Я долго не могла решиться написать эту историю "Жалеть слишком поздно" часть 1

Руки дрожат, когда беру ручку, а буквы в тетрадке расплываются от слез, но молчать больше нет сил. Десять лет, десять долгих, мучительных лет я несла этот груз.

И только сейчас, когда жизнь дала мне второй шанс, понимаю, нужно рассказать правду. Всю правду, какой бы горькой она ни была.

Меня зовут Раиса Петровна Комарова. Мне сорок восемь лет, я заведующая детским садом номер семь в нашем районном центре, депутат райсовета третьего созыва. Муж мой, Петр Иванович, – заместитель председателя горисполкома, человек уважаемый, с безупречной партийной репутацией.

У нас была хорошая семья, можно сказать, образцовая. Была...

До того дня, когда наша семнадцатилетняя дочка Маша пришла домой и сказала:

– Мама, я беременна.

***

Помню этот августовский вечер до мельчайших подробностей. Петр читал «Правду», я готовила ужин, по радио передавали сводку новостей. Обычный советский вечер в обычной советской семье. За окном еще светло было, но уже чувствовалось – лето на исходе. Скоро в школу, Маша в десятый класс переходила. Все у нас было размеренно, правильно, как и положено в семье советского руководителя.

Маша вошла на кухню тихо, как-то странно держась за дверной косяк, будто боялась упасть. Лицо у нее было бледное, глаза красные – видно, плакала. На ней было голубое платье в белый горошек, которое я ей на день рождения покупала. Помню даже эту мелочь, как же все четко отпечаталось в памяти!

– Мама, мне нужно с тобой поговорить, – сказала она дрожащим голосом, нервно теребя края платья. – С тобой и с папой. Это очень важно.

Что-то в ее тоне заставило меня отложить половник и внимательно посмотреть на дочь. За семнадцать лет материнства у меня выработалось особое чутье, я всегда чувствовала, когда с Машей что-то происходило. И сейчас это чутье било тревогу.

– Петя, – позвала я мужа, – иди сюда, Маша хочет с нами поговорить.

Говорила, а у самой голос дрожал.

Он вошел на кухню, аккуратно сложив газету пополам, привычка у него такая была, во всем порядок любил. Сел за стол, посмотрел на дочь строго, как смотрел на подчиненных в горисполкоме, когда те с отчетами приходили.

– Ну, что случилось? – спросил он. – Опять двойка ? Или с этим... Как его... Сергеем своим опять поссорилась?

Маша покраснела, потом снова побледнела. Руки у нее тряслись, когда она села напротив нас и крепко сцепила пальцы.

– Нет, папа, дело не в этом, – прошептала она, а голос дрожал, как струна на ветру. – Дело... Дело в том, что я...

Она замолчала, глотнула воздух, как перед прыжком в холодную воду.

– Я беременна.

Стало тихо. Так тихо, что слышно было, как тикают часы в соседней комнате, как гудит холодильник «Саратов», как где-то во дворе лает собака, как соседи сверху стулья передвигают. А у меня в голове словно лопнуло что-то, все мысли разлетелись в разные стороны. Беременна. Моя семнадцатилетняя дочка беременна.

Петр медленно побагровел.

– Что ты сказала? – прошипел он сквозь зубы. – Повтори еще раз, хочу убедиться, что не ослышался.

– Я беременна, папа, – повторила Маша, и голос у нее совсем сорвался, превратился в хрип. – Я не хотела... Мы не думали... Это просто... случилось.

– Случилось! – взревел Петр Иванович, ударив кулаком по столу так, что зазвенела посуда. – Ничего само собой не случается! Это называется распутством! Позором! Ты понимаешь, что ты наделала? Соображаешь, во что ты нас всех втравила?

Я смотрела на мужа с ужасом. Внутри меня все переворачивалось. Мне было больно, страшно и непонятно, что теперь делать.

Но сейчас мне стало еще страшнее от того, как Петр смотрел на нашего ребенка. В его глазах была не боль, не растерянность – в них была злость. И что-то еще... расчет, холодный и беспощадный расчет.

Я позабыла как дышать от волнения.

– Петь, слушай, давай успокоимся и во всем разберемся.

– В чем разбираться-то? Твоя дочка опозорила нашу семью! Ты понимаешь, что будет, если об этом узнают в райкоме? Что будет с моей карьерой? С твоей должностью? Мы же станем посмешищем для всего города! Нас с работы повыгоняют, из партии исключат!

– Мама, – Маша протянула ко мне руки, и я увидела, что она плачет, слезы текут по щекам ручьями. – Мама, помоги мне. Я так боюсь... Я не знаю, что делать... Я думала, вы поможете мне...

И тут материнский инстинкт оказался сильнее страха перед мужем, перед системой, перед всем этим советским укладом, который требовал от нас быть безупречными. Встала я, обняла дочь, прижала ее голову к своей груди, почувствовала, как дрожит ее худенькое тело.

– Все будет хорошо, доченька, – прошептала я ей в волосы, которые пахли ее любимым шампунем «Детский». – Мы что-нибудь придумаем. Обязательно что-нибудь придумаем.

– Придумаем? – Петр встал так резко, что стул опрокинулся с грохотом. – Да что тут придумывать? Все ясно как день! Завтра же едем к врачу, и пусть она избавляется от этого... Этого... Чтобы и следа не осталось!

– Не смей! – крикнула я, сама удивившись силе своего голоса, который, казалось, исходил не от меня, а от какой-то другой женщины. – Не смей так говорить!

Муж остановился, пораженный. За двадцать лет брака я ни разу не повышала на него голос. Никогда не перечила. Всегда соглашалась с его решениями. Была послушной женой, правильной спутницей партийного работника, как и полагается жене советского руководителя. Всегда.

– Рая, ты что? – медленно проговорил он, глядя на меня так, будто видел впервые. – Ты понимаешь, о чем говоришь? У нас семнадцатилетняя девчонка, она еще школу не окончила! Какой ребенок? Какая семья? Это конец нашей карьере! Конец всему!

Я гладила Машины волосы и думала. Думала быстро и отчаянно, перебирая варианты. Что можно сделать? Как выкрутиться из этой ситуации? Как спасти дочь и при этом не погубить всю семью?

– Можно... Можно уехать, – сказала я наконец, и слова давались с трудом, как будто я их из себя выдавливала. – К твоей матери в деревню. Скажем, что Маша болеет, что ей нужен особый режим, деревенский воздух. А потом... Потом ребенка можно отдать в детский дом. Много детей растет без родителей, это не позор в наше время...

Петр задумался. Я видела, как в его голове крутятся шестеренки, как он просчитывает все варианты, все возможные риски и последствия. Это была привычка руководителя – всегда все просчитать заранее.

– В деревню... – повторил он медленно, и голос его стал спокойнее. – К матери... Да, это может сработать. Никто не будет знать. Родит там, в районной больнице, откажется от ребенка официально, и дело с концом. Можно сказать, что у нее проблемы со здоровьем, и врачи рекомендовали деревенский воздух, смену обстановки...

Маша вдруг дернулась в моих руках, как птица, попавшая в силки.

– Отказаться? – прошептала она, отстраняясь от меня и глядя нам в глаза. – Мама, ты хочешь, чтобы я оставила своего ребенка?

Я посмотрела в ее глаза, большие, карие, полные слез и отчаяния. И вдруг поняла, что мы говорим о живом человеке. О маленьком человечке, который растет у нее под сердцем, у которого есть наша кровь, наши гены.

– Машенька, милая, – начала я, — Мы все понимаем, но тебе придется …

Но она перебила меня:

– Нет! Я не буду отказываться! Это мой ребенок! Мой! И никому я его не отдам!
– Твой? – Петр шагнул к ней, и лицо у него стало таким, что я испугалась за дочь. – Да кто ты такая, чтобы решать? Ты не понимаешь, что делаешь! Ты погубишь всю семью из-за своих глупых капризов!

– Это не каприз! – закричала Маша, вырываясь из моих рук. – Это жизнь моего ребенка, и я не дам вам его погубить!

– Какая жизнь? – Петр схватил ее за плечи. – Ты станешь матерью-одиночкой, а потом что? Кто на тебе женится? Кто возьмет на работу с ребенком? Ты подумала об этом?

Я видела, как дочь бледнеет от его слов. Видела, как ее уверенность начинает рушиться под напором его логики. И мне стало так больно, так страшно за нее, что я готова была на все, лишь бы прекратить эти крики, эту ругань.

– Хватит, – сказала я тихо, но твердо. – Давайте спокойно обсудим ситуацию...

– Обсуждать нечего, – отрезал муж, отпуская дочь. – Завтра же звоню матери, предупреждаю, что едем. А ты, Раиса, займешься справками для школы. Скажешь, что у дочки проблемы, что нужно длительное лечение в санатории. А в больнице все уладим, у меня там есть знакомые врачи.

Он говорил спокойно, деловито, как будто планировал очередное производственное совещание. И я поняла, что решение принято.

– Мама, – прошептала дочь с мольбой в голосе. – Мама, ты же не позволишь? Ты же защитишь меня?

Я должна была сказать: «Нет, доченька, я не позволю. Мы найдем выход. Мы справимся». Я должна была найти в себе силы и смелость.

Но я молчала.

– Маша, – сказала я наконец, и голос мой был чужим даже мне.. – Папа прав. Тебе только семнадцать лет, ты не готова быть матерью. И мы не готовы быть дедушкой и бабушкой. Не сейчас. Это слишком рано, слишком неправильно. Подумай над моими словами. Знаю, что сейчас ты вряд ли сможешь понять, но...

Выражение ее лица изменилось. Исчезла надежда, исчез страх, осталась только боль.

– Понятно, – сказала она тихо, но отчетливо. – Спасибо, что объяснили. Я все же надеялась на помощь...

Она вышла из кухни, не сказав больше ни слова.

***

Через три дня мы отправились на автобусе к матери Петра в село Берёзовка. Маша сначала категорически отказывалась ехать, сидела в своей комнате и не выходила даже поесть. Но Петр был непреклонен: либо едет добровольно, либо увезем силой, но поездка состоится.

Маша сидела у окна и молчала. Молчала уже три дня – с того вечера на кухне. Ела, когда ей подавали еду. Собрала вещи, когда ей сказали собираться. Но не разговаривала. Даже не плакала больше. Это молчание было хуже любых слез и криков.

Я пыталась заговорить с ней, объяснить, что мы делаем это для ее же блага, что так будет лучше для всех. Но она только кивала или качала головой.

Петр сидел рядом со мной и читал газету, делая вид, что все в порядке, но я видела, как дрожат у него руки, когда он листает страницы. Тоже нервничает, понимает, что мы делаем что-то неправильное, но остановиться уже не может, слишком много поставил на карту.

Автобус достаточно сильно трясся. Мне стало плохо. Я думала о том, что мы везем нашу дочь отказываться от собственного ребенка. Уговариваем ее на предательство.

И делаем это ради чего? Ради должности мужа? Ради моего места заведующей детским садом? Ради того, чтобы соседки не перешептывались за нашими спинами?

– Мам, – вдруг тихо сказала Маша, не поворачивая головы от окна. – А если я откажусь? Если скажу, что не буду отдавать ребенка в детский дом?

Я почувствовала, как напрягся рядом Петр. Он сложил газету, посмотрел на дочь тяжелым взглядом.

– Тогда останешься в деревне навсегда, – сказал он спокойно, но твердо. – Без документов, без прописки, без всего. Я вычеркну тебя из своей жизни, потому что я должен защитить семью от твоей глупости и безответственности.

– Ты защищаешь свою карьеру, – сказала Маша, – а не семью. А на меня тебе наплевать.

Он поднял руку, и я поняла, что он собирается сделать. Прямо здесь, в автобусе, при всех пассажирах.

– Петя, не надо, – быстро сказала я, схватив его за руку. – Люди смотрят. Потом будут разговоры.
Он опустил руку, но взгляд оставался жестким. В нем была такая ненависть к собственной дочери, что мне стало дурно.

– Когда доедем, продолжим разговор, – пообещал он дочери тихо, но угрожающе.

Остаток пути мы ехали в полной тишине. Только слышно было, как шумит двигатель автобуса, как разговаривают другие пассажиры, как где-то сзади плачет ребенок. И я думала о том, что скоро у нас тоже будет внук или внучка. И мы отдаем его чужим людям.

Мать Петра, Анна Сергеевна, встретила нас на крыльце своего дома. Маленькая, сухенькая старушка с острыми глазками и натруженными руками, она сразу же оценила ситуацию. Мы заранее ей написали, что привозим Машу ради свежего воздуха, но одного взгляда на внучку ей хватило, чтобы понять правду.

Неужели мы всерьез рассчитывали обмануть ее?

– Ну, здравствуй, деточка, – сказала она Маше, обнимая ее своими костлявыми руками. – Наделала дел, а теперь расхлебывай. Что же ты, глупая, не берегла себя?

Странно, но в голосе старой женщины не было осуждения или злости. Была грусть, сожаление, понимание, но не злоба. Не то что у нас с Петром.

– Бабушка, – прошептала Маша, и в первый раз заплакала, но почти беззвучно.

Не рыдала, не кричала, просто тихо плакала, как плачут от безысходности.

– Ну, ну, – погладила ее по голове Анна Сергеевна. – Разве слезами поможешь? Жизнь такая, не всегда по нашему хотению идет. Будем выкручиваться.

Она проводила нас в дом, усадила за стол, стала угощать. Но есть никому не хотелось. Петр курил на крыльце и о чем-то долго говорил с матерью. Я видела в окно, как она качает головой, как машет руками. Спорят о чем-то, не соглашается старушка с сыном.

Потом он вернулся и коротко сообщил:

– Маша останется здесь до родов. Мать будет следить, чтобы никто не видел, никто не знал. В райбольнице все договорено, там есть врач знакомый, который оформит все как надо. После ребенка заберут в детский дом в соседнем районе. Машу привезем домой через полгода, скажем, была в санатории.

Анна Сергеевна слушала его и все качала головой, как маятник старых часов.

– Ты подумал, сын, что делаешь? – спросила она наконец, и голос у нее был усталый. – Это же твоя кровь, твое продолжение.

– Это ошибка, – отрезал Петр жестко. – Ошибка, которую нужно исправить. Жалеть слишком поздно.

Старушка посмотрела на него с так, что мне стало стыдно за мужа, за себя, за то, что мы превратились в каких-то монстров, готовых пожрать собственное потомство ради карьеры.

– Хорошо, – сказала она тихо, и в голосе прозвучала безысходность. – Будь по-твоему. Только как бы потом не пожалеть…

2 ЧАСТЬ https://ok.ru/mednoechti/topic/156938687760450

Copyright: Анна Медь 2025 Свидетельство о публикации. Копирование контента без разрешения автора запрещено