? Да кто ж знает. Просто посмотрела на эту тощую дрожащую дворняжку, а в голове крутится: "Пушка. Пушенька". Вот так и прилипло.

Собака спала на старом пледе у двери — тихо, неслышно, боясь потревожить хозяйские сны. Пушка не лаяла, не скулила, не просила. Только глазами своими — всё понимающими, слишком мудрыми для собаки — следила за Верой, когда та ходила по квартире.

— Потерпи, Пушенька, — шептала Вера, наклоняясь погладить. — Здесь тепло. Здесь никто не прогонит.

А потом добавляла ещё тише, почти не размыкая губ:

— Даже если очень хочет.

Николай делал вид, что собаки не существует. Просто не замечал — ни миски в углу кухни, ни поводка на вешалке (Вера купила в комиссионке — старый, потёртый, но крепкий), ни самой Пушки.

Когда собака попадалась на пути, он смотрел сквозь неё — как сквозь пустое место. И Вера не знала, что хуже — это молчаливое неприятие или скандалы, от которых звенело в ушах.

Собака выздоравливала. Уже не дрожала постоянно — только когда Николай повышал голос или резко двигался. Уже не жалась к стенам, обходя комнаты. Шерсть начала лосниться от нормальной еды. И Вера тоже менялась.

Однажды Николай услышал смех. Тихий, неуверенный, как будто человек разучился смеяться, а теперь пробовал заново. Он лежал в своей комнате, телевизор бормотал что-то неразборчивое. Смех доносился с кухни. Николай приподнялся на локте, прислушался.

— Да ну тебя, глупая, — говорила Вера кому-то. — Перестань, щекотно же!

И снова — смех, легкий, почти девичий.

Николай, кряхтя, поднялся с постели. Доковылял до кухни, замер в дверях. Вера сидела на полу, скрестив ноги по-турецки. Перед ней — собака, та самая дворняга. Вера держала в руках щётку, расчёсывала свалявшуюся шерсть. А собака тыкалась носом ей в шею, под подбородок, и Вера смеялась — по-настоящему.

Николай моргнул. Он не помнил, когда последний раз видел жену такой веселой. До болезни? До того, как он стал обузой? Когда это было?

Он тихо вернулся в комнату. Лег, уставился в потолок. Что-то скребло внутри — не боль, нет. Что-то другое, забытое.

Прошла неделя. Утром Вера, как обычно, принесла завтрак: овсянка, чай, тосты с малиновым вареньем — Николай их любил, хоть и не признавался.

— Вера, — вдруг сказал он, не поднимая глаз от тарелки. — Она всё ещё дрожит?

Вера застыла с чайником в руках. Сердце ёкнуло, забилось часто-часто. Николай первый заговорил о собаке.

— Дрожит меньше, — сказала Вера, стараясь, чтобы голос звучал обычно. — Боится резких звуков. Грозы. Громкого голоса.

Николай кивнул, как будто это была важная информация. Доел овсянку молча.

Вечером, когда Вера мыла посуду, он снова спросил, внезапно, будто мысль мучила его весь день:

— А что она ест?

Вера повернулась к нему, вытирая руки полотенцем:

— Обычную еду. Кашу с мясом. Овощи. Молоко не любит почему-то.

— А где она, ну... — он замялся, не зная, как спросить.

— В туалет? На улицу ходим. Три раза в день. Она быстро привыкла.

— А где спит?

— На пледе. В коридоре. Она тихая, Коль. Не мешает.

Он хмыкнул, отвернулся. Но Вера заметила, что плечи у него уже не такие напряжённые.

На следующий день Николай проснулся раньше обычного. Солнце только вставало, розовым светом заливало комнату. В квартире было тихо — Вера ещё спала.

Он встал осторожно, чтобы не скрипнуть пружинами кровати. Вышел в коридор. Собака лежала на своём пледе, свернувшись клубком. Открыла глаза, когда услышала шаги. Но не вскочила, не залаяла — просто смотрела.

Николай стоял над ней, опираясь о стену. Смотрел сверху вниз.

— Ну, здравствуй, — сказал тихо. — Так это ты у нас тут новая жиличка?

Собака подняла голову, склонила её набок. Хвост дрогнул — не то приветствие, не то вопрос. Николай медленно, стараясь не делать резких движений, опустился на корточки. Протянул руку — ладонью вверх.

— Не бойся, — шепнул он. — Я не обижу.

И сам поразился своим словам. Когда это он начал разговаривать с собаками? Когда это он вообще с кем-то начал разговаривать — вот так, нормально?

Собака осторожно принюхалась к его руке. Шумно втянула воздух. Николай не двигался, ждал.

А потом — произошло чудо. Маленькое, обычное для всего мира, но огромное для этой квартиры, для этой истории. Собака лизнула его руку. Один раз, коротко. А потом ещё и ещё.

Николай замер. А потом — улыбнулся. Первый раз за сколько? За месяцы.

Вера проснулась от странного звука. Прислушалась. Кто-то разговаривал в коридоре — тихо, почти шёпотом.

Утро было солнечным, весенним. За окном чирикали воробьи, капала талая вода с крыши. Вера готовила завтрак — яичницу, не овсянку. Праздник сегодня, можно и побаловать.

— Коля, завтракать! — крикнула она, расставляя тарелки.

Николай не отозвался. Вера вздохнула — опять не в духе. Бывали такие дни, когда он словно замыкался в себе, уходил глубоко, откуда никто не мог достучаться. Даже она — столько лет вместе, а всё как стену пробить не может.

Она взяла поводок с вешалки:

— Пушенька, гулять!

Собака тут же вскочила с пледа, завиляла хвостом. Уже не худая, не затравленная — обычная дворняжка с умными глазами и чутким сердцем.

И тут раздался голос из комнаты:

— Погодите. Я с вами.

Вера обернулась так резко, что чуть не уронила поводок. В дверях стоял Николай — одетый, причёсанный. И в уличных ботинках?

— Коль, ты куда это собрался?

— Гулять, — ответил он просто. — С вами.

Вера моргнула. Ноги вдруг стали ватными.

— Но ты же не выходишь на улицу. Сколько уже? Полгода?

Николай пожал плечами:

— Пора начинать. Не будешь же ты одна с ней гулять вечно. Мне тоже надо.

Он неловко переступил с ноги на ногу:

— Да и погода хорошая. И лифт работает.

У подъезда Николай замер, щурясь от яркого солнца. Восемь месяцев не видел улицы, только из окна.

— Ну, куда пойдём? — спросил, пряча растерянность за нарочитой бодростью.

— В скверик? — предложила Вера осторожно. — Там скамейки есть. И качели новые поставили.

Они шли медленно. Пушка бежала рядом — не тянула, не рвалась вперёд, будто понимала, что нельзя. На скамейке Николай достал из кармана бумажный пакетик:

— Когда будешь кормить, позови, — сказал тихо. — Я тоже дам что-нибудь. Только с рук.

Вера кивнула, боясь спугнуть момент лишними словами. Николай развернул пакет — там оказался кусок колбасы, той самой, которую Вера покупала для себя, экономя на любимой мужниной "докторской".

— Эй, — позвал Николай собаку. — Иди сюда.

Пушка посмотрела на Веру, словно спрашивая разрешения. Подошла осторожно, принюхалась. Взяла колбасу с ладони — деликатно, едва касаясь губами кожи.

Николай погладил её по голове — неумело, чуть боясь. А потом вдруг наклонился и прошептал, думая, что Вера не слышит:

— Глупая. Но не такая глупая, как я.

Вера отвернулась, сделав вид, что рассматривает что-то вдалеке. Слёзы наворачивались, но она сдерживала их. Надо же — опять плачет. Только теперь — не от горя.

Котофеня 

#рассказы